Повести, рассказы

17

Едва Цаля начал получать письма от Дины, мысль, что и с ним может каждую минуту случиться то же, что с любым другим на поле боя, совершенно оставила его. Письма Дины были как бы броней, оберегавшей его от всех опасностей. Он верил, что с ним ничего не случится, и перестал испытывать страх, который прежде овладевал им в первые минуты боя.

Но он предчувствовал, что, как только пройдет опасность и письма Дины уже не будут той броней, которая должна защищать его на поле боя, Дина станет писать реже и сдержаннее. Его также не удивляло, что во всех письмах, которые он получал от нее после войны, Дина писала: она надеется и всегда будет надеяться, что муж ее вернется, как возвращаются многие и многие из тех, кого считали пропавшими без вести. Сколько бы это ни длилось, она не перестанет ждать его. Он знал, что Дина не может писать иначе. А пишет она об этом так часто не потому, что хочет лишний раз напомнить, как верна и преданна мужу, но для того, чтобы заблаговременно отдалить от себя его, Цалю. Распечатывая ее письма, он всякий раз боялся натолкнуться там на те же слова, которые однажды сказал ему ее брат: безрассудно гнаться за тем, от чего убежал. Может быть, это и удерживало его от того, чтобы в конце концов написать ей: ждать и надеяться, когда уже не на что надеяться и нечего ждать, наверняка безрассудно. Он не сказал ей этого и тогда, когда приехал повидаться после увольнения из армии. Дина к тому времени уже вернулась из эвакуации домой и снова работала на той же чулочной фабрике. Она не осталась ночевать в одной комнате с ним, хотя в той же комнате спали ее дети, ушла к соседке, и он понял, что еще рано сказать ей это. Не решился заговорить и через год, и через два. Он довольствовался ответами на свои письма и тем, что всякий раз, когда приезжал, останавливался у нее — она на этом настаивала, хотя по-прежнему уходила ночевать к соседке.

Лишь на третий год после войны Дина переехала к нему. И там, в большом и чужом городе, где никто никогда не видел ее ни с кем, кроме как с Цалей, где ей не приходилось краснеть перед соседями оттого, что она теперь с другим, Дина стала его женой. Но она оставила прежним соседям по квартире свой новый адрес, а регистрируясь с Цалей в загсе, не сменила свою девичью фамилию.

Ни разу за все годы, что она была его женой, Цале не приходило в голову, что все это каким-то образом связано с тем странным волнением, с которым Дина всегда встречала письмоносца. Он понял это лишь через несколько дней после похорон, когда в одной из книг, которую Дина не успела возвратить в библиотеку, ему случайно попалось письмо из военкомата — ответ на ее запрос о Симхе. Цалю это не слишком удивило. Разве она не писала ему столько раз, что надеется и не перестанет надеяться? Но он не думал, что через столько лет после войны она все еще будет ждать писем от Симхи и будет чувствовать себя виноватой перед ним за то, что поспешила сойтись с другим. О своем чувстве вины перед Симхой, о том, что она хотела уберечь его от опасности верностью и преданностью, в то время как уберечь можно только любовью, Дина не раз говорила Цале еще до того, как он стал ее мужем.

Когда он нашел это письмо, ему стало ясно: случись чудо, на которое не переставала надеяться Дина, и Симха подал бы весть о себе, Дина, как ни любила она Цалю, вернулась бы к Симхе. К этому она, очевидно, все время готовилась и готовила детей, хотя дети звали Цалю отцом и так обращаются к нему и теперь в своих письмах. Лера пишет ему из Ярославля, а Илья из Краматорска, где они работают по окончании политехнического института. Больше некому звать его отцом. Случилось так, что у них с Диной детей не было.

Знай он раньше о письме из военкомата, смерть Дины, быть может, не была бы для него так неожиданна и он не ответил бы врачу, что она никогда не жаловалась на сердце. И вдруг он узнает: ее сердце все эти годы было как туго натянутая струна, которая может лопнуть от малейшего прикосновения. «У нее была легкая смерть, а вечно никто не живет» — это было единственное, что нашелся ему сказать в утешение врач.

Нашел чем утешить, будто не знает, что нет ничего страшнее для живых, чем внезапная смерть близкого.

Да, никто не живет вечно. Все это знают. И все же...

Нашел чем утешить...

Кладбищенский сторож, который застал его через несколько дней после похорон, когда дети уже уехали, одиноко сидящим у свежего могильного холмика и вопрошающим неведомо кого, что есть человек и зачем живет он на свете, если он обречен: вот был человек и вот его нет, — кладбищенский сторож Азриель сказал ему тогда: все на свете суета сует... Человек подобен облаку в небе, кораблю в море — проходит и следа после себя не оставляет...

Цалел уж не помнит, что он ему тогда ответил, но Азриель вдруг стал часто заходить к нему домой и засиживаться допоздна.