Искра и Тьма

24. Колыбельная

Мечеслав не любил малую тронную залу, находившуюся в другом крыле дворца. Не любил из-за отца и братьев. За все правление он ни разу там не появился, и зала пришла в запустение.

Малая тронная была залита светом. Искрящимся утренним светом, и это несколько сгладило неприятные воспоминания. Он прошел внутрь, оставляя следы на покрытом многолетним слоем пыли полу, к одинокому трону, стоявшему в пустом помещении, точно узник в темнице.

Трон, высеченный из цельного шеломского камня, обитый растущим только в Безлюдье, не гниющим, твердым, как железо, красным деревом, и сейчас поражал неприступностью и видом. Мастера изготовили трон в виде двух орлов: свирепые морды служили подлокотниками, переплетенные крылья — спинкой, когтистые лапы — ножками.

Мечеслав не хотел сюда приходить. Он нервничал, но вынужден был согласиться с Искрой, убеждавшей его провести совещание в уединенном месте, подальше от нахального гостя.

Князь не спал всю ночь. Вчерашний скандал не выходил из головы. Почему он смалодушничал? Почему сломался, не ответил, как истинный правитель, как сильный монарх, как… отец, будь он неладен? А вот Искра… он мучился от растущего неприятного чувства: ему казалось, что она начинает презирать его. Презирать как слабого, нерешительного человека, легко поддающегося соблазнам и так же легко отступающего перед трудностями.

Совсем недавно он сказал себе: все, я начинаю новую жизнь. Я вместе с любимой женщиной начну возрождать Воиград. Наперекор всему, назло всем! И первая же трудность повергла его в шок. Сомнения, страх преследовали всю ночь, и он не шевелился, боясь разбудить Искру и выдать охватившее его возбуждение.

Боясь выдать…

— Вы здесь? — Голос Горыни отдался гулким эхом.

Мечеслав вздрогнул от неожиданности, рука вцепилась в хищно изогнутую шею орла. Он трусовато отдернул ее и отпрянул от трона — ему на миг показалось, будто орел усмехнулся — самым уголком широко раскрытого в жажде убийства клюва.

— Искра сказала, что вы будете здесь, — сказал Горыня, подходя к нему. — Красивый трон, мне бы такой.

— Здесь любил сидеть Блажен, — не поднимая глаз, глухо произнес Мечеслав. — Здесь он отдавал приказы и иногда лично наказывал нерадивых подданных.

«В том числе и меня», — подумал он, вспоминая тот день, когда отец вот тут, на этом же месте, где сейчас он стоит, выпорол его. Тогда Мечеслав, повинуясь сиюминутному порыву, пришел в зал, а когда братья велели ему убираться, ответил отказом. Отец встал, подошел к нему и, бросив на него короткий, равнодушный взгляд, велел снять штаны.

Мечеслав, парализованный страхом, повиновался. Три несильных удара — и просто-таки вселенский позор: битком набитое людьми помещение сотряслось от смеха. Братья пинками прогнали его, со слезами на глазах ползущего мимо с хохотом расступающихся бояр…

Почему его так не любили? Он никогда не задавал себе такого вопроса, воспринимая все происходящее с ним как одну сплошную несправедливость, покуда Лев на смертном одре не сказал ему, в чем причина:

— Вот что значит судьба. Год назад я и в мыслях, в самых кошмарных снах не предполагал, что ты в итоге станешь править. Жаль, у меня нет детей… Ты всегда был слабаком, уродец, — вот в чем твоя беда. Ты не участвовал в наших играх, не дрался с нами, а сразу же сдавался, стремился избежать любой неприятности — убегал, плакал, унижался. Ты, черт тебя дери, никогда не был мужиком, уродец…

И тем не менее, несмотря на эти слова, неприятные, обескураживающие, Мечеслав до сих пор думал, что истина кроется в другом. По-настоящему он стал жертвой непредсказуемо капризного, неуравновешенного характера отца. Блажен делил людей на два типа: на подчиненных, бывших для него все равно что мебелью, и на врагов, в отношении которых он проявлял всю гамму чувств: ненависть, презрение, неприязнь и даже нечто вроде влечения — стремления мучить и измываться. Блажен обожал казнить врагов. И никто не мог заранее предсказать, кто станет им — врагом.

Пока он размышлял, в малую тронную пришли остальные: Олег, на чьем юном лице застыла деревянная улыбка. Злоба и Черный Зуб. Авксент, печальный, но не изменивший приверженности к ярким нарядам — прям-таки гном, сидящий на сундуках с добром в недрах горы, но тоскующий по яркому солнцу.

Последней вошла Искра, как всегда красивая и свежая — именно такое слово приходило Мечеславу на ум всякий раз, когда он глядел на нее — молодую, пышущую здоровьем. Она взяла его за руку и поцеловала в щеку, хотя выражение ее лица — несколько холодное — так и не изменилось.

— Спасибо вам за то, что пришли, — сказала она. — Давайте обсудим наши проблемы.

— А чего тут обсуждать-то, Искорка? — сказал Злоба. — Дело — болото. Если Борис и впрямь захочет сесть на трон, кто ему в этом помешает? Олежка, что ль? Да не смеши меня.

— Помолчал бы ты, — сказала Искра. — Не ты ли стоял и лыбился, глядя, как унижают почтенного Авксента?

— Помилуй, княжна! — изумился великан. — Что я должен был сделать? Броситься спасать советника? Тридцать… и даже меньше — сколько нас было-то, там, во дворе, а, Зуб?

— Двадцать. — Черный Зуб стоял неподвижно, невозмутимо, скрестив руки на груди и ни на кого не глядя.

— Двадцать. Итак, княжна, я должен был с двадцаткой броситься на полсотни? Только затем, чтобы спасти честь какого-то толстого боярина?

— Да, должен был! — закричала Искра. — Ты…

— Ничего я не должен! — Злоба нахмурился и сжал кулаки. — Я Мечеславу не присягал! Авксент сам виноват. Был бы похож на мужика, авось, и не тронули б его.

— Осади, Злоба, — сказал Горыня. — Думай, с кем разговариваешь.

— Не надо ссориться, господа, — сказал Авксент. — Уважаемый Злоба прав. Он ничем мне не обязан. Было бы безумием… вмешиваться. Успокойтесь. Я ни на кого не в обиде. Поговорим спокойно. — Советник горестно вздохнул, что выглядело, честно говоря, смешно, и сказал: — На душе у меня тяжело. Но я все же скажу, уж простите меня, ваше величество.

— За что простить? — хмуро поинтересовался Мечеслав.

— Я не вижу иного выхода, кроме как признать себя вассалами Дубича.

— Ни за что!

— Подумайте, ваше величество.

— Нет!

— Не понимаю, почему вы упрямитесь? — спросил Горыня.

— А почему вы не признаете себя вассалами степняков? — спросил в ответ князь.

— Потому что мы и степняки — два разных народа. Ничего общего у нас нет. Ничего — даже питаемся мы по-разному, одеваемся, молимся, думаем. А вы с дубичами чем отличаетесь? Верой? Все ваше многолетнее противостояние, взлелеянное, как вы говорили, веками соперничества, — полнейшая чепуха. Наоборот, вам надо объединяться. Не ровен час, степняки, а может, и та нечисть, что нас так потрепала в Шагре, явятся к вам. Сожрут вас, ваше величество, потом Дубич, а потом и Беловодье, и… что там дальше? Всех сожрут. А вы и не заметите, ведь для вас главное — ни в коем случае не поддаться соседу.

— Таково ваше мнение? — сухо поинтересовался Мечеслав.

— Только не начинайте мне рассказывать о Всеславе, Божидаре и всех прочих. Тошно уже.

— Но как же быть с оскорблениями? Простить? Сказать, дескать, хорошо ли позабавились? Может, еще чего надо? На карачках пред Борисом поползать?

— Это другое дело, — почесав макушку, сказал Горыня. — Вот мой вам совет, ваше величество, — поговорите с ним наедине. Обсудите все, потолкуйте.

— По душам? — ехидно спросил Мечеслав.

— Зря вы так, государь. — Горыня усмехнулся. — Борис мужик неплохой.

— Да, — с презрением произнесла Искра. — Уж ты с ним быстро спелся.

— Спелся, спелся. Еще добавь, что я пьянь. Никогда ты, сестричка, не исправишься. Все глядишь на меня как на змею подколодную. Что зыркаешь? Наплевать мне на твое презрение, государыня… без государства. Что-то не верю я тебе. Фальшивишь, сестричка, фальшивишь. Без году неделя в Воиграде, а прикидываешься, будто больно тебя судьба его беспокоит.

— Представь себе, беспокоит.

— Ну, раз беспокоит — желаю удачи. Позвольте мне уйти, ваше величество. Мой совет вы уже услышали.

Мечеслав, к тому времени совершенно павший духом, кивнул. Горыня коротко поклонился и ушел. За ним последовал Злоба, все еще кипевший гневом.

— А что ты скажешь, Черный Зуб? — с надеждой в голосе обратилась к десятнику Искра. — Скажи свое слово, скажи смело, мы примем любой совет. Так ведь, Мечеслав?

— Да, — рассеянно подтвердил князь. — Так.

Черный Зуб молчал.

— Не хочешь говорить? — поинтересовалась Искра, подходя к десятнику вплотную. — Или не знаешь, что сказать?

Она взглянула ему в глаза.

— У тебя черные глаза, Гуннар, — проговорила она. — Знаешь, только сейчас я поняла, насколько ты… далек от всех нас. Тебя ведь не Воиград тревожит? Что-то другое, так? Я помню, как про тебя говорили… что же… ах да — тебя нашли в степи. Лет десять назад. Одного, умирающего. Истощенного. И не убили только потому, что ты не очень похож на степняка. Так было?

Гуннар невозмутимо кивнул.

— Кто ты?

— Так ли важно, кто я? — ответил он.

Искра не нашлась что ответить.

— Я ваш слуга, — добавил Черный Зуб. — Приказывайте — все, что в моих силах, я сделаю. Но спасти вашего возлюбленного я не в силах. И никто не в силах. Кто в этом виноват — не мне судить. Но вам не устоять. Некому стоять.

Что-то в его словах заставило ее поверить ему.

— Нет, — прошептала она, опустив голову.

— Это не страшно, — услышала она его хладнокровный голос. — Княжества рождаются. Исчезают.

Гуннар снова замолчал.

— Ты не договорил, — сказала Искра и подняла голову.

Но десятник уже ушел.

В это же время дубичи совещались на кухне.

— Я не гамегех уа хгухать, — проговорил Борис с ртом, битком набитым снедью. — Хе хгойте ых шшеба умжикоу. Хто, в кошше хошшоу, уайи? Пхавиго — я!

Он говорил зло, выбрасывая изо рта крошки хлеба. Справа от него прямо на столе сидел Военег, слева стоял, точно страж, Ярополк. Напротив, на лавках, — Лавр, Семен и Асмунд, рассматривавший впросвет темно-зеленую бутылку с вином. Ольгерд стоял поодаль.

— Так нельзя, — покачав головой, сказал Лавр.

— Пошему? — спросил князь.

— Подождите, господин Лавр, — вмешался Военег, сдувая пену с пива, налитого в глиняную кружку. — Переведите мне, пожалуйста, что сейчас сказал мой дражайший брат?

— Ух ты! — ухмыльнулся Борис — Хегов баамут. Тьфу!

— Кхе-кхе… с вашего позволения, государь, — помявшись, проговорил Лавр и повернулся к Военегу: — Его величество изволили сказать, что он не намерен ждать. Как я понял…

— Ты хочешь сейчас же сесть на трон? — не слушая его, спросил у Бориса Военег. — Мечеслава на кол, а сам на трон? Надо же, какой прыткий!

Борис в ответ на это грохнул кулаком по столу и рванулся к брату, как ни в чем не бывало цедившему пиво, но наскочил на сдвинутую им же лавку и с ревом упал вниз лицом. Ярополк подбежал к нему и помог встать.

Борис разбил нос. Из перекошенного в лютой злобе рта вываливалась плохо пережеванная пища, смешивалась с кровью и пачкала торчащую дыбом бороду. Он поднял трясущийся палец на Военега и что-то гневно промычал. Что именно — не понял даже Ярополк.

— Можешь сколько угодно скалить зубы, государь мой брат, — сказал Военег, преспокойно осушив кружку и аккуратно поставив ее на стол. — Но любую вещь надо заслужить. Вот скажи мне, скажи человеческим языком, заслужил ли ты хоть что-нибудь в жизни?