Искра и Тьма

— Я понимаю. Горыня обрек себя. Так запри его в клетку. А слуг его разоружи и оставь под присмотром — они пока ни в чем не провинились. Но — запомни, Лют, — никто здесь не посмеет тронуть ни Мечеслава, ни Горыню. Никто. Только сам Военег может отдать приказ. И нечего мне намекать на Хруста, Янку и прочих. Плевал я на них. Ты знаешь, старый. Ты знаешь меня.

Лют, кряхтя и недовольно косясь на венежских десятников, удалился восвояси. За ним повели ослабевшего и, казалось, уже смирившегося со своей участью Горыню.

— Вот, значит, как, — проговорил Злоба, провожая его глазами.

Семен резко обернулся и посмотрел на великана.

— Идите, — бросил он. — Идите, не высовывайтесь. До поры.

В тронной зале стояла широкая лавка, на которой лежало накрытое белой тканью тело Бориса. Вокруг расположились молодые люди в черных траурных одеждах и молились, следуя наставлениям Ольгерда, взиравшего на них строго и мрачно. Неслышно подошел Военег и остановился за спиной волхва. Склонил голову. Обряд продолжался еще минут десять, и Военег за все это время не проронил ни слова, не пошевелился, не поднял головы.

Наконец Ольгерд вздохнул и обернулся к князю.

— Сколочена ль домовина? — спросил он, вздернув бровь. — Сложен ли погребальный костер?

— Все готово, — ответил Военег.

— Хорошо. Вечером, на закате, разожжем священный огонь. Проводим царя дубичского с почетом, по обычаю предков.

— Да.

— Хочешь проститься с братом один? — с нажимом поинтересовался волхв.

— Да.

— Хорошо. Но потом, будь добр, удели мне пару минут.

Военег кивнул.

Все ушли, а он стоял и молчал. Он не мог уйти. Не мог, потому что должен был… покаяться.

— Прости, — выдавил из себя Военег. И в этот момент он сломался. Слова потекли сами собой, и он не мог остановиться. — Я виноват. Я всегда был виноват. Всю жизнь я… не знаю, как и сказать. И я не уверен, совсем не уверен, нужно ли мне это. — Он грустно покачал головой и, немного погодя, продолжил: — Когда мне исполнилось, кажется, двенадцать лет, меня привели к женщине. «Она научит тебя искусству любви», — сказали мне и оставили с ней наедине. Ее звали Лада, и ей было что-то около тридцати. Она была красива. Лада, жрица любви. Признаюсь, я никогда не видел ее одетой. Ни разу! И ее нагое тело всегда нравилось мне… нет, от ее наготы буквально захватывало дух. Я проводил с ней целые дни, в маленьком домике в саду, подобном тому, в котором ты… провел последние свои часы. Лада была очень ласкова, очень нежна, и… и она безумно любила трахаться. Она боготворила мужское тело, особенно… Черт, даже сейчас я стыжусь сказать это. Она брала его в руки и говорила с ним, молилась ему. Чудачка. Потом я расстался с ней на год, а когда вернулся, Лада — та самая скромная, нежная Лада — рассмеялась мне в глаза. Я хорошо запомнил ее слова: «Все, мальчик, тебе я больше не нужна». Ничего оскорбительного, простые слова, и — проклятье! — мудрые ведь слова. Лада… она была ангелом во плоти.

Военег умолк и вроде бы собрался уходить, но, сделав шаг, остановился.

— Я убил ее, — сказал он, глядя на лежащее перед ним тело родного брата так, словно он был живой. — У меня был с собой короткий меч, подаренный мне, кстати, тобой, и я сразу же после тех слов вспорол ей живот. Я будто обезумел, понимаешь? Я залил ее… их кровью весь домик. А опомнившись, сжег… домик.

Военег снова умолк и на этот раз долго, очень долго молчал. Наконец, глубоко вздохнув, совсем тихо произнес:

— Она была беременна.

У выхода из тронного зала путь ему преградил волхв.

— Погоди, — сурово произнес он. — Не спеши. Скажи-ка мне вот что. Достаточно ли ты храбр, чтобы выслушать меня? Или, подтвердив все глупые байки, что плетут про тебя, отмахнешься, прикажешь повесить?

Военег ответил не сразу. Он глядел волхву в глаза, и Ольгерду показалось, что князь тщательно обдумывает ответ.

— Что ты хочешь узнать, мудрец? — Последнее слово прозвучало как издевка. — Что брат мой умер по моей вине? Да, это так. Достаточно ли я храбр, по-твоему? Я не раз пользовался услугами Эразма из Рории, воспользовался и сейчас. Не морщь лоб, это имя тебе ничего не скажет. Эразм — колдун, и очень хороший, не чета тебе, мудрец. А теперь иди. Но, пока я добрый, дам тебе совет. Завтра, вместе с прахом Бориса, убирайся отсюда, и поскорее. И знай — я скоро буду в Дубиче. Надеюсь, ты понимаешь?

И Военег ушел, оставив потрясенного Ольгерда обдумывать эти слова.

Андрей уже давно услышал шаги, но упрямо продолжал читать, не видя текста, не вникая в смысл написанного. Он хотел продлить это чувство — чувство свободы, уюта, уединенности. Продлить до конца.

— Здравствуй, Андрей Мечеславович.

— Хм. Ты, верно, хотел сказать: «Попался, калека! Твоя смерть пришла».

— Ты мне льстишь, царевич. — Военег поискал глазами стул и, обнаружив его в дальнем углу библиотеки, пожал плечами, садясь на край стола. — Но, как я думаю, еще чуть-чуть, и она — то есть смерть — по праву уступит мне свое место.

— Венец мечтаний, — буркнул Андрей, закрыв книгу.

— Ничего подобного. Что хорошего в этом? Вечно собирать души усопших. Вечно бродить по белу свету, всегда делая одно и то же. Это проклятие. Не завидую смерти.

— Зачем пришел? Пофилософствовать?

— Чуешь запах? Это горит твой город. Мои псы жгут предместья Воиграда и беснуются оттого, что так мало выпивки в этих краях и так мало женщин, так мало всего. «Здесь нечем поживиться», — кричат они.

— Не трать силы понапрасну, говори прямо, чего тебе надо? Что-то не чувствую я себя такой уж важной персоной, достойной внимания самого Военега. Много ли людей удостоились душевной беседы с «Великим» перед тем, как вложить свою голову в петлю? А?

— Что мне в тебе нравится, царевич, так это твоя выдержка. Не знаю, каково быть калекой, но думаю, мысль о смерти как об избавительнице от страданий не раз посещала тебя, а, Андрей Мечеславович? Поэтому ты так нахально себя ведешь?

Андрей поморщился, выпрямляя спину.

— Кто там у тебя? — поинтересовался он, посмотрев на слегка приоткрытую дверь. — Псы?

Военег беззаботно улыбнулся.

— Всего лишь слуги. Эй, там! Вина!

Андрей хмуро уставился на чарку, наполненную солнечным напитком.

— Что тебе надо? — повторил он свой вопрос.

— Не будешь пить? — удивился Военег и отодвинул свою чарку в сторону. — Хорошо, и я не буду. Итак, признаюсь тебе честно: я, увы, коварен. Я не подарю тебе смерть. Ты будешь жить, царевич. Я так хочу.

Андрей криво ухмыльнулся.

— Я хочу, — продолжал Военег, — чтобы ты стал моим наместником в Воиграде.

— Так я и знал.

Военег наклонился к Андрею, схватил его за кончик бороды, повернул к себе, посмотрел в глаза. Но, не выдержав спокойного, ничего не выражавшего взгляда калеки, отпустил, отодвинулся, сделав вид, что прислушивается к шуму во дворе.

— Вот, слышишь? — сказал он. — Кра́ду строят. Домовину. Высокую, в человеческий рост. Как и положено царю. Вечером будут похороны. С обрядами, погребальными песнями. А перед этим смерть примет твой отец. Смерть позорную, ужасную. И после будет брошен на съедение собакам. Как куча потрохов.

— Зачем ты мне это говоришь? Хочешь за живое задеть?

— Я прикажу просто отрубить ему голову и похоронить с честью.

— Торгуешься? Когда-то и я так делал. Точно так же морочил людям головы и всегда выигрывал.

— И что?

— Подумай. Свой путь я прошел, и ты хорошо знаешь какой. А тебе еще предстоит его пройти. Ты поймешь.

— Это значит, ты отказываешься? И тебе не жалко отца?

— Жалко. Однако ты недалек, Военег. Ведь ты брал с меня пример? Ты знаешь, кем я был, что совершил. Ты уверен, что хорошо изучил все мои ошибки? Все промахи? Эх, ты…

Военег нахмурился.

— Не люблю, когда со мной разговаривают таким тоном. Очень не люблю. И все-таки я предлагаю тебе власть, могу предложить и… жену. Как тебе Искра? Неплоха! Все-таки за тебя она должна была выйти, не так ли?

Андрей помолчал, обдумывая ответ, потом сказал:

— Мой ответ — нет. И когда-нибудь ты узнаешь почему, Военег. Я люблю своего отца, но нет. Это все.

— Так любишь, что обрекаешь его на погибель? На позор? На бесславие? Принято. Теперь скажу я. Ты не умрешь, ибо я уготовил тебе, Андрей Мечеславович, особую участь. Ты станешь моим шутом. Интересно, да? Мрачный унылый калека в роли скомороха!

Дверь с жалобным стоном отворилась, и в конюшню вошли двое: один — приземистый лысый крепыш в синем кафтане, покрытом пятнами ржавчины; другой — долговязый субъект, зябко кутающийся в просторный серый плащ.

— Че жмешься к стене, красотка? — усмехнулся крепыш. — Вставай, авось не тронем. Идем. Время пришло. Ну давай, давай. Пошевеливайся. Шустрей.

Искра поднялась, но ноги не слушались, подкашивались; руки тряслись, как в лихорадке; горло стиснуло ожидание неминуемой беды.

— Во, как очи горят, — сказал крепыш, безжалостно разглядывая девушку. — И большие, как два золотых пятака.

Он схватил княжну за руку и вытолкнул наружу, нагло хлопнув ее по заду.

Близился вечер. Солнце, бледно-желтое на свинцовом небе, нависло над башней Блажена, будто призрак. В воздухе явственно ощущался запах гари. Пень с топором так и стоял на том же месте, окровавленный, одиноко мрачнея среди жухлой листвы и увядшей травы.

За казармами, у Боярского дома, на пустыре у куста дикого ракитника возвышалась гора трупов. Искра, еще не увидев этого ужасного зрелища, уже все поняла: карканье ворон, слетевшихся на пиршество, после преследовало ее весь день. Ноги отказывались идти, и сопровождавшим ее хольдам пришлось практически нести княжну.

Крепыш бросил камень в стаю черных птиц, облепивших мертвецов, и они с недовольным шумом разлетелись.

— Смотри, красотка! — Крепыш больно схватил девушку за скулы и заставил посмотреть на убитых. — Видишь? Нравится? Да ты что, плачешь? Ну не надо, дитя мое…

— Хватит дурить, Ларь, — рявкнул долговязый и, грубо встряхнув Искру, поволок ее дальше.

Она не верила своим глазам. В куче находились такие живые, такие близкие ей люди: кухарка, слуги, юные дружинники Олега… и Авксент. Милый толстячок Авксент — голый, грудь и живот превратились в кровавое месиво, выкатившийся, висевший на одной жиле глаз жадно клевала ворона, поглядывая на людей.

Искре трудно было дышать, воздуха отчаянно не хватало.

Потом они прошли через пустующую площадь у дворца, где горделиво возвышалось большое деревянное сооружение: сложенные штабелями бревна конусом сходились у венчавшего их гроба — готовый погребальный костер царя Бориса, что запылает на закате, почти ночью, превращая в прах уготованное ему тело. Смешанные чувства вызвал он у Искры: и стыд, и злость, но все это перекрывал страх.

Страх, сдавивший ей грудь тяжким грузом.

У храма толпился разношерстный народ: вездесущие багуны, молчаливые робкие горожане, угрюмые дружинники предателя Дробуша. На месте спиленных сосен теперь красовалась виселица — на длинной перекладине болталось десять человек, в основном священнослужителей, а также молодой воевода Олег.

Прямо перед виселицей стояли две грубо и наспех сколоченные клетки. К ним и подвели Искру.

— Горыня, Мечеслав… — только и успела вымолвить она, увидев двух узников — избитых, раненых, одетых в рваное рубище, закованных в цепи, — и на миг потеряла сознание.