Том 8. Чудесная жизнь Иосифа Бальзамо. Проза

«Недурна штучка, а? сто рублей плачены», произнес капитан, осторожно передавая часы Домне Ивановне. Ты взвесила часы на полной ладони и ответила довольно равнодушно: «видно, хороши, когда таких денег стоит».

– О Господи! вздохнула Мавра и скрылась в кухню. «Не разберу я, что это за цветы тут разведены: не то касатики, не то что», проговорила Домна Ивановна, вглядываясь в мелкий узор декадентского пошиба по крышке.

– Иностранные «fleurs de Nice», решил капитан, тоже взглянувший на непонятные растения.

«Не иначе, как иностранные», заметила вдова и почему-то вздохнула.

«Нет, видная вещь, что ни говорите! – не унимался Евграф Ильич – золотой предмет всегда благороден».

«Сами-то вы – золотой, Евграф Ильич», успокоительно произнесла хозяйка, ласково улыбнувшись, будто желая этой улыбкой пополнить недостаток восторга, выраженного ею по поводу столичной обновки. Капитан, очевидно, принял эту улыбку за приглашение к более интимным объяснениям, потому что, обняв Домну Ивановну, он прошептал достаточно страстно: «Теперь можно будет уже объявить нашу помолвку, вы уж похлопочите насчет угощения, дорогая, я же пойду позову кое-кого. Вот вам на расходы».

Домна Ивановна пожалела слегка, что у нее в городе нет ни родных, ни близких, спрятала аккуратно две красненькие, данные ей капитаном, и вышла в кухню к Мавре, с которой она, несмотря на стычки, всегда делилась радостями и горестями. Долго еще в горницу капитана доносились два певучих голоса, ворковавших сдержанно, но удовлетворенно, причем чаше всего долетало до его слуха слово «полковница». Он же взял лист бумаги и начал составлять список желательных гостей. В сущности, он мало дружил со своими сослуживцами, имея нрав спокойный и домоседливый и не желая никуда выходить из дому, где такой покой и уют умела ему устроить вдова Захарчук, в которой был только один недостаток, – это то, что родом она была из Киева. Он как-то сам не заметил, как постепенно полная и теплая рука Домны Ивановны отвела его не только от знакомых, от офицерского собрания, от семейных сослуживцев, но даже создала ему круг приятелей, довольно разношерстный, где капитану было свободно, не надо было стесняться и сдерживаться. Он осел, а, может быть, и опустился и сам себе даже представлялся далеко не тем несколько тучным, спокойным, но бравым, с известными порывами и стремлениями, капитаном, каким был года три тому назад. Теперь какие же стремления, какие порывы? вот производства, часы, пельмени за обедом… ах, да, теперь у него есть любовь, настоящая, крепкая, основательная и спокойная любовь! Не лучший ли это из порывов?

Капитан встал и погляделся в небольшое заркальце над умывальником. «Немного обрюзг, как будто, но это от спокойной жизни, нужно больше ходить пешком, хотя бы по бульвару». Затем он сел и быстро написав на листке: «Кирьянов Паша, Завьялов 2-ой Кеша», остановился и задумался. Кого же еще приглашать, неужели Пашей и Кешей и ограничиваются его личные, неофициальные приятели? Подумав, он прибавил «отец протопоп; Савел Тихонов, лабазник; Печковские супруги». Последних Евграф Ильич поместил, так сказать, для души, потому что представительства никакого они оказать не могли, будучи простой почтовой четой. Капитан их ценил как людей молодых, благородных и чув ствительных. Притом, питая слабость опять-таки к благородной и чувствительной музыке, он с большим удовольствием всегда слушал, как госпожа Печковская разыгрывала на разбитом пианино «Молитву девы» и «О sole mio». При этих пьесах капитан неминуемо вспоминал свое детство, свою мать и имение под Порховым; конечно, его мать не играла еще «О sole mio», но очень часто «Молитву девы». Ария Макса из «Фрейшюца» была второю любимицей маленького Граши. Даже когда он приезжал уже кадетом по летам в Маточкино, скромный сельский дом ему казался особенно привлекательным и привольным. Как сладко было загорелому малышу прижаться нежно к плечу матери, когда она уже ослабевшими пальчиками играла арию Макса. Ах, она была благородная и чувствительная женщина, бедная мама, вечно ходившая в вязаных косынках и с очками на лбу! Таких женщин теперь уже нет, а если и есть, то играют они где-нибудь среди Порховских болот забытые арии, – и никто их не слышит и не видит. И Граша слушал, мечтая, будто и не он четверть часа тому назад дрался, лазил по лопухам и крапиве, вваливался в пруд, съедал за завтраком по десяти котлет, – словом был кадет как кадет. Все это не с такою же силой, но с остротою навсегда утраченных вещей, чувствовал вновь капитан, когда жена почтового чиновника садилась за старое пианино и начинала «Молитву девы», слегка откинув небольшую голову в русых локонах.

Не удивительно тогда, что Евграф Ильич любил супругов Печковских и притом любил именно для души и для воспоминаний, потому что сама по себе эта чета ничего особенного не представляла даже на тусклом фоне глохлого города.

Отец протопоп и почтенный лабазник были гости совершенно другого значения и назначения: это были чисто декоративные фигуры, приглашаемые из тактики и политики и скорее для удовольствия Домны Ивановны. Вот Паша и Кеша, те были веселые ребята, рубаха, душа на распашку, главную привлекательность которых составляла их неискоренимая беззаботность и ничем не смущаемое благодушие. Кроме этих приятных качеств, кажется, никаких свойств за этими бравыми поручиками не замечалось, так что не только капитаном, но и всем городом господа Кирьянов и Завьялов 2-ой считались гостями и знакомыми крайне желательными на всех общественных собраниях, независимо от того, собирался ли женский пол, или мужская компания, потому что и танцовать, и ухаживать они оба могли так же, как пить и играть в карты. Дебоширства же, долги и частные посещения веселых кварталов им в вину не ставились, так как нисколько не уменьшали их благодушия и, еще более, беззаботности, которые, главным образом, и составляли их добрую славу. Не будем утруждать читателя описанием их наружности, потому что ничего замечательного в них не было, а были обычные русские лица добрых малых.

Когда капитан показал Домне Ивановне список лиц, которых он желал бы пригласить на вечер, та несколько удивленно, но достаточно спокойно заметила. «Только-то? маловато, Евграф Ильич, право, маловато. Будто вы скрываете от людей, что на мне жениться собираетесь. Не ожидала я этого от вас».

И вдова умолкла, подавив вздох. Капитан закипятился.

«Как вам не грех так думать, дорогая! Ни от кого я этого своего намерения не скрываю и никого не боюсь, но рассудите сами, кто же еще у нас есть близких? Если вы кого припомните, я вам буду крайне признателен, но я никого не знаю больше. По правде сказать, мне, кроме вас, никого не надобно».

– Да и мне, кроме вас, никого не надобно, но ведь это такой исключительный случай, не каждый год случается; притом же вы не кто-нибудь, вы теперь – лицо, скоро полковник, неудобно жаться, хоть бы кого из начальства позвали.

«У меня теперь одно начальство, это – вы, Домна Ивановна, а потому сами и решайте, кого еще позвать. Прошу вас», галантно предложил капитан, и даже расшаркался.

– Да мне-то что? мое дело – сторона. Вам виднее!

«Нет, пожалуйста, сделайте одолжение!»

Госпожа Захарчук взяла бумажку, аккуратно сложила и, положив ее в карман, отправилась совещаться с Маврой, но, кажется, и вдвоем они не могли решить этой сложной задачи и обратились не то к почтальону, не то к сидельцу из мясной лавки, потому что дня через два список был возвращен капитану с прибавлением, написанным огромными каракулями. В добавочном списке значились почтальон, сиделец, штук семь каких-то, совершенно неизвестных капитану личностей, а кроме того, действительно, полный состав начальства, как гражданского и военного, так и духовного, вплоть до полкового командира Дрейфлейш, который не только пять лет, как был переведен в другой город, но поспел уже благополучно скончаться. Капитан посмотрел новый список и спросил:

«Куда же мы их всех посадим? У нас и места-то не хватит на такую компанию».

– Не беспокойтесь, Евграф Ильич, я уже все придумала: теперь время теплое, можно и в палисаднике за домом столы накрыть; даже лучше будет: воздуху больше, проворно отвечала Домна Ивановна.

Капитан просмотрел еще раз бумажку, вычеркнул покойников и проворчал: «Вы бы уж и Скобелева заодно пригласили. Только к чему все это, дорогая? повторяю: мне, кроме вас, никого и ничего не надобно».

– А вот и неправда, вот и врете! – с неожиданною резвостью подхватила вдова, – а чины надобны, деньги надобны, часы надобны? Не надобны были бы, не выписывали бы.

– «Не надобны».

– Ну, вам не надобны, так мне надобны, вот и все – и она даже пристукнула полною ручкой по столу, у которого стояла.

Рассуждения вдовы Захарчук были вполне правильны, потому что, действительно, в небольшом палисаднике с тремя яблонями было не только просторнее, чем в самой большой комнате, но было вообще достаточно просторно, так что свободно разместились все званые гости: известные и неизвестные, замечательные и ничем не выдающиеся; кушанья подавали из окон дома, а с грядок слегка веяло резедой и левкоем.

Нужно оговориться, что многие из начальников, даже находившихся в живых, не посетили капитанской вечеринки к большому огорчению не только вдовы Захарчук, но и самого Евграфа Ильича, так что главную массу, если можно так выразиться, публики составляли именно разные незнакомцы, изобретенные стараниями не то почтальона, не то сидельца из мясной.

Внимание беспристрастно делилось между удивительным пирогом, новыми часами, предстоящим производством и наступающим бракосочетанием. Но, очевидно, нельзя всего предусмотреть, даже происходя родом из города Киева. Кто бы мог предвидеть, что после полуторамесячной засухи именно сегодня разразится над городом такая гроза с ливнем? Конечно, по теории вероятностей, всегда нужно полагать, что чем дольше про должается одно и то же состояние, тем скорее наступит его конец, но в людях еще сильнее сила привычки, и нет никакой возможности, например, убедить горожанина, собирающегося провести лето в настоящей русской деревне и до смерти боящегося пожаров, что нужно ему ехать в ту именно деревню, которая только что погорела, потому что подряд гореть два раза вряд ли она станет.

Конечно, он поедет в то село, где старожилы пожаров не запомнят, и конечно, тотчас же подвергнется. Но такова сила привычки. И Домна Ивановна могла бы сообразить, что раз более шести недель не было ни капли дождя, так что на площади даже совершали молебствие на этот предмет, – значит, скоро жар сменится грозою.

Но не будем углубляться в неведомое, а ограничимся только сообщением, что в самой середине трапезы, праздник капитана был нарушен сильной грозой. Поднялся вихрь, закрутилась пыль, щепки, бумажки, захлопали рамы и двери, полетели шапки, развешенные гостями на яблоне, вдали прогромыхало, будто исправник проехал по мосту, где-то звякнула посуда, и первые крупные, как плевки, капли упали в борщ отца протопопа. Все пришло в необычайное смятение, как бы в подражание смуте, начавшейся в природе: поднялся гомон и крик, едва слышимый за раскатами грома; гости сами помогали уносить посуду и стулья в дом, совали тарелки с борщом на открытые окна, откуда не одна снова валилась на голову поставившего ее, кто отыскивал свою шапку, кто без шапки спасался, кто дожевывал ватрушку, а нашелся и такой ловкач, который, стоя на самом ливне, ругал неповинного ни в чем отца протопопа.