Том 8. Чудесная жизнь Иосифа Бальзамо. Проза

Чем же мы объясним себе поведение бывшей вдовы Захарчук, ныне капитанши Маточкиной, почти полковницы? Ведь она – не легкомысленный Паша Кирьянов, привыкший ко всевозможным флиртам. Что же ее могло подвинуть к таким странным речам и даже поступкам, если поцелуй, данный постороннему мужчине, можно считать за поступок? Конечно, мы могли бы уклониться от объяснений, сославшись на то, что «женское сердце – тайна», но даже если мы будем углубляться в причины, то все же найдем в них немало таинственного и необъяснимого.

Домна Ивановна была всегда женщиной рассудительной и сознательной и не то, чтобы она умела, как поется в «Кармен», соединять «любовь с делами», а просто даже любовных дел не предпринимала, не взвесив тщательно все выгоды и невыгоды. Это происходило не от меркантильности ее характера, а скорее от слишком серьезного отношения к своим чувствам и к чувствам других. Она не любила строить здания ни на чем, она всегда предпочитала закладывать твердый фундамент и выводить прочные стены, она не пустилась бы в открытое море без руля и без ветрил, о, нет! Она всегда запаслась бы и картой, и компасом, и подзорной трубой, она бы изучила заранее и фарватер, и рифы, и всякие «стрэмы», – потому что она слишком добросовестно относилась к себе и к другим. Эта щепетильность чувств руководила ею при выборе и покойного Захарчука и ныне здравствующего Евграфа Ильича. И в глубине души Домна Ивановна не могла не сознаться, что благоразумие ее несколько обмануло; конечно, она нашла именно то, чего искала, но она надеялась найти еще больше, втайне она надеялась всегда на неожиданность какую-то, которая далась бы ей в награду за ограниченность ее желаний, и огорчалась, не встречая ее. Может быть, чин полковника был этою желанной секретно неожиданностью в истории с нашим капитаном; мы не знаем и боимся, как бы наши объяснения не положили тень на безоблачную фигуру очаровательной вдовы, выставляя ее какой-то бессердечной интересанкой. Мы бы очень этого не хотели не только потому, что вообще пристрастны к нашей героине, но, главное, потому, что это нисколько не соответствовало бы действительности. Как бы там ни было, к концу третьего года своего замужества с Евграфом Ильичем Домна Ивановна затосковала, характер ее сделался менее ровным и она стала проявлять известную нервность которая не совсем соответствовала ни ее возрасту, ни ее положению замужней дамы. Может быть, желание неожиданности больше, чем следовало, больше чем хотела того капитанша, ею овладело, подкараулив минуту усталости и маленького разочарования. Но послушайте, какая же неожиданность могла заключаться для Домны Ивановны в поручике Кирьянове, который и вообще был весь как на ладони? Вот уж предмет где и когда угодно самый ожиданный! Ах, Боже мой, да не в самом Паше искала капитанша неожиданного, а в странности, сладкой дикости и какой-то унизительности флирта, даже романа с самым известным, обыкновенным, пошлым, если хотите, молодым человеком, который был к тому же в полтора раза моложе ее. Притом Домне Ивановне нравились, хотя она в этом себе и не признавалась, его светлые волосы бобриком, слегка припухлые, полупьяные глаза и гибкая, несмотря на известную плотность, фигура. Неужели Домна Ивановна проявила хотя бы примитивную эстетичность в любви, которой совершенно лишены женщины? Повидимому, так; может быть, потому что она не была, повторяем, увлечена. Не знаем, был ли увлечен и господин Кирьянов, потому что ничего предосудительного между ним и Грашиной женою не произошло, и описанное нами объяснение было, пожалуй, самым нескромным. Увлечения же Павла Николаевича редко не носили характера явно предосудительного. А то, какое же это, к чорту, увлечение: кормит, вздыхает, смотрит, руку жмет, да в крайнем и редком случае поцелует! Роман не для Паши, да, и между тем он как-то незаметно для себя поддавался тихим и тревожным чарам медленных обедов, долгих вышиваний, неспешных прогулок и разговоров вполголоса под храп спящего Граши.

Капитана Маточкина не произвели и второй раз; теперь причиной послужило первое непроизводство. Начальство, нахмурившись, заинтересовалось, почему капитан не был произведен первый раз.

«Пустяки какие-то, история с часами: у кого-то часы пропали и Маточкин тут был при чем-то. Сущие пустяки, внимания не стоющие».

Начальство обиделось и внушительно проговорило легкомысленному смельчаку:

– Вы напрасно полагаете, что на представления к производству могут влиять нестоющие внимания пустяки. Поверьте, начальство состоит из серьезных и заслуженных личностей, да-с. И вероятно, вся эта история была менее невинна, чем вы себе представляете, и ваш фаворит основательно ею скомпрометирован, иначе она не могла бы повлиять на производство, потому что и старшие не выжили из ума и могут сообразить, что надобно.

Что же оставалось делать легкомысленному собеседнику, как не проговорить с поклоном:

«Виноват, я далек был от мысли критиковать действия начальства, притом же имею самые смутные сведения о капитанской истории с часами; так, знаете, болтали: язык ведь без костей».

– А чужой болтовни нечего повторять. Во всяком случае производство капитана Маточкина следует придержать и произвести более точное расследование.

Так наш добрый капитан не был и второй раз про изведен, что было для всех и непонятно и еще более подозрительно. Как это ни странно, но известие о вторичной неудаче не так сильно поразило наших героев, как можно было бы ожидать. Или, действительно, можно ко всему привыкнуть, и всякие явления поражают только неожиданностью наше воображение?

Евграф Ильич, не вставая с постели, крикнул: – Домна Ивановна, вот комики-то, опять меня не произвели! Уж не забыли ли совсем о моем существовании?

– Я так и думала. Не повезло вам, Евграф Ильич; наверно уж до отставки придется ждать.

«А Кирьянов в Ленчицу переводится, видно, просился, а мне ничего и не сказал, секретник какой!»

– А где это Ленчица?

«В Польше где-то, в Петроковской что-ли губернии».

– Так ведь они сказывали, что в Западный край хотят, давно еще сказывали.

«Я не слыхал. А вот меня-то опять с носом оставили: вот история-то».

– Ничего, не тужите, Евграф Ильич, и так проживем, я уж привыкла в капитаншах числиться, в полковницах даже как-то неловко бы себя чувствовала. Наверно, все к лучшему. – Домна Ивановна говорила спокойно, но слегка рассеянно, будто о соседях или дальних родственниках, сама же пристально смотрела в окно на казначейство, словно за ним, через него желая узреть далекую Ленчицу. Больше всего негодовал и бранил начальство Павел Николаевич, но тоже как-то официально, хладнокровно бездушно, как ругается ломовой извозчик, воображение которого притупилось от однообразных выражений родного, материнского языка. Выждав минуту, когда капитан вышел из горницы, Домна Ивановна подошла близко к Кирьянову и быстрым шопотом стала ронять короткие слова; он отвечал так же, будто коно крады на ярмарке. Она сказала: «Милый… уезжаете?» – Да. «А я?»

– Со мной.

«Нет, нет. Господи!»

– Конечно. «А он?»

– Кто?

«Евграф Ильич».

– Граша? «Да».

– Вздор. «Нет, нет».

– Вот ваша любовь.

«Приходите сегодня в столярный сарай. Увидите, увидите. Грех вам».

– Милая! когда? «В семь».

– Милая! «Тише, идет».

– Чорт!

И они быстро разъединились, будучи неопытными героями, оба покрасневшие и рассеянные, когда капитан снова вошел с тем же «Инвалидом» в руках.

«А вот я тут прочел забавное производство… Помнишь Гультикова, с таким еще носом, Сережкой звали? Так его в Верное загнали… Эх, вырвал самое нужное место!.. Да что вы оба, как ошпаренные сидите?»

– Уж и скажете! я все о вашей неудаче думаю. Хоть я и креплюсь, да вы думаете, мне это приятно? Как никак, я ваша жена, мне ваши интересы дороги.

«А я о Ленчице мечтаю, не знаю, кому мебель продать, не тащить же ее с собою?»

– Там жиды за грош обмеблируют. Ну, что думать, пойдемте лучше обедать? Вы, Домна Ивановна, так расстроились, что и покормить нас позабыли. Не стоит, дорогая.

Никогда еще не была так привлекательна, молода и интересна Домна Ивановна, как в тот день за обедом: румянец то густо вспыхивал, то нежно угасал на ее щеках, карие глаза подернулись влагой и сияли, как звезды, сквозь тюль, рот был полуоткрыт и позволял любоваться белым рядом зубов, и голос звучал особенно певуче, как пастушья свирель. Даже капитан обратил внимание на возрожденную красоту своей супруги и спросил, придвигаясь к ней ближе и обвивая рукою ее плотный стан: «что с вами, дорогая, сегодня? Отчего вы так цветете, как никогда? Можно подумать что вы влюбились».

Снова зарево румянца залило лицо капитанши, быстро угасло, оставив лишь розоватый отблеск, и Домна Ивановна пропела, как горлица:

«Я не знаю, вам так показалось, Евграф Ильич, я как всегда. А люблю я одного вас, вы это знаете, да и в кого здесь влюбиться? Разве в почтальона? Я уж вашей фамилии срамить не буду».

И снова покраснела, взглянув украдкой на стенные часы. Еще было далеко до семи, но Домна Ивановна не находила себе места: то принималась за вышиванье, которое сейчас же бросала, то зачем-то перебирала посуду в буфете, то даже пела «Стоит гора высокая», то выходила на крыльцо и смотрела на улицу, где проезжал только водовоз, расплескивая воду из бочки на грязную и без того дорогу.

И все движения ее, кроме прирожденной грации, приобретали еще новую одухотворенную прелесть, так что одень Домну Ивановну в соответствующий костюм, по мести в подходящую декорацию, – и вы приняли бы ее за Дидону, Джульетту, Франческу. О магия любви, о сладкое предчувствие свиданья, вы из почтенной капитанши делаете, пусть на миг, пусть на короткий миг, героиню! А что же ее Эней, Ромео и Паоло? Он слегка и бессознательно волновался, будто перед парадом или смотром, почистил свои принадлежности, провел щеткою по бобрику, затянулся, оправился, откашлянулся и вышел гордо, насвистывая, будто он шел и не в столярный сарай. Но что до места? места освящаются людьми и чувствами, а не наоборот.

Капитан тоже почему-то волновался, но приписывал свое волнение служебной неудаче. В половине седьмого Домна Ивановна накинула платок и сказала, что сбегает к Печковским за выкройкой.

«Я тотчас вернусь, а вас не зову, чтобы не засиживаться. Уж я вас знаю: сядете „Молитву девы“ слушать и растаете, а там чай да преферанс, так до ночи и просидим, а мне хочется сегодня выкроить да к празднику платье сшить».

Говорила она свободно и беззаботно, и улыбка скользила по ее томным губам.

«Не простудитесь, Домна Ивановна, в одном платке, к вечеру прохладно стало, не июль месяц».

– Ничего, я бегом, всего два квартала. «А я в горнице постолярничаю».

– Конечно, в горнице, куда в сарай идти с огнем: еще пожар наделаете. Инструменты-то у вас все здесь? а то я принесу.

«Все здесь» – отвечал капитан, несколько удивившись торопливой предупредительности жены.

Домна Ивановна не так быстро вернулась, как предполагала. Капитан кончил шкапную створку, хотел было идти в сарай за новой доскою, да раздумал, рассчитав, что слишком грязно, сейчас жена вернется, не стоит приниматься; вышел к Мавре, велел ставить самовар и стал накрывать на стол в ожидании Домны Ивановны. А если бы он вышел за доскою, то увидел бы не только красную осеннюю зарю, дробившуюся в незамерзших еще лужах, а еще и то, что двери сарайчика были изнутри заперты, и услышал бы сдержанный вздох, заглушённые поцелуи и подозрительный шорох.