Том 8. Чудесная жизнь Иосифа Бальзамо. Проза

Охотничий завтрак

4-го июня. Как удивилась бы Мари, Клавдия, Петр Иванович, добрейший барон и все мои друзья и подруги, увидя меня в этой комнате на антресолях, где стоит старинная мебель, крытая пестрым ситцем, а из окон виден широкий двор, окруженный красными каменными службами, поросший травой и залитый солнцем. Единствено, что напоминает мне о самой себе, это – почтовая бумага с конвертами на столе и желтенькая книга последнего романа. Так жарко, что я не могу двинуться. Не знаю, для кого я навезла сюда свои платья. Кому их показывать? Сергею Ивановичу или Косте? Но первый для меня глубоко не интересен, а второй – совершенный мальчишка, и потом, он надоел мне своим декадентством. Деревенские развлечения меня мало привлекают, и я наполняю свой досуг, роясь в разрозненной библиотеке; отобрала массу книг, но едва ли их буду читать. От жары я положительно тупею. Сегодня к обеду думаю надеть аметистовую брошь.

7-го июня. Каждая почта приносит мне письма от Поля. Пишет, что скучает без меня, но верить ему особенно нельзя. Сужу по себе: я покуда что спокойна, и мне кажется, что я могу прожить здесь долго-долго, без печали, без радости, без интриг и трагедий, без высоких страстей и флирта. Положительно, деревня успокаивает.

15-го июня. Я не понимаю, как Настя может жить в этой норе круглый год, да еще с таким мужем, как Сергей Иванович. У него красивые глаза, недурная фигура, но какой медведь! И потом, как любить человека, встающего до света, занимающегося хозяйством, в свободное время бродящего по лесу с ружьем и уходящего спать чуть не с десяти часов. Положим, он встает в пять.

16-го июня. Сегодня мы разговорились с Настей о прошлом, когда еще жив был ее отец и они жили в Петербурге. Казалось, что прошло с тех пор лет десять, на самом же деле всего два года. Время летит совсем не так быстро, как это принято думать. По-моему, Настя поглупела, иначе я не могу себе объяснить ее любви к Сергею Ивановичу. Когда она о нем говорит, в ее голосе положительно звучит тревожная нота. Надеюсь, Настя меня не опасается. Костя ездил верхом; он хорошенький и моложе своих 24-х лет; притом рейтузы и высокие сапоги делают фигуру очень стройной. Кажется, я целую неделю не отвечала Полю; конечно, это свинство, но я как-то обленилась. Мне даже иногда лень переодеваться к обеду.

25-го июня. Это чудесно! Сергей Иванович, по-видимому, неравнодушен ко мне. По крайней мере, вчера, когда мы расходились по своим комнатам и я начала уже подниматься к себе на антресоли, он догнал меня и прошептал: «Софья Николаевна, неужели вы не видите, как я страдаю?»..

У него был пресмешной вид побитой собаки, и дышал он так тяжело, что свеча в моих руках чуть не потухла. Я действительно сначала не поняла в чем дело и совершенно искренно спросила: «Но что с вами?» Он закрыл лицо руками и сказал: «Разве вы не видите, что я влюблен в вас как мальчишка?» – «Что вы говорите?» – воскликнула я и быстро поднялась по лестнице. Когда я, не зажигая лампы, села к окну и стала вспоминать предшествовавшие дни, я убедилась, что только моя невнимательность позволила мне не заметить отношений Сергея Ивановича.

Все это время, когда он бывал дома, он не отходил от меня, делал множество мелких услуг, не сводил с меня глаз и даже, такой занятой, иногда гулял со мною по саду до пруда и обратно. Кто бы мог подумать, что под медвежьей внешностью скрывается такое нежное сердце! Услышав в кустах под окном чьи-то тяжелые шаги, я выставила голову в темноту и шопотом спросила: «Это ты, Василий?» Василий был здешний садовник; конечно, я отлично знала, что в саду шевелился не Василий, и мое предположение вполне оправдалось, так как на мой шопот раздался голос Сергея Ивановича. Наклонившись, я сказала с нежною твердостью: «Идите спать, друг мой, вы видите, я не сержусь и забочусь о вас». С радостным криком он бросился к окну, но я захлопнула раму и потушила свечу, отчего настала окончательная темнота… Ну, чем не глава из романа?

29-го июня. Все это время мы ведем себя как-будто после ссоры: не смотрим друг другу в глаза, избегаем оставаться вдвоем, стесняемся, молчим, зато каждое слово, каждый жест приобретает какое-то новое значение. Я присматриваюсь. Что Сергей Иванович имеет своеобразную, «свою» привлекательность, не может быть и спора. Более меня удивляет детскость и наивное простодушие этого взрослого ребенка. Почти робость. Он не задумается остановить бешеную тройку на полном скаку, но краснеет и мнется как школьник, когда ему приходится передать за столом мне чашку или тарелку. Кажется, его влюбленность не остается незамеченной, так как Костя уже делает прозрачные намеки. Мне это тем неприятнее, что Костя – невероятный болтун, а мне бы вовсе не хотелось, чтобы и Настя догадалась, что делается с ее мужем. Нужно завтра поговорить с мальчиком и пококетничать с ним. А может быть, это напортит: будто я придаю значение положению дел. Предоставляю все на волю Божию и ничего говорить не буду. Я даже позабыла, когда последний раз писала Полю. Можно подумать, что я сама полюбила.

30-го июня. Сегодня всем домом поехали к соседу на черствые именины. Я не большая любительница таких увеселений и думала избавиться этой чаши, мечтая, как я весь долгий день проведу одна, по своей воле, лежа на кушетке с книжкой в руках, но Сергей Иванович так жалостно и умоляюще смотрел на меня, что я не решилась привести в исполнение своего желания. Может быть, это глупо, тем более, что мое самопожертвование, кажется, не было даже достаточно оценено. Ехала я с Костей в бричке без кучера, временами второй экипаж обгонял нас, и на минуту через пыльное облако я видела улыбающееся, счастливое лицо Настиного мужа и ее большую шляпу. Я не думала, что окрестности здесь так красивы. Конечно, все это слишком идиллично, но когда мы ехали вдоль опушки по крутому и зеленому берегу бурливой речки, за которой виднелись деревни, луга и холмы (может быть, курганы), впечатление было приятное. Мой спутник все время занимал меня разговорами о городе и литературе. Признаюсь, в большом количестве это – малоинтересно, и потом, у нас совсем не умеют писать, – пишут будто для курсисток и акушерок. В театре поневоле смотришь до конца, а когда так легко исполнимо желание отложить книгу в сторону, тогда не мудрено, что мне не удается дочитать ни одной современной книги. Дом старый, со старинною мебелью, но это уже понадоело. Ну, конечно, поили и кормили до отвалу, водили показывать скотные дворы и парники, ходили на «эхо» и к «поэтову заливу», ели землянику с молоком, вечером мужчины сели за карты, дамы же заболтали домашние сплетни и секреты. Я заранее знала всю программу до мелочей. Возвращалась же я с Сергеем Ивановичем. Ночь была черна как сажа; в Петербурге нельзя даже подумать, что возможна такая чернота. Но ехали мы быстро, изредка вспугивая каких-то тяжелых птиц во ржи. Сергей Иванович делился впечатлениями вечера, причем в его оживленном голосе слышалась радость. Наконец, истощивши все воспоминания, он умолк и вздохнул. Я притворилась глухой и тоже молчала, как вдруг я услышала сдавленный шопот:

– Как же, Софья Николаевна?

– Что как же?

– Как же вы думаете поступать?

– Относительно чего или кого?

– Ну, относительно ваших, то-есть, моих чувств к вам…

– Я вас не понимаю.

– Вы знаете, как я люблю вас, но вы-то, любите ли вы меня?

Я промолчала. Обождав несколько минут, он снова повторил свой вопрос. Тогда я ответила еле слышно:

– Да.

Он поцеловал мне руку, сказав: «Благодарю вас», и потом я почувствовала в темноте, как он обнял меня и крепко, но беззвучно поцеловал в щеку. Я тихонько отстранилась и сказала: «Не надо, милый». Я до последнего слова, до последней черты помню этот вечер и разговор.

Дома нас ждали: комнаты были освещены и кипел самовар. Не снимая шляпы, я весело и громко заговорила:

– Ну, Настя, нечего сказать! Твой муж всю дорогу занимал меня пересказами того, что было в гостях. Так что я все пережила дважды.

– Не совсем так. Я передавал вам все в исправленном и дополненном виде, – так же громко и весело говорил Сергей Иванович.

– Не заметила, не заметила! – шутила я, сбрасывая парусинный балахон.

Настя промолвила, сдержанно улыбаясь:

– Так было не скучно.

Я шумно ее поцеловала, и все направились к чайному столу.

1-го июля. Что мне сказать? Случилось то, что должно было случиться, то, что можно было предполагать. Но что говорить об этом? Я очень счастлива и нисколько не раскаиваюсь. Конечно, я несколько виновата перед Настей, но это – ее вина, что она не сумела удержать любовь своего мужа. Меня тревожит только то, что Костя, кажется, пронюхал кое-что. По крайней мере, его иронические взгляды и улыбки, шуточки и намеки ясно говорят, что он что-то знает и покровительственно-презрительно молчит. Наконец, я не вытерпела и, улучив удобную минуту, сказала ему:

– Послушайте, Константин Максимович, мне это надоело.

– Что именно?

– Ваше поведение.

– Какое же мое поведение?

– Вы сами знаете, какое.

Костя пожал плечами, промолвив:

– Ей Богу, я ничего не понимаю, Софья Николаевна.

– Да, именно. Потому-то я вас и прошу не торопиться слишком явно выказывать свое отношение к тому, чего вы не понимаете.

Но мы, конечно, с ним не поссорились, потому что поссориться с Костей Гамбаковым довольно трудно. В сущности, он добрый малый, но страшный болтун и вертопрах.

4-го июля. Все-таки я решила объясниться с Сергеем, чтобы он был осторожнее. Он страшно легкомыслен, как оказывается, и хочет идти напролом. Костю страшно

ругал, о жене отзывается пренебрежительно. Я ему запретила это, но в глубине была польщена. И потом, меня почти пленяет такое безрассудство.

6-го июля. Сегодня, когда мы расходились ко сну, Настя меня остановила, сказав:

– Пойдем на минуту к тебе, я должна поговорить с тобою.

– Пожалуйста, – ответила я, смутясь.

Настя вошла в комнату, стала спиною к печке и после довольно продолжительного молчания начала прямо:

– Сергей Иванович любит тебя?

– Кого? Меня? Я не знаю… Зачем ему любить меня?

– Сергей изменил мне?

– Я не знаю; спроси у него. При чем тут я?

Тогда она заговорила быстро-быстро, опустясь передо мною на колени:

– Соня, я умоляю тебя, скажи мне, он не признавался тебе, не целовал, не клялся?

Она хватала меня за колени и плакала, смотря мне прямо в глаза. Я собрала все свое мужество, гладила ее и утешала, как могла. Когда она успокоилась немного, я сказала:

– Настя, ты веришь мне?

– Да, – чуть слышно отозвалась она.

– Ну так вот, я даю тебе слово, что ничего Сергей Иванович не говорил, ни в чем не признавался, ни о чем не намекал. Я клянусь тебе, что едва только я услышу или увижу что-нибудь похожее на любовь с его стороны по отношению ко мне, я скажу тебе и уеду. А теперь спи спокойно.

– Спасибо, Соня, ты истинный друг, – сказала Настя, поднимаясь и целуя меня.

Я была как разбитая и не смыкала глаз до утра. Когда это все узнал Сергей, он пришел в страшный гнев и стал обращаться с Настей действительно возмутительно; он не говорил с ней иначе, как бранясь. Мои уговоры действуют на него только обратно.