Том 8. Чудесная жизнь Иосифа Бальзамо. Проза

Но он ничего этого не видел и не слышал, и никто, к удивлению, этого не узнал, так что и счастье капитанши, и капитанов позор остались неизвестными.

И вечерняя заря дала место утренней, та же опять закатной, день шел за днем, однообразно и неизбежно, и было странно, что какие-нибудь перемены возможны, было непостижимо, почему люди старятся, умирают, меняются, когда все в природе неизменно и неколебимо. Но даже среди расчисленных звезд появляется иногда беззаконная комета, наводя своим хвостом ужас на привыкшие к стройности души; так же бывают и события, выводящие всю жизнь из нормы, из колеи, из предопределенного течения. К таким событиям справедливо можно причислить приезд в наш город высшего военного начальства и готовящийся смотр в его присутствии. Конечно, комета эта была наизаконнейшая, а отнюдь не беззаконная, притом без всякого хвоста, если не считать человек шесть сопровождающей свиты, но впечатление переполоха и даже некоторого ужаса были вполне аналогичны. Как это ни странно, но дамы живее всех отнеслись к предстоящему событию и стали нашивать себе платьев, будто старый генерал собирался делать обзор гардероба полковых жен, а не состояния российских войск. Говорили, что генерал – человек строгий, веселый, острый на язык и не без странностей, какими отличались многие из отечественных полководцев, начиная от Суворова вплоть до Драгомирова. Из уст в уста передавали его острые словца и неожиданные резолюции, и весь город волновался ожиданием. Наконец желанный день настал. С своего места капитан Маточкин видел, как постепенно приближалась по фронту к нему небольшая шарообразная фигура, блестя эполетами и звездами. Вот ближе, ближе; он уже видит толстый в красных жилках нос, полные губы, насупленные брови и веселые с холодным огоньком глаза; он слышит последнюю остроту и улыбается, – как вдруг лицо генерала расплывается в улыбку, и зычным на всю площадь голосом он спрашивает: «Капитан Маточкин, тот, что часы украл? Нехорошо! Как же это тебя угораздило? Вот и сиди в капитанах, а брюхо-то полковничье. У врагов последнюю пуговицу тащи, а у своих – ни-ни: не полагается».

Что же это: диакон анафему читает, колокола гудят, гром, залп, пушки? Что это? Это ему говорят перед всеми вора? Красно и зелено перед глазами, или это мундир генерала, или новая шляпа Домны Ивановны? Уж вдали кричат по фронту: «рады стараться». Неужели это он возвращается в казармы? Господи! вор, он? какие часы? те старые от Павла Бурэ? они уж и не ходят давным давно. Может быть сон? нет, ущипнул руку – слышит. Домой идти? лучше в реку, где «Любочка» пристает. Капитан вышел. Где он шел, какими улицами, переулками, дорогами, он сам бы не мог сказать. День был праздничный, мещане ходили стадом с гармоникой, постарше сидели на бревнах и за воротами, лущили семячки, смеялись и бесцельно ругались, женщины одеты ярко, играли в рюхи, попали в собаку, она визжит и убегает, поджавши хвост. Отчего такое солнце? отчего он не голоден и не устал? а может быть, он и устал. Садится у какого-то дома. Боже мой, да это его собственный дом! сейчас выйдет Домна Ивановна, что он ей скажет, как посмотрит ей в глаза? нет, не выходит, видно, пошла его отыскивать Что скажет? все обратит в шутку, ведь это же не более, как шутка. Оригинал – старик-то. И потом, она же знает, как было дело, и все поймет. Он вошел в горницы, полутемные от сумерек; по полу валялись какие-то юбки. «Торопилась на смотр и потом обо мне беспокоилась, потому и не прибрала. Верно, очень была расстроена, а то ведь она очень аккуратная» – подумал капитан, как вдруг взор его упал на клочек бумаги, положенный на столе. Зажегши лампу, он прочел каракули карандашом:

«Евграф Ильич, простите, я уезжаю в Ленчицу, я люблю другого и мне тяжело вас обманывать. А после сегодняшнего случая жить здесь мне было бы нестерпимо. Вы уж меня простите, что ж делать? оба мы ошиблись. Будьте счастливы и забудьте меня».

Капитан выронил листок из рук и долго сидел, не двигаясь и не замечая, что лампа коптит во всю. Потом, будто его что осенило, встал, подошел к комоду, начал рыться и, вытащив футляр, вынул часы и бросил их на пол. Затем, наступив каблуком на тонкую крышку, где вилась гирлянда «fleurs de Nice», плотно нажал, еще, и еще раз, пока стекла не брызнули и часы от страха не затикали. И в этом тиканьи послышалось капитану не то «Молитва девы», не то ария Макса, которую разыгрывала разучившимися пальчиками его мать, когда он мечтал подле нее, набегавшись по крапиве.

Летний сад