Повести, рассказы

16

...На завод, где предстояло разместить важный военный заказ, инженер-капитан Шлифер прибыл прямо с фронта. Он приехал всего на два дня и оба этих дня был до того занят, что не хватило времени даже на то, чтобы толком пройтись по заводу. Он почти бегом осмотрел его. Не задержался даже в цехе, который больше других будет занят спецзаказом. Цалел только чуть медленнее прошелся по этому цеху и потому больше, чем в других, ощутил зимнюю стужу, которой веяло от замерзших окон, от стен, от цементного пола.

Уже почти у самого выхода он вдруг остановился. Был уверен, что это ему померещилось, но все же вернулся и не спеша приблизился к токарному станку, у которого спиной к нему, к Цалелу, стоял человек в широких катанках, сером ватнике, зеленых стеганых штанах и в шапке с опущенными ушами. В движениях этого человека, которого он раньше видел мимоходом, было что-то заставившее Цалю остановиться почти у самого выхода и вернуться. Теперь, не доходя нескольких шагов, он снова остановился, на этот раз, чтобы на лишний миг продлить милый ему обман чувств.

Никто из них не мог бы потом рассказать, что произошло в тот короткий миг. Схватив ее за руки, он все еще не верил, что это она, и словно ему все еще надо было убедиться в этом, не переставал повторять про себя и вслух:

— Дина, Диник, дорогая...

Она что-то спросила, но так тихо, что он почти не расслышал. Кажется, она спросила, можно ли ее еще узнать. Он удивился: разве она не знает, что совсем не изменилась, что она такая же, как была. Он поспешил сказать ей:

— Такая же, как была. Та же Суламифь.

— Суламифь с выплаканными глазами...

— Но с той же светлой улыбкой. Сказать тебе, о чем я только что вспомнил? Ты, вероятно, уже давно забыла про это, но я ничего не забыл. Хочешь, я перескажу тебе все, о чем мы говорили в тот вечер, гуляя по шоссе и сидя у тебя на крылечке? Когда мы перед моим отъездом сидели у тебя на крыльце и ты говорила, что если не найдешь работу в местечке, то переедешь к брату в город и поступишь на завод, я невольно посмотрел на твои руки и не мог себе представить, как эти нежные пальцы прикоснутся к машине. Мог ли я тогда думать...

И, не смущаясь тем, что все смотрели на них, он припал к ее измазанным, натруженным рукам, пахнувшим машинным маслом, металлом, морозом...

— Я знала, что ты жив, — сказала Дина, глядя на него влажными глазами, — я запрашивала в Бугуруслане, в Центральном адресном бюро, и мне недавно прислали твой ленинградский адрес. Я написала бы тебе после войны...

— Этого адреса нет больше, Диник, — голос у Цалела дрогнул. — Беда случилась ночью, когда я был на заводе. Жена с ребенком не успели спуститься в убежище. Снаряд настиг их на лестнице. После несчастья завод не стал больше задерживать меня, и я ушел на фронт. Расскажи о себе. Как ты попала сюда? Где находятся твои?

— Я здесь с детьми. Муж с первого дня войны на фронте. Скоро год, как от него нет писем. Мама с сестрой и Годлом эвакуировались в Ашхабад. Мойшл на флоте. Часто получаю от него письма. Я поступила здесь на завод и стала, как видишь, токарем. Ты служишь здесь или только проездом?

— Позавчера прибыл с фронта и сегодня лечу обратно. Когда ты кончаешь? Я попрошу, чтобы тебя отпустили пораньше.

— Нет, нет. Не надо.

— Тогда я подожду у ворот.

Дина на минуту задумалась и, включая станок, сказала:

— Запиши мой адрес. Я живу еще с одной эвакуированной. — Она торопилась поставить его в известность, что живет в комнате не одна, и в этом он тоже узнал прежнюю Дину, и хотелось спросить, не зовут ли ее соседку по комнате Фрумой.

Цаля долго бродил по темным улицам большого, занесенного снегом города, пока добрался до глухой, затерявшейся улочки с одноэтажными деревянными домишками и низкими заборами.

В один из этих домишек с занавешенными окнами Цаля постучался, и через минуту, почти упираясь головой в потолок, уже стоял против Дины в маленькой узкой комнатушке, чувствуя, что теряет над собой власть и сейчас припадет к ее улыбающимся губам. Но ей достаточно было, закинув голову, отдалить от него лицо и повести бровями, и он снова увидел перед собой ту Дину, которая сказала ему в читальне: «Простите, вы ошибаетесь, мы не знакомы», — Дину, которую он не решался тронуть за руку даже после того, как встречался с ней не один вечер. Ему тогда казалось, что одним неосторожным движением может ее отдалить от себя, и он боялся этого. То же чувство было у него и теперь. Но он не мог так долго владеть собой, он не мог сидеть возле нее и не положить ее натруженную руку к себе на колени, не перебирать ее пальцы.

— Ты, наверно, голоден, Цаля. — Как Дина теперь была похожа своей заботливой преданностью на мать! — Подожди чуточку. Я сейчас приду, — она накинула на себя пальто, — забегу только в магазин. Я еще не успела отоварить карточки.

Цаля остановил ее:

— Никуда не надо идти. Если ты беспокоишься из-за меня, то разреши доложить: ровно час тому назад я поужинал.

— Прошу тебя! Оставь, пожалуйста. Ты, может, стесняешься?

— Клянусь, я не голоден. Ну, честное слово! — Он улыбнулся: ему приходится оправдываться перед Диной, как когда-то перед ее матерью.

Цаля снял с Дины пальто и опять повесил его на стену.

— Но чаю ты выпьешь? Хлеб с маргарином и сахар у меня есть.

Дина затопила железную печурку, и в тускло освещенной, отдающей сыростью комнатушке разнесся запах жареных картофельных очистков.

— Не надо, — он не дал ей поставить чайник и усадил рядом с собой у накалившейся печки. — Помнишь, Диник, как мы забирались к тебе в комнатку, к натопленной печке, а в окно заглядывала луна. Такой огромной яркой луны я больше нигде не видел.

— Помню, — и, чуть склонив к нему голову, она прикрыла глаза.

Прежде чем Цаля успел сообразить, что с ним происходит, его голова лежала у нее на коленях. В тот же миг он почувствовал на своих волосах ее пальцы. По-мальчишески стыдливо он схватил ее руку и слегка прикоснулся к ней зубами.

— Рано, Цалик, появились у тебя седые волосы.

— Война, Диник.

— Почему ты ничего не рассказываешь о себе? — Ее голос доходил до него словно издалека, и он не знал, то ли это она так тихо говорит, то ли кровь, бешено стучащая в висках, заглушает ее голос. — Почти десять лет мы не виделись с тобой. — Дина замолчала, а потом совсем тихо, будто не ему, а себе одной поверяла эту тайну, сказала: — Но однажды я тебя видела. Это было года четыре тому назад. Да, четыре года.

— Где? Как?

— Я даже запомнила день. Это было в воскресенье. Мы с мужем тогда уже снова переехали в тот город, где жили раньше. Гуляя как-то по центру, мы зашли с ним в магазин, и там я тебя увидела. Не помню уже, как я выбралась из магазина, помню только, что у меня страшно закружилась голова. Муж рассказывал потом, что я побелела как стена и, если бы он тут же не вывел меня на свежий воздух, я упала бы в обморок. — Она склонилась над ним, и ее дыхание коснулось его уха. — Но может быть, мне это только показалось, может быть, это был совсем не ты.

Даже если бы она тогда ошиблась, кого-то другого приняла за него, он ей этого теперь не сказал бы. Но Дине тогда не почудилось. Это действительно был он, Цаля. Он не утаил от нее и того, что, уже став отцом, не переставал ее разыскивать, и почти всякий раз, когда у него был отпуск, она могла бы его встретить в своем городе. Он приезжал туда на три-четыре дня, и Дина могла бы тогда его видеть. Он сидел в садике напротив ее двора, прохаживался по тротуару напротив балкона ее дяди; гулял в ботаническом саду, он ходил и всматривался в лица молодых матерей, забиравшихся с детскими колясками в тень аллей и скверов. Он был уверен, что она снова приехала в город. Однажды он даже шел издали за ее матерью, думал, что она идет к ней, к Дине, но Ханця свернула к рынку. Разве мог он зайти к ним в дом или остановить кого-либо из родственников, даже если бы и встретил их, после того как ее брат сказал ему, что безрассудно гнаться за тем, от чего сам убегаешь? О, если бы он знал, что после свадьбы она не переменила фамилии...

— Разве Этл тебе не говорила? Ты знаешь, что она вышла замуж за Лейви? Лейви тоже в первый же день ушел на войну. А через месяц Этл стала вдовой. Она эвакуировалась с заводом куда-то очень далеко, кажется в Сибирь. Как она там перебивается с тремя крошками на руках?.. Я хотела бы ей помочь, но не могу узнать, где она. Не случилось ли чего с эшелоном или, не дай бог, еще хуже — не попали ли они к немцам. Может, тебе удастся что-нибудь узнать о ней. Теперь ее фамилия не Зельцер, а Роснер, как у нашего Лейви. Ты не должен мне рассказывать, Цалик, что тогда между вами произошло. Я знаю, ты потом поссорился с ней, перестал разговаривать. Она не виновата. Ведь не со злым умыслом она это сделала. Она просто очень любит меня и боялась, что с тобой я не буду счастлива... Виновата я, дорогой. Мне казалось, что Этл тогда приехала ради тебя. Я не хотела вам мешать. Но зачем вспоминать об этом? Многое, что было в нашей жизни прежде, кажется мне теперь таким ничтожным и глупым, — она приподняла его голову со своих колен и не отводила от него глаз.

— Ты смотришь на меня, Диник...

— Я так давно тебя не видела.

— Я сильно изменился, да?

— Мы все, дорогой, сильно изменились. Не мешай мне. Дай наглядеться на тебя. Кто знает, когда мы с тобой снова увидимся.

— Этого никто теперь не скажет. Война.

— Нет, нет, нет, нет, — она рукой прикрыла ему рот. — Ты будешь жить. Ты останешься жить. Тебя сбережет моя любовь, как берегла до сих пор. Знаю, дорогой, ты не должен мне рассказывать, знаю, что ты разыскивал меня, что был в местечке, что и Фрума не сказала тебе, где я. Это я просила всех ничего не говорить тебе. Я боялась встречи с тобой. Не знаю, может, было бы лучше, если бы мы и теперь не встретились.

Она положила голову Цале на плечо, и казалось, задремала. Огонь в печурке потускнел, тени на стенах удлинились.

— А где твои дети? — спросил Цаля, опустив плечо ниже, чтобы ей было удобнее держать голову.

— Лерочка еще в школе. Ее класс занимается в вечернюю смену. А Ильчик должен вот-вот прийти из садика. Соседка пошла за своей девочкой и заодно приведет Ильчика. Когда ты едешь?

— Меня будут ждать через два часа в гостинице. Оттуда поеду на аэродром.

— Я очень хотела бы, чтобы ты видел моих детей. Лерочка, наверно, узнает тебя. Из всех моих фотографий она больше всего любила ту, где мы с тобой сняты вдвоем. У тебя сохранилась эта фотография? Или твоя жена...

— Сохранилось только то, с чем я ушел в тот день на работу. Все осталось под развалинами.

— Прости, что спросила. Я понимаю, не нужно было спрашивать.

— Сколько лет Лерочке?

— Девятый пошел, а Ильчику скоро будет четыре.

Теперь, когда она заговорила о своих детях, ему легче было спросить:

— А у тебя осталась та фотография?

— Я вообще ничего не успела взять с собой. Опоздай я на каких-нибудь десять — пятнадцать минут, и оказалась бы с детьми там, где находятся теперь многие, кто не эвакуировался. Я ведь тоже не собиралась уезжать. С нами в одной квартире жила еврейская семья, приехавшая из Германии незадолго до того, как фашисты захватили там власть. В город приехало тогда несколько семей из Германии. Там, у себя, им нечем было заняться, была безработица, а у нас, ты ведь знаешь, уже тогда нуждались в людях, в особенности в таких специалистах, как наш сосед.