Искра и Тьма

25. Он есть и грядет!

Битва началась внезапно. Подобно Эллаку, сыну Эллака, войско Талгата налетело стремительно: первые ряды армии Барха едва успели выставить копья. В мгновение ока степь огласилась сумасшедшими выкриками возбудившихся до предела людей, воплями умирающих, диким ржанием ошалевших лошадей. В образовавшейся сутолоке, в этом бурлящем смертоносном котле многие, совсем чуть-чуть задетые копьем, мечом, щитом, падали с коней и тут же затаптывались своими или чужими — все равно.

Унэг свирепо вклинился в наседавшие ряды неприятеля, чей натиск был яростным, необузданным, отчаянным, как будто вражеские воины не верили в победу и желали поскорее умереть. И они умирали, — умирали толпами, натыкаясь, словно рыбы на гарпун, на длинные копья закованных в латы всадников, составлявших основу гвардии Тумура.

Талгат остался сзади, его мечущийся по холмам силуэт был хорошо виден. Тумур, как и все остальные Барховы военачальники, бился в первых рядах. Он вспотел, размахивая мечом; лицо прочертили тонкие расплывающиеся полосы чужой крови. Несмотря на жар битвы, Тумур не забывал об обязанностях командира: его громовой голос ревел, перекрывая жуткий лязг сталкивающихся мечей и копий:

— Мамат!!! Держись, твою мать! Правый фланг! Если побежишь, яйца отрежу! Держи фланг, сукин сын!!!

Но Мамат дрогнул и медленно начинал откатываться назад, тогда как центр и левый фланг, ведомые Берюком и Кайгадырем, потихоньку опрокидывали талгатовцев, которые, как оказалось, были плохо обученными, случайными людьми.

Унэг бился слепо, исступленно, разя мечом направо и налево. Он ничего не слышал и не видел — глаза заливала чужая кровь, а может, и своя — он не знал. Он чувствовал лишь, как его палаш мягко рассекает плоть либо с визгом проносится по латам, натыкается и на мгновение застревает в деревянных щитах. Каким-то чудом вражеские удары падали мимо, ибо он практически не защищался, не сторонился смерти, машинально прикрываясь лишь небольшим круглым щитом. Эдаар угрожающе ржал, вскидывался на дыбы, топтал копытами упавших всадников, перепрыгивал через бьющихся в агонии лошадей. Верный конь словно слился с хозяином в одно целое, служившее только одному — без конца убивать, убивать, убивать.

Наконец Унэг услышал голос Тумура, прокричавшего ему в ухо:

— Скачи назад, Унэг, в резерв. Возьми сзади пару-тройку сотен лучников, всех, кто там есть, и обходи правый фланг. Мамат убит, его воины готовы удариться в панику, — чую, там действуют люди этого чертового Эллака. Давай, Унэг, я надеюсь на тебя.

Унэг не сразу понял, что ему сказал Тумур. Оглянувшись вокруг с безумным видом, он осознал, что окружен своими, что неприятель вовсе не так страшен, что трус Талгат наверняка уже бежал, так как с самого начала не верил в победу, не верил, потому что был брошен всеми своими союзниками, недовольными вызывающим поведением выскочки Эллака-младшего и попавшего под его влияние Талгата.

Если бы не клан Эллака, жалом вонзившийся в правый бок, битва была бы практически выиграна. Тумур не мог повернуться и ударить по ним — впереди стояли не сломленные до конца воины Талгата — отборная часть кешика[39] мятежника. Им не нужен был вождь. Взращенным на войне, впитавшим вкус крови сызмальства кочевникам не нужен никто, — только битва, экстаз смерти, разрывающаяся плоть, вываливающиеся внутренности, ломаемые кости, вылетающие зубы…

Тумур повторил приказ и, убедившись, что его слова наконец дошли до друга, тут же ускакал. Унэг помчался назад. Проносясь сквозь строй всадников, стоявших чуть позади, в резерве, он не проронил ни слова, — воины и так все поняли, спешно разворачиваясь вслед за ним.

И, когда он, во главе четырех сотен лучников, мечников, копьеносцев мчался вдоль кружащихся в беспорядке задних рядов, стремясь окружить несгибаемый клан, на поле битвы внезапно налетела позабытая всеми песчаная буря.

Она обрушилась стеной, оглушив обе армии, на какое-то время застывших в недоумении. Отряд Унэга также остановился. Люди закрывались от больно бьющего в лицо песка. Но первый, самый густой шквал пролетел, а за ним пришла вихрящаяся масса пыли, в которой постепенно проступила знакомая картина хаоса битвы.

Не медля ни секунды, Унэг ринулся вперед, увлекая остальных. Через несколько минут бешеной скачки в мутном мареве бури, глотая вместе с по́том треклятый песок, скрипевший на зубах, Унэг ударил в бок неприятелю, осыпав его градом стрел.

Закипел бой. Воины клана Эллака (если это действительно были они) сначала растерялись, попятились, но потом сомкнули строй — в ход пошли копья. Унэг рвался вперед, намереваясь пробиться сквозь их ряды, ибо видел, что линия врага тонка — максимум в два человека. За ними мелькало бегущее… уже бегущее войско Талгата.

И вот правый фланг пробит. Армия Талгата окончательно смешалась, но на поле битвы находилось еще немало смельчаков, готовых биться до смерти. Унэг теперь просто убивал пребывавших в смятении талгатовцев — пеших, раненых, конников и лошадей, волочивших за собой запутавшиеся в стременах трупы.

Послышался странный, противный низкий звук, и кто-то рядом радостно воскликнул: «Повелитель! Повелитель здесь! Он успел!». Звук повторился, и Унэг вспомнил — то был боевой рожок болотников Яруна.

Он остановился, вытер ладонью окровавленное, вспотевшее, запыленное лицо. Вздохнул.

Он дико устал.

Буря продолжала кружиться в долине безымянного ручья, словно танцовщица. И в ней парила черная точка. Присмотревшись, Унэг похолодел.

То был ворон.

Кто-то — во вздыбившейся пыли, покрывшей желтоватой мутью небо, Унэг различил лишь темный силуэт — разрезал подпругу, и тотчас он почувствовал, что падает вместе с седлом. Падение в бою — все равно что нож в спину. Помня об этом, Унэг вскочил, встал в боевую стойку и рассек воздух палашом. Пустота.

Пыль оседает. Медленно, словно нехотя.

Тишина.

Только сейчас он понял, что не слышит шума битвы. Вокруг — тишина, и слепое солнце, похожее на кусок масла, тающий на жаровне. Унэг растерялся, даже запаниковал. Он попятился, пытаясь разглядеть что-нибудь в вихре песка. Наткнувшись на кого-то, поднял голову и увидел всадника, застывшего, точно камень; рука с копьем замерла на взмахе; на напряженном лице повисли, словно капли древесной смолы, ручейки пота. Напротив еще одно изваяние — щит раздроблен, шлем помят, зазубренный меч выпадает из окровавленной руки. Он ведь еще юноша, и он напуган и истощен, перекошенный рот выбросил густые, как молоко, слюни.

Тишина. Нескончаемо долгая, плотная.

Тысячи воинов стояли в самых немыслимых позах, а позади них сияло яркое зарево. Оно привлекло внимание Унэга короткими быстрыми всполохами, залившими окаменевшее воинство неистовым кроваво-красным светом, затем зарево внезапно погасло. Унэг поспешил туда.

Он услышал чьи-то шаги. Кто-то двигался навстречу. Скрип сочленений — значит, это воин, закованный в доспехи. И этот невидимый воин шел медленно, будто любуясь необычным видом смерти, ярости и страданий.

И вот неизвестный оказался в пределах видимости. Едва взглянув на него, Унэг понял, что перед ним не человек. Он был облачен в серые матовые латы: наручи, наплечники, металлические перчатки, поножи ощетинились многочисленными шипами, концы которых были вымазаны чем-то, сильно смахивающим на засохшую кровь. Лицо скрывал шлем, представлявший собой отлитую из железа чрезвычайно вытянутую волчью морду.

— Кто ты? — напрягшись, спросил Унэг.

Человек снял шлем — молодое, ничем не примечательное лицо, глаза неясного цвета. Затем его облик мгновенно неуловимо изменился, приобретя болезненно-красный оттенок, рот вытянулся в жесткой ухмылке, черты заострились, лоб прорезали глубокие морщины.

На Унэга смотрел старик и ухмылялся. Несколько нескончаемо долгих секунд они разглядывали друг на друга.

Затем некто прошел мимо.

— Кто ты? Что ты такое?

Человек остановился. Обернулся. Барх. Только сейчас Унэг увидел в его руках Сумрак.

— Я тот, кто ждал.

— Чего ждал? Кого?

Человек обернулся вороном и взлетел.

Пустота. Тишина. Унэг огляделся и понял… что совсем один. Исчезли все. Только бесконечное одиночество степи и пыльная буря, завывавшая с остервенелой скорбью.

— Где вы?!

Унэга охватила паника.

— Где все?!

«Я хочу к вам! Хочу окунуться в болото крови, кишок. Хочу убивать, хочу умереть! Где вы? Не надо, не надо так! Только не это!»

Окунуться и смердеть. Впитывать нечистоты, оставлять грязный след. Червь, червь, червь! Ты — лишь червь. Грызи камень! Пей воду из луж! Ты — червь! Ничто!

«Мне нужен воздух. Воздух! Где мой меч? Где Эдаар? Эдаар! Верный конь! Где ты, друг?..»

Пустота — чем не свобода? Нет рабства, нет бессмысленного стремления подчиняться, жажды подчинять. Только ты со своими мыслями. Один.

Унэг метался в мареве урагана. Глаза слезились от песка.

— Нет! Нет… Верни меня. — Унэг лег, обессиленный. Палаш выпал из ослабевшей руки. — Верни. Прошу…

Забылся…

Тебя ждет такой же конец. Помни об этом, багатур!

Сколько раз он слышал внутри себя эти слова… Слова стали его проклятием. А может, это не проклятие, а предостережение? Последние дни он провел в мучительных попытках осознать, что чувствовала к нему Млада. Почему после смерти стала его оберегать? Но нет. Млада здесь ни при чем. Ее кости, обглоданные падальщиками, давно истлевали в степи, забытые всеми. Забытые им.

— Я понял, — прошептал Унэг. Вокруг по-прежнему вихрилась извечная буря. Воин забыл, что один на весь свет. — Я понял, — повторил он с небывалым сожалением. — Я должен был спасти тебя. Я любил тебя… Но струсил. Трусость в нашей крови. Мы даже не замечаем ее. Прости меня.

Воображение, подстегнутое чувством вины, сыграло с ним злую шутку. Не было никакого призрака Млады. Лишь собственное воображение. Он убил ее, отдав в лапы Хайсы, не уберег, как когда-то…

Мать, поющая колыбельную. На своем родном языке. Грязный ребенок, спотыкаясь, бредет по разбитой дороге. Бежит, протягивая вдаль руки и плачет…

— Ведь это был я. Я бежал за тобой. — Унэг вдруг ясно вспомнил Елену, мать. Русые волосы. Серые глаза. Печальный взгляд. — Почему ты ушла? Почему ты ушла?! Почему я не остановил тебя? Почему? Я был слишком мал… Опять оправдание… Все время я сам себя оправдываю…

Млада разбудила дремавшие глубоко внутри воспоминания о матери. Поэтому его так влекло к ней?

Он должен найти свою мать. Должен поговорить с ней. Она должна быть жива. Бросить все и найти. Ведь кому он служит? Кому служил всю жизнь?

Леша. Алексей.

Он только убивал. Только сеял смерть. И новый владыка степей…

Разрушенный каменный город, овеваемый холодными ветрами. Колодец, в нем кто-то есть, он почувствовал на себе взгляд оттуда.

Когда они с Берюком и Беаром униженные, побитые, одинокие возвращались из Драгнийского похода Габы Одноглазого, они набрели на такой город.

Лабиринт рушащихся стен, выбеленных временем, солнцем и непогодой. Ветер нес перекати-поле по улицам. Они решили переночевать в одном из немногих зданий, где была крыша. То был дворец. Свод, кажется, улетал ввысь и терялся где-то там, во мраке. Голоса отдавались эхом.