Искра и Тьма

12. По праву рождения

Холодное раннее утро. Плотный туман разорвался клочьями, и одинокий мальчишка-пастух, уснувший под осиной у дороги, обнаружил прямо перед собой двух мулов, медленно и безразлично тянувших повозку. Она походила на плетеную корзину. Ивовые дуги часто и замысловато переплелись между собой, образовав таким образом непроницаемую для дождя крышу. Множество предметов украшало диковинную повозку: черепа мелких животных, ветки растений, мех, склянки, маленькие красные марнийские фонарики, висевшие на торчавших в разные стороны шестах. Все это развевалось на ветру, дребезжало и бряцало, производя чудный, ни на что не похожий шум, будто по дороге неуклюже топало, звеня колокольчиками, чудище, усеянное множеством сумрачных глаз.

— Что уставился? — прозвучал басовитый голос, принадлежавший суровому высокому старику, сидевшему на облучке. — Скажи лучше, эта ли дорога ведет в земли Пурхана?

— Эта, — испуганно ответил парнишка.

— Отлично! — сказал старик и добавил, грозно сверкнув глазами: — Ты нас не видел! Не видел, хайар деармадд!

Парнишка упал.

— Что ты сделал с ним? — спросил сидящий рядом.

— Ничего страшного. Через пять минут очнется. Бадба! Дай воды! В горле пересохло…

Из фургона вынырнула рука и протянула фляжку. Старик выпил, утер рукавом рот и предложил соседу.

— Промочи горло, почтенный Манас-ата!

— Пожалуй, — ответил Манас, принимая фляжку.

— Земли Пурхана пустынны, — словно отвечая на незаданный вопрос, сказал старик. — Надеюсь, проедем незамеченными.

— Проедем, — кивнул Манас. — Скажи, Эри-ата, а как слышит тебя твоя внучка, Бадба? Она же глуха и нема.

— Ох, как бы тебе объяснить… — призадумался Эри. — Она слышит нас… мысленно.

— Врешь.

— Ни в коем случае! Что касается внучки — не вру. Она… мне жаль это говорить, но со мной Бадба пропадает. Такие, как она, рождаются раз в сто лет, а то и более. Будет вечер, расскажу все, что знаю, Манас-ата. Лучше скажи, зачем ты бежишь?

— Затем же, зачем и ты.

— Я боюсь за свою шкуру, — произнес Эри с некоторым высокомерием. — Я старый хитрый подлец. Искатель приключений и легкой наживы. Несостоявшийся друид, изгнанный из Дамхона за воровство и распутство. Я всегда бегу, когда дело пахнет виселицей или возможностью получить нож в брюхо. Я еду туда, где еще есть глупцы, готовые поверить в то, что я — друид и шаман, а моя спутница Бадба — вёла-прорицательница[26]. Людей привлекают подобные вещи, ведь Дамхон — это же сказка! Хотя… я действительно знаком с книгой Эйлифа[27], а Бадба действительно умеет «петь». Ха! Видели бы меня Отцы! Я прожил восемьдесят лет, используя священную магию коэдвов[28] в личных целях, и меня не поразила молния Матери Эры[29] (в честь которой меня и назвали), у моих врат ни разу не стояла Вейя[30], и даже элуачи[31] никогда не пакостили мне — я щедро поил их потином[32]! Сдается мне, что богам наплевать на нас. Как ты думаешь, почтенный? Чего тебе бояться? Ты аксакал, мудрый и почитаемый старец, к тому же — дед великого хана! Чего тебе бояться?

— Того же, чего и тебе, несостоявшийся друид и шаман, — гнева духов. Тебя не поразила молния твоего бога, но… ты же помнишь об этом? И ты знаешь, что когда-нибудь черный дух придет за твоей душой. И куда он тебя унесет — в пантеон великих воинов или во тьму? А если во тьму, уверен ли ты, что демоны подземелья будут добры к тебе? Думаешь, они будут благодарить тебя за дары, за хмельное вино и терпкий арык, что оставлял ты ночью? Не будь столь глуп, старый хитрец!

Эри ничем не выдал своих эмоций, но Манас понял, что его слова больно укололи друида. Укололи, и не более. Коэдвиец был слишком черствым и непробиваемым человеком, чтобы расчувствоваться. Он уже собрался было ответить аксакалу в свойственной ему циничной манере, но Манас вдруг сказал:

— Я еду к людям, пусть глупцам, но к людям, ибо хочу умереть среди людей, почитающих богов, пусть чужих, это не важно. А мой внук одержим демоном, и хоть я не колдун, не прорицатель, но знаю, что начало его правления — начало конца адрагов.

Эри посмотрел на соседа — Манас погрузился в глубокую печаль. Коэдвиец вздохнул, подстегнул мулов и счел нужным промолчать.

Унэг отодвинул тяжелый полог и вошел, пригнувшись, в только что поставленный шатер Барха, достаточно скромный для хана адрагов. Впрочем, нового повелителя это мало волновало. Всего в десяти шагах от шатра рабы активно разбирали недостроенный дом Мергена. Пыль клубилась вокруг, и Унэг отряхнулся на пороге.

Внутри властвовал полумрак. Барх сидел в кресле, подперев кулаком щеку. Широко раскрытые глаза с глубокой задумчивостью смотрели… в никуда. Черный меч лежал рядом, на подушке, искрясь синевой. Этот меч внушал страх всякому, кто оказывался пред очами хана. Всякому, но не Унэгу. Он даже не взглянул на клинок.

— Проходи, — сказал Барх, не меняя позы. — Садись.

Унэг сел. Он был спокоен. Будто опустел, подобно пересохшему колодцу. Воин кочевого племени — бездумный, отрешенный, холодный. И пусть. Пусть все идет своим чередом. Как прежде.

— Близится осень, — начал Барх. — А до холодов нам надо многое сделать. И в первую очередь… стереть, стереть с лица земли Волчий Стан! Их племя должно исчезнуть, развеяться, как дым! — последние слова Барх прорычал, словно волк, стиснув подлокотники так, что побелели костяшки пальцев. И тут же расслабился. — Я понимаю, это непросто. Люди насторожены, ваны попрятались в улусах — выжидают. Талгат восстал, и мне придется смирить его. Жаль. Я не хочу проливать кровь соплеменников. Но!.. Ты понимаешь?

— Понимаю, — ответил Унэг. — Ты хан.

— Хан, — криво ухмыльнулся Барх. — И все должны не просто понять это, а впитать, как впитывают молоко матери!

Выдержав паузу, Барх сказал:

— Но не об этом я хотел поговорить с тобой, Унэг-гай.

— Я слушаю, повелитель.

— Я всегда уважал тебя, друг, — продолжил Барх, особо выделив слово «друг». — Ты всегда был мне как старший брат. И я хочу идти с тобой бок о бок и впредь. Ты мне нужен, мне нужно твое мудрое слово и быстрая рука. Что скажешь?

— Что сказать? Я — адраг. Я — воин.

— Хорошо сказано. — Барх словно вздохнул с облегчением. — Но ты странный. Ты всегда был странным. Что терзает тебя?

Унэг против воли вздрогнул. Ему показалось, что Барх каким-то образом узнал о призраке венежанки, так и не отставшей от него.

— А тебя? — спросил он, напрягшись.

Барх улыбнулся.

— В этом мы похожи. Две белые вороны — хан и первый воин. Куда мы заведем свой народ — мы, белые вороны?

— Туда, куда укажешь ты, повелитель. Как ни велик воин, он всего лишь твой слуга.

Барх скривился.

— Да, это так. Но в том вся соль, что подобные слова давно стали… традицией. Пылью в глаза.

— Будь мудр, узри суть.

— Стараюсь. — Барх расслабленно откинулся на спинку кресла. — Знаешь, я доволен. Я… ждал этого разговора. Рад, что ты искренен в своем стремлении служить мне. Очень рад.

— И что ты намерен делать дальше?

— Смирить Талгата.

— А меч? — От этого вопроса Барх заметно смутился.

— Это… — протянул он. — Это — дар бога.

— Какого?

Барх стиснул зубы.

— Не знаю, — выдавил он, порывисто поднявшись и тут же сев. — Нет. Я знаю. Но не скажу.

Унэг понял, что разговор окончен.

— Я пойду, — сказал он и впервые пристально посмотрел на него — нового повелителя адрагов, великого хана Барха. Сейчас тот походил на одинокого, несчастного человека, волею судьбы заброшенного на пьедестал, что содрогался под ударами обезумевшей толпы. Хан сжался, словно испугавшись чего-то.

Он не принадлежал себе. «Эх, лучше бы ханом стал Мерген, — подумал Унэг, выйдя из шатра. — Ведь он был пусть не очень хорошим, но человеком».

Он вспомнил, во что превратились останки Мергена. Они похолодели, как лед.

Спустя неделю Барх собрал на совет верных людей: Унэга, Тумура с отцом, Аюна, Берюка, Кайгадыря, наследника погибшего Урдуса, и Шайтана с Яру́ном. Последний был наемником, болотником по национальности, — огромным, могучим (под стать Шайтану) воином, с поблекшими и расплывшимися татуировками на свирепом лице; черная, как смоль, борода доходила до пояса; в левом ухе висела здоровенная серьга из червонного золота.

— Завтра мы выходим, — сказал Барх. — Новый пастух, видать, не пригож — овцы-то разбежались. Придется спустить собак. Так что, повторяю, завтра выступаем. Твои люди, Аюн, присоединятся к нам по пути.

— Они уже едут, повелитель, — поклонился Аюн.

— Очень хорошо, — кивнул Барх. — Первым делом заглянем в улус Пурхана. Посмотрим, что собой представляет этот Мамат, его сын. А потом — к Талгату.

— К мятежнику примкнуло много ванов, — сказал Тумур. — Сыновья Байрака, Эллака, Багши, других ванов…

— Что-то слишком много вождей, — ворчливо произнес Миху. — Хватит ли у нас сил? Вот Аюн, я знаю, много воинов не даст. А между тем, по моим прикидкам, Талгат вполне способен выставить тумен[33].

— Я дам не больше пяти сотен, — как-то грустно проговорил Аюн. — Надеюсь, ты понимаешь, повелитель?

— Понимаю, — мрачно сказал Барх. — И поэтому на тебя не рассчитываю. Держи западные рубежи, дженчи не должны помешать нам. Дай нам тех, кто хорошо знает те края, — этого будет достаточно. Но не все так плохо. С камыками, думаю, можно договориться: род Байрака весьма непопулярен. Есть еще Шагу́н с юга. Он выжидает, сукин сын всегда был осторожен. Используем его для связи с хапишами. Когда выдвинемся, Талгат непременно встревожится и станет готовиться к битве. Надеюсь, он запаникует, — смешаю его планы, ибо, по его мнению, я трус, и первым рассчитывал ударить именно он. И еще. Я не случайно упомянул Шагуна. Мои люди уже отправились к нему. Они посетят также камыков.

— Кто эти люди, можно ли узнать, повелитель? — спросил Тумур.

— Алпак, Кадыр, — невозмутимо ответил хан.

— Люди Мергена?! — изумился Тумур. — Можно ли им доверять?

Барх задумчиво сказал:

— Можно.

Берюк усмехнулся.

— Алчность и страх смерти, — глубокомысленно проговорил старый нукер, — способны изменить человека до неузнаваемости.

— Будем надеяться, что это так, — сказал Барх. — Теперь давайте посчитаем, сколько у нас людей. Ты, Тумур, твои два мингана[34] в строю?

— В полном составе, — подтвердил Тумур. — Есть еще юноши, рвущиеся в бой — три-четыре сотни можно собрать.

— Сколько у тебя, Иса?

— Полторы тысячи, — хладнокровно ответил Шайтан, который после гибели Мергена стал правителем его улуса.

— У меня, великий княже, — поспешил добавить на удивление высоким голосом Ярун, — восемьсот. Ребятки все прожженные, закаленные в боях богатыри. Где мы только не были: и дженчевы села жгли, и предместья самого Вередора, а уж этих болванов тархавов побили немерено.

— Я очень на тебя рассчитываю, Ярун-гай, — учтиво ответил Барх и продолжил: — У тебя, Кайгадырь, тоже два мингана, — сын Урдуса важно кивнул, — итого — семь с половиной тысяч. Мало. Ну ничего. Клянусь, Мамат соберет мне четыре тысячи. Я его заставлю. Любой ценой.

Восемь тысяч — не так много, по мнению сокрушавшегося Миху, — собралось на берегу Крина. Восемь тысяч конников, обозы с продовольствием, оружием. Кипящая самыми разными чувствами толпа, брошенная в гигантский котел, где закипала война, и поднятая ею пыль, взлетающая в небо, — все показалось Унэгу горячим паром, и шум был — словно вызов Небесам.