У аборигенов Океании

Духи из Матупита

Было бы непростительным побывать в Рабауле и не заглянуть на минуту в… кратер одного из вулканов. Из всего семейства вулканов, окружающих город, предстояло избрать наиболее почтенный, которым мы и сочли известный своими извержениями Матупит («Южная дочь»). По соседству с ним находятся «мать» и еще одна «дочь» — «Северная». Как в талии, так и выше ее, «дочки» представляли собою довольно внушительное зрелище, однако они были далеко не столь красивы, как их «родительница».

Сравнительно невысокий ржавый и лишенный растительности конус Матупита дымился серными испарениями, словно извергавшимися из жерл ада, что невольно наводило на мысль о каких-то совершенных тобою грехах.

Как повествует приключенческая литература, экскурсия в кратер вулкана требует длительной подготовки: альпинистской сноровки, противогазов, асбестовых костюмов и т. д. Все это так, но только не в Рабауле. Чтобы осмотреть Матупит, следует просто в воскресенье совершить среди дня нечто вроде поездки на пароходе в Беляны[42], а также запастись небольшой суммой денег для уплаты местному Харону[43]. За переправу в ад он требует, однако, несколько больше мифического обола[44].

Переправа на противоположную сторону залива Симпсон, играющего роль местного Стикса[45], значительно приятнее, ибо проходит она при ярком сиянии тропического солнца, а лодка с боковым поплавком внушает больше доверия, чем древняя барка Харона. Во время короткого плавания под командой бронзового скудно одетого «капитана» можно полюбоваться предгорьями, окружающими город в виде амфитеатра, а также небольшой одинокой скалой, приютившейся в водах залива, которую не преминет показать туристам любой уважающий себя гид.

Впрочем, Матупит — первая достопримечательность, с которой неизбежно знакомится путешественник, прибывающий в Рабаул по воздуху. Ибо взлетно-посадочная полоса местного аэродрома расположена таким образом, что каждый самолет должен пролететь десять-двадцать метров над кратером, чтобы приземлиться по всем существующим правилам.

Мы не успели оглянуться, как наш переводчик спустил паруса па своей лодке. И вот под ногами захрустела стеклянистая лава. Предстояло взобраться на вершину, не превышающую, пожалуй, ста метров по вертикали. Но пройдя едва половину этого пути, мы начали задыхаться и все чаще останавливаться словно бы для того, чтобы полюбоваться местным пейзажем. Кстати, во время одной из таких остановок мы заметили сверху моторную лодку, мчавшуюся к подножию вулкана.

Его склон, устланный обломками скальной породы и камнями, мы преодолели довольно быстро, но, когда добрались наконец до кратера, то оказалось, что наша «кавалерийская атака» была совершенно излишней, так как к вершине вела, правда, несколько более длинная, но зато хорошо протоптанная туристами, удобная тропинка.

Кратер имел форму симметричной воронки, а его дно было совершенно плоским, словно пол танцевального зала. Спуск не представлял особых затруднений. Мы смело двинулись вниз в это адское жерло, пропитанное запахом серных испарений.

Все было бы хорошо, если бы где-то на высоте пяти примерно метров над дном кратера я не ступил на внешне вполне солидно выглядевший валун. Но тот вначале дрогнул, а затем скатился на дно кратера. А поскольку законы тяготения, как оказалось, действуют также и на Новой Гвинее, то мне пришлось сопровождать его в этом падении. Пытаясь защитить кинокамеру, которая была у меня в руках, я принял довольно замысловатую позу. Камеру мне удалось спасти, но сам я здорово расшибся.

Стах, как всегда в подобных случаях, сперва весело взвизгнул, а затем стал притворно утешать меня тем, что я первый поляк, проливший свою кровь в кратере Матупита. «Кровь растяпы», — подумал я в бешенстве, так как до сих пор лишь Стах ухитрялся то сорвать подметку на ботинке, то подбить глаз в автомобиле или сотворить еще что-либо подобное.

Подыматься было довольно тяжело, то и дело приходилось останавливаться, чтобы приложить носовой платок к ссадинам, которые, впрочем, как всегда в тропиках, очень быстро заживали. Оставалось лишь опасение, как бы не прилепились ко мне какие-нибудь скверные грибки или бактерии.

Выбравшись наконец на тропинку, я стал изливать свои чувства в несколько вольных выражениях. Вдруг к нам подбежал какой-то рослый блондин и громко вскрикнул:

— Поляки, здесь? Откуда?!

После обычного в таких случаях хаотического обмена приветствиями оказалось, что нам посчастливилось встретить единственного поляка, обитающего на архипелаге Бисмарка. Это был Ежи Сивковский, родившийся в Кельцах, который тридцать лет не был в Польше, а последние десять лет вообще не имел возможности разговаривать с кем-либо на родном языке.

В пылу беседы я уже позабыл было о своих ушибах, но ими заинтересовался наш новый знакомый. Тщетно ссылался я на пустячность ранок, однако пан Ежи проявил особое участие к неожиданно встреченному им соотечественнику. Именно он и был владельцем моторной лодки или, вернее, глиссера, который мы заметили, когда поднимались в гору. Глиссер стоял теперь у подножия вулкана. Сивковский посадил в него своего пассажира, а также нас обоих, и мы помчались, оставляя за кормой длинный хвост пены. На пристани моими ранками занялась жена пана Ежи — Корал, коренная австралийка.

Следующие два часа мы провели в укромном уголке местного яхт-клуба. Наш соотечественник был его активным членом, как представитель фирмы, продающей подвесные лодочные моторы. Как раз в этот день он организовал регату молодежных лодок класса «кадет».

Юниоры мужественно состязались, заполнив залив массой треугольных парусов, а пан Сивковский мчался на своем глиссере, оказывая помощь наиболее незадачливым любителям парусного спорта. Стремительный глиссер то и дело отчаливал от берега и несся, эффектно скользя по водам залива. Как гордо подчеркивал его владелец, это было самое быстроходное судно на всем архипелаге.

Регата кончилась. Родители юных победителей не скрывали гордости за своих детей. Нас же пригласили в гостеприимный дом Сивковских. У его хозяина, как и у большинства поляков, попавших волею судеб в отдаленные страны света, была яркая биография. Во время второй мировой войны, еще юношей, он попал на Ближний Восток. С ручным пулеметом Сивковский прошел немалый путь, воюя с гитлеровцами, а после войны выехал в Австралию. Принимался за разные занятия, испытал множество опасных приключений, добывал золото (этот желтый металл манит почти всех пришельцев), пока наконец не поселился в Рабауле, где и женился. Здесь он ассимилировался настолько, насколько позволяла его истинно польская душа, всегда и повсюду тоскующая по обыкновенной иве, склонившей свои ветви над тихим прудом.

Свои военные воспоминания пан Ежи запечатлел в принятой им новой фамилии. К наименованию оружия (пулемет Брен), с которым он воевал, прибавил букву «д». А так как жене нравилось имя Дик, то появился Дик Бренд, весьма уважаемый житель Рабаула с открытым славянским лицом и огромной копной льняных волос.

Когда дома у пана Сивковского мы просматривали его фамильный фотоальбом, лукавые духи Матупита не преминули вписать дополнительную сенсационную главу в историю нашего знакомства. Одна из фотографий показалась мне знакомой.

— А это кто?

— Мой брат, проживает в Польше.

Все сомнения отпали. Это был инженер Сивковский, принимавший участие в первом рейсе польского судна «Транспортовец». Около года назад я плыл на нем из Кубы в Мексику. Инженер Сивковский находился на его борту в качестве представителя завода, производящего судовые грузовые краны.

Странно оборачиваются порой человеческие судьбы. Братья не виделись много лет, а я неожиданно стал нитью, связавшей этих двух людей, — нитью, равной, шутка сказать, расстоянию между Гаваной и Рабаулом.

В тот вечер наш магнитофон вместо звуков, сопровождавших магические обряды Дук-дук, запечатлел магию сердца сына, передавшего на магнитофонной ленте своей престарелой маме в далеком Быдгоще слова, которые в подобных случаях обычно передают матерям.

Пан Сивковский был крайне огорчен, узнав, что завтра рано утром мы покидаем Рабаул. Наш багаж пополнился частицей польского сердца, но эту поклажу мы унесли с чувством истинного удовлетворения.

Распрощавшись с Рабаулом, мы отправились на небольшой шхуне, груженной копрой, в Маданг, один из важнейших портов Новой Гвинеи, до которого было не более двух суток пути. Все путешествие, пропитанное запахом копры, по залитым солнцем водам Новогвинейского моря протекало безмятежно. Трудно было поверить, что всего четверть века назад здесь происходили кровавые сражения, в которых погибли тысячи американских и японских солдат.

К концу плавания перед форштевнем нашей шхуны показались берега залива Астролябия, обязанного своим названием кораблю Дюмона-д’Юрвиля[46], а со стороны левого борта шхуны легкий бриз покрывал рябью воды пролива Витязь. Перед нами высился над морем горный массив, расположенный на участке побережья, именуемого Рэй-Кост. Одна из его вершин носила имя коренного варшавянина Яна Станислава Кубари.

Гора Кубари, залив Астролябия, пролив Витязь — три названия, увековечившие деятельность выдающихся исследователей трех национальностей на одном небольшом участке экзотического побережья.

Дюмон-д’Юрвиль, французский мореплаватель, наряду с Джемсом Куком, одним из самых выдающихся исследователей Тихого океана, достиг больших успехов в изучении этого региона и обнаружил следы погибшей экспедиции Ж. Лаперуза[47].

Н. Н. Миклухо-Маклай был первым европейцем, высадившимся в этой части Новой Гвинеи. Знаменитый русский антрополог и этнограф более ста лет назад (в 1871 году) покинул борт «Витязя» и более пятнадцати месяцев провел среди новогвинейцев в районе залива Астролябия.

Мужественный ученый, которому в то время было всего двадцать пять лет, вел ценные научные наблюдения, первым анатомировал еще неизвестное тогда миру животное — древесного кенгуру и даже составил словарь языка местных жителей, с которыми успел подружиться. И хотя он был совершенно безоружен, аборигены не причинили ему ни малейшего вреда. За дружбу они платили ему дружбой. Благодаря Миклухо-Маклаю на картах Новой Гвинеи по сей день обозначена река Гогол. Н. Н. Миклухо-Маклай измерил также две самые высокие вершины в расположенной поблизости горной цепи Финистерре и дал им названия: гора Шопенгауэра и гора Канта. Однако уже спустя три года имена этих философов исчезли с географических карт, так как командир Морсби, явно отдававший предпочтение политике, переименовал их в Маунт-Гладстон и Маунт-Дизраэли. Н. Н. Миклухо-Маклай еще дважды — в 1876 и 1878 годах — возвращался в залив Астролябия.

Ян Станислав Кубари (родился в 1846 году в Варшаве) был одним из выдающихся исследователей Океании. Хотя он считался английским подданным и работал для немецких научных институтов, Кубари всегда оставался поляком. Он провел более тридцати лет в неустанных путешествиях по Южным морям. Подобно Миклухо-Маклаю, Кубари сумел снискать себе дружбу и доверие аборигенов всюду, где побывал. Чиновники в германских колониях неоднократно порицали его за дружественное отношение к аборигенам, утверждая, что его поведение вредит авторитету и достоинству германских научных учреждений. В своих донесениях они сочиняли каверзные доносы и писали, например, что «Кубари совсем одичал и живет на дереве».