Искра и Тьма

Лишь однажды им повстречалось относительно крупное поселение — три десятка домов. Въехали туда в настороженном молчании. Здесь девушка спрыгнула с коня.

— Что такое, Нега? — спросил Военег. Он глянул на нее сверху вниз, точно коршун на мышку. Она невольно поежилась. Ей опять как будто приоткрылся занавес, обнаживший его дьявольскую сущность.

— Здесь я родилась, — сказала она с грустью. Князь также спешился, подошел к ней и положил ладони на ее плечи.

— Ума не приложу, что тут произошло? — спросил он.

Как он меняется! Сейчас голос его ласков и участлив.

— Что гадать? Осмотримся! Эй, ребятки! Обшарьте-ка дома! Не нравится мне это.

Через полчаса Семен доложил князю:

— Судя по всему, народ ушел отсюда намеренно: дворы пусты и нет ничего стоящего: ни топоров, ни вил, ни телег, ни даже белья, корыта, простой кружки — все забрано. А там за углом — блаженовка[36], и на нее стоит посмотреть.

Церковники всегда стремились строить большие и красочные храмы. И даже в этой глуши церквушка была сложена из мраморного камня, золоченые шпили украшали ее, на мозаичных окнах — сцены из святых книг. Все это было, а сейчас дом божий почернел от дыма, тонкие листы железа на шпилях покрылись пузырями и полопались, окна осыпались, двери и внутреннее убранство сгорело дотла.

На пустыре перед домом стояло несколько кривых, покосившихся столбов-виселиц.

— Неделя прошла, — сказал Тур, подъехав к висельникам, осмотрев их и понюхав, словно гончий пес. — А может, и меньше. Вон, еще воняют!

— Кто мог это сделать? — спросил Асмунд. — А? Никто не знает?

— Вам лучше знать, — ответила Нега.

Повешенные — семнадцать человек — были зрелыми мужчинами. Они уже сморщились, хотя соки еще сочились из высыхающих тел, пропитав жирным блеском одежды. Лица изъели птицы, которые и сейчас, недовольно каркая, кружились в небе.

— Это старейшины и панычи села, — прозвучал тихий голос Неги. Ведя за собой испуганно фыркающую лошадь, она подошла к покойникам. Вид у девушки был неважный — лицо побледнело, губы дрожали. — Я узнаю их. — Она смело прошла вдоль столбов. — Это — Ерш Бортник, он снабжал всех медом, добрый был дядька. А это Афрон, настоятель церкви, был самый толстый и жадный, а сейчас…

— Не надо, Нега, — проговорил Военег.

— Я всех их хорошо знала, — продолжала девушка, глядя на покойников глазами, полными слез. — Они были так добры со мной…

— Все, хватит. — Военег обнял ее, прикрыл ладонью глаза и увел подальше. — Всех снять и похоронить! — крикнул он, повернувшись вполоборота. — Так бывает, Нега.

— Меня зовут Добронега, — произнесла, остановившись, девушка. Военег взглянул на нее и снял руку с талии. Она была настолько загадочна и в то же время сильна… сильна, наверное, добродетелью. Сильна так, что он отступил, словно слуга перед царицей.

— Что ты со мной сделала, Добронега… — прошептал он, опустив глаза.

Багуны похоронили казненных, морща носы и ворча. На память о них вбили колышек с табличкой, на коей Асмунд искусным рутийским шрифтом (сколько же талантов оказалось у этого человека!) вывел их имена — Добронега подсказала и помогла.

Отправились далее шумящей, галдящей двухтысячной толпой, разъехавшейся так широко, что крайних было и не видать (они, кажется, охотились — до Семена доносились характерные азартные возгласы). Это плохо — строя нет, сплошной бардак, но бесполезно приучать багунов к порядку — любой такой командир рискует нарваться на неприятности.

Семен чуял опасность: где-то тут, в сопках, скрылся враг, может быть, и тот, кто учинил расправу над зажиточными крестьянами. Тут он, и следит, и следит…

Безбородый поделился опасениями с подначальными: Туром, Левашом, Одноглазым, Ляшкой; поговорил и с Рагуйло, и с Аскольдом, с Путятой — все были единодушны.

— Тут все ясно, — говорил Аскольд. — Простой люд знает о нас. Видят смерть свою за версту, паскуды! А церковники — те еще псы — кто сильней, тому и под хвост. Народ гудел, а они: «Придет Военег-батька, согнемся в поклоне и будем жить по-прежнему!». Вот их повесили!

— Думаешь, запугивают нас? — спросил Тур.

— В здешних местах всегда неспокойно было, — как обычно, лениво растягивая слова, говорил Семен. — Князь Андрей немало крови попил у крестьян, за что и поплатился. Он их взбудоражил, они и бесятся до сих пор: мол, зачем нам еще один Андрейка, лучше сразу обрежем ему яйца.

— Да! — сказал Леваш. — Андрейка, черт его дери! Подох, собачий сын, как баба дорожная, с хером во рту!

— Не болтай! — возразил Тур. — Его убили в бою. Топором, говорят, в загривок — и был таков!

— Иди ты, болван! Насильник он был, вот мужики его собственный хер ему же в глотку и запихнули!

— Как такое возможно, скажи на милость, брат Леваш? Он же князь, а не пьянь какая! До него и стрела просто так не долетит — дружина вмиг спины подставит. Зарубили его! Так обезобразили, что насилу узнали!

— Иди ты в жопу, пень замшелый!

— Щас в глаз получишь за такие слова! С кем так разговариваешь, скотина?!

И так далее…

С трудом оторвав Военега от его дражайшей спутницы, подле которой он крутился, словно жук у какашки, рассказали ему все, как на духу.

— На разведку бы, а то поляжем здесь, как зайцы, — буркнул Путята себе под нос.

— Да, давайте, — почесав затылок, сказал князь, желая поскорее отделаться от них. — Действуйте, хлопцы, не больно-то я вам нужен, уж не маленькие.

После обеда, когда солнце начало свой неуклонный путь на запад, все беспорядочное войско багунов вступило в Усть-Кедровскую равнину: покатые холмы, разнотравье, ветры — и ни единого дерева.

Впрочем, одно дерево им повстречалось. На голом каменистом взгорье, на обдуве, стояла тонкая чахлая осина. Ее заприметили издали, так как на ней чернели будто плоды — диковинное дело! А подъехав поближе — ахнули.

На всех ветвях висели дохлые вороны.