Повести, рассказы

14

И вот он снова в Рахниевском лесу. На извозчичьей подводе тащится через лес в гору и под гору, не зная сам, почему и зачем едет он сейчас в местечко. Кого он хочет там убедить, что по окончании института ему захотелось обосноваться в местечке и он приехал посмотреть, не найдется ли для него работа? Кого он хочет убедить в этом? Своего возницу, молодого балагулу, который не сегодня-завтра тоже уедет отсюда навсегда? Или самого себя? Ну и что проку, если и удастся в местечке узнать о Дине несколько больше, чем рассказал возница? Недели две тому назад, перед осенними праздниками — «грозными днями»[5], он вез Дину Роснер со станции, она приезжала навестить могилу отца. Она все еще такая же красивая, как была. Сияет, как солнце. На днях он ее встретил с мужем на станции. Они снимали здесь, в ближнем селе, дачу. Его это не интересовало, он и не спрашивал, как село называется. Муж у нее представительный, высокий, солидный. Инженер. Но он старше ее, и, видать, намного. Рассказывают, был у нее другой жених, молодой, студент один. Но вмешалась одна девушка, как раз Динина подруга, и свадьба расстроилась. Та девушка, Этл ее зовут, тоже довольно красивая, но до Дины ей, конечно, далеко. Таких красавиц, как Дина, не найти, хоть весь свет обойди. Но зато Этл образованная. Студентка, на инженера учится.

Возница, очевидно, не узнал его, все допытывается, кто он и почему его так интересуют Роснеры. Неужели он за эти полтора года так изменился, что его и узнать нельзя? Наверно, этого молодого извозчика не было в то лето в местечке. Во всяком случае, когда Цаля впервые приехал в эти места и извозчики у станции кинулись к нему, вырывая из рук чемодан, он среди них этого парня не видел, и в клубе, среди народа, приходившего на лекции, он тоже не замечал его.

— Сказали тоже! Как вы могли меня заметить, если я жил тогда в Бершиловке! — воскликнул возница, приподнявшись на козлах, чтобы лошаденка не вообразила, будто о ней забыли и, если уж ее не подхлестывают, значит, она может делать все, что ей заблагорассудится. — Здесь «главным» извозчиком был Иоэл, а в Бершиловке я был «главным». Бершиловка тоже славное местечко. Оно недалеко отсюда, всего верст восемь будет, но намного меньше нашего. Я-то как раз здешний, и если вы, говорите, бывали у нас, то знаете, должно быть, и тестя моего, кузнеца Цемаха. Первая от моста кузница — его. Я зять Цемаха, Файтл, может, слышали?

Пробежав немного рысью, лошадка снова стала степенно вышагивать, насторожив уши, точно почуяла, что хозяин повел речь о ней.

— Обратно я переехал лишь этим летом. В Бершиловке больше нечего делать. Некого везти к поезду. Народ разъехался по всему белу свету, кто в крымские или херсонские степи, кто в Биробиджан, ну а тот, кто имел право голоса и было чем перебиться первое время, тот подался в город. Я тоже было записался на Херсонщину, чуть лошаденку не продал, но тут вдруг женушка моя передумала, уперлась — без родителя ни на шаг. А Цемах, тесть мой, значит, записался как раз в Биробиджан. Ей хочется в Биробиджан, пусть будет Биробиджан. Но все дело в том, что ее батя, тесть мой, значит, пока не торопится и в Биробиджан. Без дела он покуда не сидит, и ему, говорит он, еще не приспичило прикрывать кузницу. Я, можно сказать, тоже пока не бездельничаю. Была, слава богу, орава извозчиков, а остался, грех жаловаться, один я. А местечко теперь на месте не сидит. Все уезжают. Скоро и здесь некого будет возить. Но что же, есть здесь в окрестности два-три местечка, оставшиеся совсем без извозчиков. Если кто оттуда захочет уехать, ему без меня не обойтись. На себе пожитки к станции не потащишь. Ну, а уж когда и оттуда некого будет везти, отвезу я тогда к поезду самого себя и прости-прощай кнут и телега...

Любопытно, что́ сказал бы этот вот самый балагула, без умолку толкующий про невеселые местечковые дела, узнай он, что его седок, получив в то лето письмо от Дины, в котором она писала о том же, о чем рассказывает теперь Файтл, был готов простить Липе все и вся, если бы тот мог запретить выезд из местечка — стать у мостика и не выпускать ни одной подводы, а те, что успели проскочить, возвращать обратно. И чтобы начал он с нее, с Дины. Как все это было глупо и по-мальчишески. Он тогда думал, что голыми руками можно остановить мчащийся поезд. Вот он, Цаля, сам сейчас будет в местечке. Разве он может кого-то задержать? Чем? Тем, что расскажет, как здесь все изменится через десять — пятнадцать лет? Что через десять — пятнадцать лет здесь у каждого будет занятие, к тому времени не останется ни одного местечка без завода или фабрики? Ну, а тем временем чем заняться? Сидеть и ждать, пока настанет тот счастливый час? Каким глупым и ребяческим было тогда желание убедить и себя, и Дину, что по окончании института он поселится в местечке, и как глупо и по-ребячьи поступает он теперь, думая, что, пройдя по улочкам, погуляв по шоссе, он утолит этим свою щемящую тоску. Почему и зачем он едет сюда, когда каждая ветка здесь в лесу напоминает о ней, когда в шорохе деревьев слышится ему звучанье ее имени, а птицы в вышине кричат ему вслед: «Вернись! Вернись!..»

Цаля сам знает, что надо бы вернуться, но подвода словно приковала его к себе и уже не отпустит, видно, пока колеса не застучат по мостику, давая знать, что прибыли.

Первый, кто сразу признает его и наверняка обрадуется, будет Липа.

«Ну, братец, — спросит его Липа, — кто был прав? Я ведь предостерегал тебя: не имей дела с барышнями из «порядочных семей». Теперь ты, братец, сам видишь: классовая борьба касается и любви, ого, еще как касается».

А потом Липа поведет его в домик с белым сифоном, намалеванным на красной ставне, и станет показывать, как ловко один за другим глотает он шарики мороженого, которое ему, Цале, придется заказать. Что еще может сказать ему Липа? Еще он может сказать, что, когда предупреждал Цалю о Динином происхождении, а затем, когда Дина переехала в город, послал письмецо на фабрику, он хотел этим уберечь его от потери классовой бдительности. Да, только ради того, чтобы Цаля не сбился с правильного пути, он, Липа, придумал, будто у Цали есть невеста в Ленинграде, и рассказал об этом Дине. Липа не удивил бы его этим. Но почему Иоэл-балагула предостерегал Дину, сказав ей почти то же, что потом Этл сказала Цале? Когда Дина пересказала ему тогда слова Иоэла, Цаля думал, что старый балагула сделал это по просьбе Липы, что Иоэл дал себя уговорить, будто Цале грозит опасность со стороны мелкой буржуазии. Комсомолец Шлифер был ему все-таки ближе, чем Роснеры, хоть Иоэл и заступался за них. Так Цаля думал тогда. Теперь же он знает: поговорить с Диной просила Иоэла Этл, заблаговременно, так сказать, подготовить ее к тому, что может случиться и что в конце концов случилось. Как он не сообразил этого тогда, когда сидел между Этл и Диной в санях, мчавшихся сквозь этот же лес?

Если бы Файтл мог себе представить, что его седок мысленно находится теперь в санях у Иоэла, он, быть может, не стал бы возвращать Цалю на свою подводу, вдруг перебив его воспоминания вопросом:

— А куда прикажете завезти вас? Заезжих дворов, как в прежние времена, у нас теперь нет. Дворы остались, но хозяев не стало, уехали.

Файтл так и не дал ему вернуться в сани к Этл и Дине, забраться под запорошенную полсть и поговорить с ними молча, взглядами, рукопожатиями. Раз пассажир едет из самого Ленинграда, он, должно быть, везет кучу новостей, а какой балагула не охотник до новостей. Но Цаля ничем особым не мог удивить своего возницу. Все, что он рассказывал, уже не было для Файтла новостью. Увидев, что ничего примечательного не дождется от седока, Файтл вернулся к прежним расспросам, откуда, мол, Цаля так хорошо знает Роснеров. И Цаля должен был вновь повторить:

— Я поселился в заезжем доме, что возле рыночка, а Роснеры жили напротив. Вот я и видел часто вашу Суламифь.

— Вы даже знаете, что младшую дочку Ханци прозвали Суламифь? Послушайте, а может, завезти вас к нашему завклубом, раз вы говорите, что знаете его? Я взял бы вас к себе, но у Липы вам будет просторнее. Он теперь живет в доме Роснеров. Дом пустовал, он и занял его.

— Значит, у них не отняли дом? — обрадовался Цаля тому, что дом остался за Роснерами, словно от этого зависело возвращение Дины. Но через минуту он заставил себя широко открыть сомкнувшиеся было глаза, чтобы не видеть, как в боковой комнатушке, где Дина в первый раз его поцеловала, разгуливает теперь Липа.

Приехал бы он утренним поездом, не пришлось бы ночевать здесь, вечером можно было и уехать. Что ему здесь делать? Пройтись по местечку, и все. Файтлу он мог сказать, что есть здесь у него дело, себе он этого не скажет. Он просто дал волю своему сердцу. Когда бородатый дежурный по вокзалу объявил, что через пять минут отходит поезд, тот самый почтовый поезд, который впервые привез его позапрошлым летом в местечко, у него дрогнуло сердце. За эти пять минут все и произошло: вместо билета на ленинградский поезд он попросил у кассира билет на почтовый, а теперь сам не знает, ради чего тащится на подводе в гору и под гору сквозь печальный осенний лес, точно так же, как не знает и того, зачем приехал вчера из Ленинграда туда, откуда все его письма возвращались с одной и той же надписью на конвертах: «Дина выехала в другой город».

Это, конечно, Лейви посоветовал отправлять обратно письма и скрывать, куда переехала Дина. И то, что Дина не проводила его тогда, а послала вместо себя Лейви, вероятно, тоже было сделано по его совету. Когда поезд тронулся и Лейви спросил, не забыл ли Цаля своих вещей, все ли взял с собой, он должен был уже тогда понять, что Дина ничего не скрывает от Лейви. Наверно, он же подсказал Дине, что Этл не случайно приезжала, когда Цаля гостил здесь, так же как не случайно, что той зимой Цаля остался у Этл в купе.

Чего только не передумал он за полтора года со дня разлуки с Диной. Не раз пытался он убедить себя, что Лейви, о котором Этл тогда в скверике сказала, будто он мог бы сделать Дину счастливой, просто из мужской ревности возводил на него напраслину. А Этл, которая не скрывала, что была влюблена в Цалю, тоже поступала так из девичьей ревности, а вовсе не потому, что почувствовала, как уверяла, будто Дине грозит опасность и она, Этл, не может допустить, чтобы с гордой местечковой красавицей случилось то же, что с гордой горянкой Бэлой из «Героя нашего времени».

Чего только он за эти полтора года не передумал и все же не мог понять, почему до сих пор от него скрывают, где находится Дина. Случайно встретив Цалю на Невском, вскоре после его возвращения из военного лагеря, Этл сказала ему, что Дина вышла замуж, добавив с особым удовольствием, как ему показалось, что это произошло месяца через три или четыре после его отъезда. После этого тем более нечего скрывать, куда Дина переехала. Больше всего его удивляет Этл. Неужели ей непонятно, что если Дина могла за какие-нибудь три-четыре месяца забыть обо всем и так быстро нашла себе мужа, что такая Дина стала ему совершенно безразлична. И если он однажды и спросил у Этл, где теперь живет Дина, то лишь потому, что хочет отослать ей фотографию, где оба они — он и Дина — сидят, склонив друг к другу головы. И ее письма к нему хочет он вернуть ей. За кого его Этл принимает, полагая, что он ей поверит, будто она, которая сама ему, Цале, рассказала, как хорошо живется Дине и что она готовится стать матерью, — не знает, куда переехала ее подруга. Непонятно, Этл скрывает от него, где находится Дина, потому, что даже и теперь не уверена, не поедет ли он к Дине, или же потому, что все, что она рассказала, ею же выдумано?