Том 8. Чудесная жизнь Иосифа Бальзамо. Проза

Капитанские часы

Только подойдя почти к самому берегу, пароход бывал виден из города; до того времени его скрывала длинная, поросшая лесом, коса. Приходил он два раза в неделю, служа предлогом для прогулок по «бульвару», как громко назывался ряд тощих прутьев, воткнутых в безнадежную пыль.

Гуляли не только мальчишки и реалисты, но и дамы: почтмейстерша, полицмейстерша, председательница и прокурорша, раскрыв пестрые зонты. Может быть, это было на Волге, может быть на Оке, а может быть даже на Днепре. Не все ли равно? где река, там пристань, где русский город – там пыльная площадь с собором, почта и гостиный двор с голубями.

А где гостиный двор, там милые русские дамы, у которых предполагаются мужья чиновники, потому что какая же дама бывает без мужа и какой же муж – не чиновник?

Ах, да, конечно, в провинции есть еще капитаны, подполковники и полковники и даже, к радости всех, кто ценит молодость и красоту, поручики и подпоручики. Кто не воспевал оружие? а русских демонов с светлыми пуговицами научил нас любить Лермонтов, и мы не перестали их любить, что бы ни говорили свободные мыслители. Скажите, вы, дамы, положа руку на сердце (конечно, добродетельное, неиспорченное, настоящее сердце), если бы вам предстоял выбор между книгой Куприна «Поединок» и беседою с офицером, неужели вы живого корнета в галифэ принесли бы в жертву неряшливой книге в серой обложке? Не верю, тысячу раз не верю. Скажу больше: я бы сам этого не сделал, хотя я и не дама, а сердце у меня, разумеется, испорченное.

К сожалению, мой герой был не корнет, а капитан, и весь демонизм его заключался разве только в капитанском чине. Лет ему было сорок, росту ниже среднего, тучен, большие усы кверху и изрядная лысина. Мне очень жалко, даже стыдно, но звали его Евграф Ильич Маточкин. Что же мне делать, что его так звали? хорошо еще, что мне не приходится вам передавать, как его прозывали в полку. Я же могу его называть просто «капитан», или «наш капитан» – будет и благородно и вроде как по иностранному.

Итак, наш капитан, или лучше, наш добрый капитан (почему же ему не быть и добрым?) в тот день, притом воскресный, с которого начинается наше повествование и в который как раз прибегал из-за мыса пароход «Любочка», – сидел в своей комнате и задумчиво смотрел на помещавшееся насупротив казначейство.

За воротами казначейства стояла неизвестно кому принадлежащая горничная и в ожидании прохожих смотрела на кур, купавшихся в пыли.

Наконец, показался реалист и, проходя мимо вышеупомянутой горничной, ущипнул ее. Может быть, он читал «Санина», а может быть, своим умом додумался. Девушка радостно визгнула, а капитан у окна одобрительно крякнул, поместившись удобнее на стуле, чтобы наблюдать дальнейший ход действий, но в этом ему помешал певучий голос, который произнес над самым его ухом:

«А я думала, что вы на бульваре, Евграф Ильич! Пожалуйте кушать». – Около самого капитана стояла полная высокая жещина, вошедшая в комнату по до бродетельной провинциальной привычке без всякого стука.

Женщина, выведшая нашего капитана из задумчи вости, если наблюдения за пикантной уличной сценой можно назвать задумчивостью, не поразила бы с первого взгляда, но всякий, кто пристально в нее вгляделся бы, нашел бы в ней много приятностей. Высокая, но не громоздкая, полная, но не дряблая, она, конечно, не напоминала фигурой Венеру Милосскую, но и не походила на вермишельных женщин Боттичелли, которые претендует ценить современный столичный обыватель.

Если хотите сравнить Домну Ивановну Захарчук, то, конечно, скорее всего это можно сделать с каким-нибудь произведением из теста: с куличом, бабой, или, наконец, пирогом с малиной, именно: пирог с малиной. Ее белые наливные щеки и полуоткрытая шея со складочками заставляли предполагать такие плечи, такой бюст, что всякие сухопарые видения Боттичелли исчезли бы, как дым. Маленький точеный носик, ямочки на подбородке и по щекам, тонкие круглые брови и большие карие глаза придавали нечто персидское этому чисто русскому, казалось бы, лицу. Маленькие же полные, очень белые ручки походили живо на ручки красавиц восьмидесятых годов и казались предназначенными держать пахитоску и делать быстрые округленные жесты во время споров о женской свободе. Разумеется, Домна Ивановна пахитос не курила и о женской свободе, если и имела свои практические мнения, то никогда не рассуждала. Вообще, она рассуждала о предметах только самых обыкновенных, к каким никак нельзя причислить женскую свободу, говорила обстоятельно и рассудительно, голос имела вкрадчивый и мелодический; впрочем, это был, так сказать, ее нормальный и официальный голос, в моменты же сильного подъема и душевных эмоций, которых тщательно избегала Домна Ивановна и которые чаще всего ею овладевали при объяснениях с ее работницей Маврой, ее голос, не теряя своей мелодичности, приобретал металл и известную повелительность.

Но чье перо опишет ее походку? Если Шекспир Джульетину мамку назвал кораблем, то с чем же сравнить Домну Ивановну: с фрегатом, броненосцем, с чем? Спешила ли она на базар, вступала ли в горницу капитана, шествовала ли в собор к обедне, – она всегда плыла торжественно и скромно, достойно и смиренно, недоступно и соблазнительно. Шли ли вы ей навстречу, следовали ли за нею по пятам, наблюдали ли ее с любого бока, – везде это была одна прелесть, один почтительный восторг и чистое желание. Какой Далькроз может научить такой русской походке? с нею нужно родиться, и секрет ее уносится в могилу. Но я должен сказать и о недостатках Домны Ивановны; во-первых, она была вдова, если это недостаток, во-вторых, она, вероятно, была не первой молодости, что уже почти достоинство, принимая в соображение, что женщина только к 28–30 годам определяется; но третье то, что она была родом из Киева, близкое соседство к которому Лысой горы всегда внушает некоторое недоверие к его уроженкам.

Может быть, и это предрассудок, но, во всяком случае, довольно распространенный. Не думайте, что я так подробно живописую госпожу Захаручук безо всякой цели и что я таким же образом буду поступать с каждым новым персонажем моей повести.

Боже упаси! зачем мне так злоупотреблять терпением читателя, да и моим собственным? например, я не останавливался же на реалисте и горничной, и вы даже никогда не узнаете, чем кончилась их история.

На Домне же Ивановне я остановился не только потому, что она мила моему сердцу, но и потому, что она сыграет видную роль в самой повести и в жизни нашего доброго капитана, Вы догадывались об этом, не правда ли? Но у вас не останется ни малейшего сомнения, когда вам станет известен дальнейший их разговор. Домна Ивановна сказала:

«А я думала, что вы на бульваре, Евграф Ильич! пожалуйте кушать: сегодня ваши любимые пельмени».

Капитан, спешно вздев китель в рукава, проворчал ласково:

– Баловница вы, Домна Ивановна, право, баловница. Зачем это?

– Вы у меня один: за кем же мне и ходить, как не за вами?

«И скромны некстати, неужели только потому вы и балуете меня, что вам больше ухаживать не за кем?»

– Разве я за вами ухаживаю – с притворным недовольством проговорила Домна Ивановна и опустила глаза.

– Ну, я не так выразился; не ухаживать, а оказывать такое внимание, которого я совсем не заслуживаю.

– Человек никогда не знает, чего он заслуживает, со стороны виднее – задумчиво молвила хозяйка и умолкла, разливая малиновый борщ. Затем, взмахнув ресницами, будто отгоняя настойчивые мысли, вдова спросила:

– Что же вы, Евграф Ильич, в праздник и дома сидите, даже «Любочку» пропустили.

– Все ждал повестки.

– Крепко засела у вас в голове, как я посмотрю, эта повестка: сегодня ведь и почту-то не разносят.

«Вы совершенно правы: я – идиот и мальчишка: такой простой вещи сообразить не мог. До седых лет дожил, а ума не нажил».

– Кокетничать изволите и напрасно себя ругаете. Это очень часто бывает: что в голову засядет, все другое испаряется, как туман находит, и не только в ваших чинах, а и с генералами случается. У нас в Киеве был генерал Коленка, кур разводил, только об этом и мечтал. И вот на плаипараде, в Благовещение, митрополит был, губернаторша, перед всей армией возьми да скажи вместо «здорово, молодцы, молодцы» – «куры дохнут», – вот смеху-то было.

Видя, что ее история не развеселила капитана, вдова, помолчав, прибавила: – Только я не понимаю одного: как может неодушевленная вещь, предмет, принадлежность так занимать умницу вроде вас.

Капитан оживился.

«От Павла Бурэ выписал, да не в часах, конечно, дело, а хочу все подогнать ко дню производства, чтобы все было готово в лучшем виде. Я думаю, вам и самой было бы приятно, чтобы ваш подполковник был во всеоружии».

Понизив голос и сжав под столом хозяйкину руку, капитан прибавил:

«И тогда я опять повторю свой вопрос, от которого зависит будущее мое существование».

Домна Ивановна вспыхнула и молвила степенно:

«Дайте мне подумать, Евграф Ильич, вот когда будет производство, мы и посмотрим».

– Неужели вам чины нужны, дорогая? Не ожидал я этого от вас. «Полюби нас черненькими, беленькими-то нас всякий полюбит». Буду я полковником, любая за меня пойдет, хоть губернаторская дочка.

«Она хромая».

– Наплевать хромая, да губернаторская!

«Чего же лучше, вот и прекрасно», ответила вдова со скорбной певучестью в интонации. Капитан сразу остыл.

«Не гневайтесь и не огорчайтесь, дорогая Домна Ивановна, никого я не возьму кроме вас, потому что я вас люблю сердечно, но не мучайте меня долгим ожида нием и не ставьте мое счастье в зависимость от какого-то производства, которое все равно будет очень скоро. Пускай наша помолвка будет в тот день, как придут часы; не думайте, что я придаю этой вещице какое-нибудь значение, но пусть это будет символическое совпадение».

Едва ли вдова Захарчук поняла конец капитанской речи, но видя его непритворное волнение, не нашла возможным поддерживать роль неприступницы и сказала умиротворяюще:

«Ну, что с вами поделаешь, теперь все равно пост, поп венчать не будет, а помолвку сыграть можно. Только чтобы я о хромой губернаторской дочке больше не слышала».

– Ревнивица! – воскликнул восторженный капитан и крепко сжал в своих объятиях упругий стан киевской красавицы.

«Ах, что вы, Евграф Ильич, пустите, мы еще не поженились!» вздыхала та, отворачивая голову, так что поцелуи капитана приходились на открытую шею со складочками.

Наконец долгожданная посылка от Павла Бурэ пришла. С каким трепетом распарывал наш капитан холст, в который был зашит небольшой ящик из тонких дощечек, где в другой, картонной коробочке в вате и папиросной бумаге лежали они – часы от Павла Бурэ, вестники производства, помолвки и других счастливых событий. Думал ли мастер, делавший бездушные стрелки, рычаги и колесики, все внутренности золотого тельца (и такие милые, аккуратные, чистенькие внутренности – не то что кишки и печенка!) – думал ли он, что они отныне будут отмечать с верностью на два года только блаженные минуты и не менее блаженные секунды? Он, конечно, так не думал, но в этом были уверены и добрый капитан, и вдова Захарчук, и работница Мавра, благоговейно взиравшая на откопку часов, будто она присутствовала при открытии мощей.