Том 8. Чудесная жизнь Иосифа Бальзамо. Проза

5.

Дни за днями проходили для Модеста однообразно в своей пестроте. Будто задули фонарь на дворе, и стали потемки. Те же друзья, знакомые, театры, сплетни и книги, та же жизнь почему-то вдруг утомляла, приевшаяся. И чаще прежнего темные утра, бессолнечные дни, тихие вечера проводил он дома вдвоем со старым отцом, или тихо гуляя в непринятое для прогулок время. Похудел. «Будто влюблен» подумал с усмешкою сам, но влюблен не был, с Ревеккой же связан был ослабевшим старым узлом. Так казалось. По привычке все думал о романе Виктора с Настей, теперь предоставленный весь одному своему воображению. Так же строил сцену за сценой, будто рассказы с алых Фортова уст слетали веселым роем. Рисовал все более мрачно: будто Настю все обижают, сам его друг кинул бедную, он, Модест, их миря, ее утешает, встает защитой. Так ясно видел ее, будто был знаком с нею и знал бы в лицо. Из деревни писалось нередко, но мало о городской любви в письмах тех говорилось.

Однажды приятель с Брандтом, близ Марсова поля идя, равнодушно заметил:

– Вот идет Веткина!

Не вздрогнув, Модест глаза поднял на выходящую из подъезда под снег, отвел: не такая она была в его повести, Настя.

Невысокая, но и не маленькая барышня садилась на санки под белым снегом, обернув к проходившим военным свое смуглое кругловатое лицо без улыбки, в модной прическе под шляпой. Кивнула головою на поклон, не взглянув на Модеста. Муфтой от белого снега заслоняя глаза и нос, отъехала быстро.

– Это – Веткина, Настасья Максимовна?

– Да. Ты ее знаешь?

– Слыхал. Лично – нет.

Заговорили о другом: о службе, о театре; так же почти забыл и Модест лицо Веткиной. Но и прежняя Настя потускла и не так свободно и легко являлась на зов в его сказках. Бледным светлым местом стала она. Захотел проверить память, помня улицу и дом, откуда под снег тогда девушка вышла.

Таяло; ветер с моря веял далеко обманной весною; было темно и тепло, серо и сыро.

Стоя у церкви на другой стороне улицы, ждал, не откроется ли дверь подъезда, как все, и не выйдет ли невысокая девушка в мерлушковой кофточке, как у всех, как у всех. Голуби громко ворковали к теплу, из труб бежала тонкой струйкой вода, лошади брызгали, ступая глубоко в бурую жижу. Так она и не вышла. Он не знал, что это его так расстроит. На письмо Ревекки отказ написав, остался чай пить вдвоем с отцом, надев даже туфли. Старик вдруг спросил, будто давно его не видавши:

– Что ты, Модя, так похудел? Нездоров что ли? Надо беречься, надо беречься.

– Я здоров, папа, – молвил сын. Поплелся старик к себе на ночь кашлять.

Сидел Модест в кресле жмурясь у печки, туфлю с ноги роняя, не вспомнил, что долго ему друг не писал, дождем заплаканные окна желтой шторой закрыл, думал. Выплыли мельком белые глаза, солоделый запах духов, полные руки. Проснулся. «Что это, Господи!?» снова думал, согретый теплом, пока сонная нянька не стукнула чашкой о чашку и не сказала ему:

– Шли бы, Модест Карлович, спать, чем тут-то дремать.

Ночью все были сны. Какое длинное время! Кто это сделал минуты словно часами?

На завтра снова пошел; был удачнее день.

Настя вышла и шла пешком; она была выше, чем прежде казалось и чем говорила Ревекка. Скромно и торопливо шла по замерзшим лужам, не оборачиваясь на Модеста. Деньги нищему доставая, уронила зонтик. Поднял, сказала: «благодарю», не взглянувши; бледной казалась; голос был глухой, незвучный, низкий.

Еще ходил, то видая, то не видая, в мыслях приняв ее такою, не зная, как мог ее думать другою.

Фортов писал о не очень скором приезде, о жизни невольной ссылки в милую глушь, о новом приятельстве, о книгах, о петербургских сплетнях, – о Насте, любви – ни слова. Скромен уж очень был, наверное.

Ревекка все звала говорить о Викторе Андреевиче, что он и как он и что ему нужно. «Да ничего ему не нужно!» ответил было Модест, но дама: «да, да, да, вы правы» согласительно захлопотав на минуту, снова через час беспокоилась о Фортове, что он и как он и что ему нужно. Горела.