Повести, рассказы

Однако того, что он сам, чуть ли не на другой день после получения диплома, отправится на поиски Дины, Цаля от себя не ожидал.

Единственный, кого Цаля, выйдя на перекрестке из трамвая, хотел бы встретить, был Годл. Веселый и шумливый Годл тут же сказал бы ему, куда направиться — к светло-желтому двухэтажному особняку с узорчатым балконом, заменившим однажды ему и Дине местечковое крылечко, или вверх по улице, к вымощенному брусчаткой двору с высокими чугунными воротами, у которых он встречал Дину, когда она возвращалась с работы. Если Дина действительно переехала, Годл не стал бы скрывать куда. Но Годла он пока не встречал, а слоняясь по тротуару и поглядывая на балкон, все равно ничего не узнаешь. Не пойдет же к ее дяде спрашивать, где можно видеть Дину.

Улицу, где жили Роснеры, он, бывало, мог пройти за считанные минуты, теперь же путь тянулся невероятно долго. Когда он наконец увидел перед собой двор, ему уже не хватило сил войти туда. Еще шаг, казалось ему, — и сердце остановится.

Когда некоторое время спустя он опять оказался у ворот, было уже довольно темно. Но прошло несколько долгих мгновений, прежде чем он позвонил к Роснерам.

В дверях показался высокий молодой человек в кителе с блестящими пуговицами.

— Простите, — чуть отступил Цаля. — Я, очевидно, не туда попал. Года полтора назад тут жили Роснеры.

— Они и теперь здесь живут.

Молодой человек ввел Цалю в освещенную комнату. Он мог и не называть себя. Цаля сразу узнал Дининого брата Мойшла. У него, как у Дины, было тонкое продолговатое лицо и темно-серые глаза, только слегка навыкате.

— Я вас тоже сразу узнал, хотя мы встречаемся впервые, — у Мойшла, как и у Дины, был приятный грудной, чуть хрипловатый голос. — Меня вообще трудно застать дома. Я все больше в плавании. Простите, я позову мать.

Слишком спокойно выходил Мойшл из комнаты, трудно было заподозрить, что он ушел предупредить Дину. Но почему Цале послышались Динины шаги в соседней комнате? Это, наверно, большие стенные часы, которые Роснеры привезли с собой из местечка, подсказали ему, что Дина теперь там. Часы без устали твердят: «Ди-на, Ди-на».

Как сильно изменилась Ханця за эти полтора года. Голова совсем седая, а глаза — еще печальнее, чем были. Она остановилась у порога и тихо, словно должна скрывать от кого-то здесь его имя, сказала:

— Цаля?

Он встал и, протягивая ей руку, смущенно спросил:

— Как вы себя чувствуете?

— Спасибо. Садитесь, пожалуйста. Вы здесь в командировке?

Не подсказывает ли она ему, что он должен ответить? Ведь ее глаза выдают, что она знает, зачем он сюда приехал. Ханця хочет скрыть от сына, что он, Цаля, приехал искать Дину?

— Да, в командировке, — растерянно ответил Цаля и почему-то добавил: — Я здесь третий день и завтра же собираюсь уехать домой.

Цалю не удивляло, что Ханця не спрашивает, почему он не зашел к ним раньше, вчера или позавчера. Разве он сам не понимает, какое это ребячество — то, что он вообще зашел сюда, и то, что он сидит тут сейчас, не отрывая глаз от большой Дининой фотографии, висящей в рамке под стеклом на противоположной стене. Это та самая рамка, которую он послал ей вместе с портретом, после того как брал его с собой в Ленинград для увеличения. А надпись на обратной стороне Дина оставила?

— Мойшл, — сказала Ханця сыну, — сходи, пожалуйста, в магазин, купи чего-нибудь к чаю. — И, обратившись к Цале, она по-матерински заботливо, как всегда, когда он запаздывал к завтраку, спросила: — Вы ведь, наверно, проголодались? Нет, нет, боже упаси, никуда вы не пойдете. Вы останетесь у нас ночевать.

Значит, его не обманывали. Дина действительно уехала. Ханця не оставляла бы его ночевать, если бы Дина жила в этом городе... И все же у него было такое чувство, будто Дина сейчас войдет сюда...

Мойшл, очевидно, нарочно задерживается в магазине, чтобы не мешать матери с глазу на глаз побеседовать с гостем. Но от Ханци он услышал лишь одно — у нее похитили Дину, похитили среди бела дня... Кроме этого, он ничего от нее не узнал. Цаля хочет вспомнить: откуда была родом продавщица из кондитерской на Литейном? Кажется, тоже из какого-то местечка, и ее тоже, жаловался хозяин, похитили среди бела дня.

Утром перед уходом на работу молчаливый и задумчивый Мойшл спросил как бы мимоходом:

— Вы не помните, кто это сказал: «Лишь тот достоин счастья, кто обретет его в бою»? — И, не дожидаясь ответа, добавил: — Безрассудно гнаться за тем, от чего сам убежал.

Закрывая за собой дверь, Цаля знал, что уходит навсегда. Никогда больше не вернется он сюда. Но он знал также: приведись ему когда-нибудь прийти в этот дом, его всегда примут здесь как родного. Для этого дома он как птица, которая всегда возвращается в свое гнездо.

Может быть, прав Мойшл, который так же, как и Ханця, скрыл от него, где находится Дина. Может, прав он и в том, что безрассудно гнаться за тем, от чего убежал. Но ведь Цаля не убегал. Он просто не понял, что Дина совсем не такая, как другие девушки, не понял, проглядел, потому так и вышло.

Да, он понимал, что безрассудно гнаться за потерянным, но теперь он не уверен, что не вернется больше и не будет снова бродить под тем балконом, около чугунных ворот... Его приведет сюда все та же тоска, что заставила его вдруг отказаться от билета на ленинградский поезд и сесть на поезд, привезший его к Рахниевскому лесу. Тяжелая тоска беспрестанно переносит его, как на крыльях, в прошлое и все время предвещает, что здесь, в местечке, он встретит ее — Дину...

— На днях было письмо от Иоэла, — вернул его Файтл к действительности, — не плохо живется ему там, на Херсонщине, пишет он. Здорово пригодилось, пишет, что был извозчиком. Он и там к лошадям приставлен. Одно только, скучает, пишет он, по дому. По местечку, по лесу тоскует.

«Тосковал ли кто-нибудь по этому местечку, по этому лесу так, как я», — хотел было Цаля ответить Файтлу, но сказал лишь:

— Вы меня высадите у мостика. Мне тут еще надо в одно из ближних сел. У меня там дела.