Васюган-река удачи

3

Волны у берега на миг-другой утихали, будто прислушиваясь к словам человека: что же о них говорят? Майский леденящий ветер, обретая новую прыть, взбугривал охряписто-серую массу, и она походила на грубую глиняную лепнину.

Бельевой веревкой провисла над конторкой антенна. От гудящего ветра не слышно было ее постоянного стенания. Повернувшись лицом в северную сторону, Пахомов уперся правой рукой в топорище, затяжно вздохнул. Такого углубленного в себя взгляда мне еще не удавалось подметить на лице мастера. Взгляд был отрешенный от мелких земных нужд, от буровой, лежневки, к которой все равно подберется мутная вода. Человек смотрел на широкоформатную Обь, на небесный припай у горизонта, не замечая того, что вокруг. Складнев задал мастеру вопрос, но ответа не получил. Да мастер, по-видимому, и не расслышал вопроса. Находят иногда на человека временная глухота и ослепление, их порождают тяжелые думы о чем-то.

Там, куда смотрел Иван Герасимович, находился город Стрежевой — Большая земля. Там были управления, тресты, дома с просторными лоджиями, детские сады, школы — все, без чего не могут жить люди, обустраивающие неприветливую на первый взгляд нарымскую землю. Люди как бы взяли поручительство застроить пустующие просторы и неукоснительно его выполняют. Северяне расшивают болота и урманы лентами бетонных и гравийных дорог. Возводят жилые поселки. Монтируют станки-качалки, дожимные насосные станции. Кивая людям и трудной земле, станки-качалки не убаюкивают ее, наоборот, не дают ей спать.

Тень задумчивости растаяла, в глазах Пахомова зажегся спокойный свет.

Оказалось, что у бурового мастера сильно болеет восьмилетняя дочка. Майя родилась слабенькой, плаксивой. Румянец редко окрашивал ее щеки. Часто в тельце девочки бился такой слабый огонек жизни, что родители опасались, выживет ли она вообще.

Мы с Пахомовым долго не могли уснуть в ту майскую неспокойную ночь. Белые северные ночи только начали набирать силу. Не будь ненастья, свет погулял бы еще над разливами, над временным поселением буровиков. Но тучи плотно зашторили все небо. Лишь в редкие отдушины струисто лились белые полосы.

Обь расправлялась с землей по-свойски. В наступающей темноте были отчетливее слышны набеги неусыпных воли. Казалось, настырная вода успела подобраться под бок зеленого вагончика и монотонно бьётся в металлическую обшивку, проверяя ее на прочность.

Многоснежная зима, поздняя весна с обильными осадками сотворили многоводье на радость рыбе и на горе людям. Плавильные цеха природы долго и усердно растапливали высокие сугробы, толстые льды на больших и малых реках. Вода обрела подвижность, живучесть, силу, породила бесчисленные затопи. И хозяйничает, где хочет, Обь — в низкоберегих поселках, на поскотинах, на огородах. Вода успевала побывать там, где монтируют блочно-кустовые насосные станции, прокладывают выкидные линии нефтепровода, строят дороги. Река спешит успеть везде. Торопится посмотреть, что же натворили пришельцы в этом когда-то пустынном крае.

Пахомов покрутил рычажок транзистора. Красная стрелка остановилась напротив четко написанного слова «Москва». Передавали скрипичный концерт Паганини. Мы находились во власти то запальчивых, то нежно льющихся звуков. Когда концерт закончился, Иван Герасимович сожалеюще вздохнул:

— Люблю скрипку… нежная у нее душа. Ни один инструмент не сравнится с ней по силе музыкального воздействия на человека… Слушаю, и всплывают воспоминания разные… рельефнее проступает прожитое время. Вот лежу и дочку вижу, как она, бедненькая, на больничной кроватке мучается. Приду к ней, она так укорно-укорно на меня смотрит. Заплакала раз: «Па-ап, возьми меня отсюда». Сжал зубы. Не хочу слабость отцовскую показывать. Сдержался. Приду домой из больницы, уставлюсь на корешки книг, как на иконы, сплету пальцы и молюсь: «Господи! В чем провинился я? Неужели ты мстишь за гнезда, разоренные в детстве? Неужто разоришь мое, так трудно свитое гнездо?» Знаю, что никто мольбу мою не услышит, но шепчу и шепчу…

Когда Майе седьмой годик пошел, мы с женой воспряли духом: болеть перестала, все ест. Сласти попросит — пожалуйста. Ватрушки с творогом — вот тебе, доченька, и ватрушки. Жена моя, Лена, мастерица по части стряпни. Таких крендельков напечет — слюнки текут… Однажды дочка апельсинов попросила. Все стрежевские базы объехал — нет. На самолет — и в Томск. Достал. Это не детский каприз. Видимо, организм человека имеет свойство самонастраиваться на то, что ему необходимо. Когда Лена носила дочурку, она то одно, то другое требовала. Селедки, киселя клюквенного, моркови. Обеих моих женщин я привык баловать. Ни в чем отказа не знают.

Дребезжало оконное стекло. За игрушечным нашим домиком раздавались сиплые звуки, шорохи, вой ветра. Слышался лязг металла, доносились крики — буровики несли ночную вахту. Много предстоит им выполнить спуско-подъемных операций, пока все бурильные трубы пройдут запланированный километраж — свой подземный маршрут от устья до забоя скважины. В небольшое окошко была видна буровая, залитая тусклыми огнями. В переплетении световых и теневых полос мелькала на площадке фигура верхового рабочего.

Пахомов приподнялся с кровати, хлебнул из зеленой фарфоровой чашки крепкого чая.

— Живу вот с Леной, а в мысли иногда вливается какая-то подмесь — любовь ли у нас? Неужели, думаю, оборола меня привычка к сытой спокойной жизни, засосала семейщина? Денег на книжке — тысячи. Гарнитур болгарский. Ковры, паласы. А мысли какие-то дерюжные точат и точат. Главная моя ценность — книги. Я читаю, а на жену литература вместо снотворного действует. Для нее что есенинская «Анна Онегина», что толстовская «Анна Каренина», что карамзинские «Письма русского путешественника» — все сонливники. Ей стоит полстранички прочесть, и книга из рук валится, испеклась моя Леночка — спит. Но зато чистюля какая! Посуда, раковина на кухне, ванна — все блестит. Запасливая. Порошки стиральные, пасты, рулоны туалетной бумаги… туфель пар двенадцать… как нынче без запаса, промелькнет дефицит — и нет его. Во дожился! Стал женины мысли точь-в-точь пересказывать.

Странно устроен человек. Только войдет душа в равновесие, добьется благ материальных, устроенной сытой семейной жизни, что-то подтачивать тебя начинает: не обворовывает ли тебя судьба, та ли дороженька перед тобой расстилается? Работа моя приносит удовлетворение, личная жизнь — нет. Потомкам на память город новый поставили. Не одно месторождение открыли. Еще наверняка откроем. Тут у меня сердце в ладах со временем и веком. Чувствую: это жизнь, не тина, не вода застойная.

Раздумываю: чего ты, Пахомов, нос задираешь, чего тебе неймется? И луна бывает ущербной, все периоды свои являет перед землей. Но луна одна, судеб — прорва. Опровергну плаксивые доводы, неделю — другую спокойно живу. Потом мысли по новому кругу начинают заход делать. Наверное, муки человеческие с тех пор и начались, как люди стали искать объяснений тревожащих чувств, поступков, требовать от других совершенства. Не встреться на моем жизненном пути Лена, броди я с экспедицией не по тайге, как, думаю, обернулась бы жизнь тогда? И прокручиваю в памяти разные варианты, ставлю на место жены другую женщину. Страшно, когда люди ставят много опытов в личной жизни. Сколько их, подобных опытов, пустых, необдуманных… разводы, горе, безотцовщина.

— Не спите еще? Ну и правильно. — Пахомов поставил чашку, вздохнул. — Ценные годы уходят на сон. Умудрились подсчитать, сколько времени тратится на застегивание пуговиц, на бритье, на еду, на сон. И выходит — чистой жизни всего ничего… Чуете — Обь надвигается? Я ее наступательную силу физически ощущаю. Прекрасная река. Иные матюкают ее — такая-сякая. За что? Ведь она у природы в подчинении живет. Нынче ей приказано разлиться — она тут как тут. На будущий год будет довольствоваться жизнью в своих искривленных берегах. И не услышишь от реки ропота на человека. Каждой реке свой край. Каждому краю своя река. Радоваться надо, что она Сибири досталась. Всевышний промашки не допустил.

Мастер помолчал, подумал. Мысли его перекинулись на другое.

— В школе я всегда избегал диспутов о любви. Можно ли поцеловать? Можно ли обнять на улице девушку? Е-рун-да! Наших длинноволосых вахлаков лучше бы учили поприлежнее любви к природе, животным, искусству, литературе. Учили бы любви к ближнему. Педагоги думают, если ученики знают теорему Пифагора, разбираются еле-еле в образе Базарова, Татьяны Лариной, то и к жизни уже подготовлены. Геометрия, физика хороши, но без эстетики, без понимания великой первоосновы — природы — нам не прожить. На пользу ли нашим вьюношам диспуты о любви и дружбе, если они, выйдя за школьный порог, березку могут сломать, разворошить муравейник, матюкнуться при людях. Молодежи сейчас знания, как пирог на блюдце, преподносят. Она нос воротит: не та начинка. До смешного дожили — учителя ругают за то, что двойку неучу влепил. Плодим недоучек. К чему?! — воскликнул недоуменно Иван Герасимович. Он поворочался на кровати, громко хмыкнул. — Был у меня в экспедиции один варнак по кличке Шпаргалка. Ел за троих. На рубке просек сачковал, анекдоты травил, сальности про женщин рассказывал. Стал ему лично дневные задания давать. Взвыл. Говорит: школа — каторга, тут втройне Колыма. Сбежал. Сейчас в какой-то джазбанде ресторанной молотит на барабанах, перепонки у людей портит.

Пахомов скрипнул кроватной пружиной, сказал доверительно:

— … Если бы не Майя, дочка, — испробовал бы другой вариант судьбы… запасной. Была в геологоразведочном техникуме девушка. Ольгой звали. Дружили. Мечтали. Долго переписывались, а потом время вроде бы остудило чувства. И что в итоге? У меня не жизнь — индивидуальный коммунизм. Все есть и ничего нет… кроме дочки… Встречаю прошлым летом Ольгу в томском аэропорту. Похорошела — страсть! Обрадовались встрече, разговорились. Не замужем. Аспирантуру заканчивает. В Чите живет. В Томск к родственникам приезжала. Ворохнулась душа. Чуть не махнул в Читу. Никчемными показались прожитые годы, будто себя обокрал. Хандра после Ольгиного отлета и навалилась.

Вернулся в Стрежевой и первый раз за все время по-крупному поговорил с женой. Ни с того ни с сего нагрубил ей. Куркульшей обозвал. Сказал, что дух мой поработила. Столько накуролесил, стыд потом жег. Тогда и великое внушение себе сделал: «Нет, Иван, черт ты неуемный, живи по первому варианту, не помышляй ни о каком втором и третьем… ишь, губешки раскатал, о запасных ходах размечтался!» Взвесив все «за» и «против», убедился: не нужна никакая перемена. Никто на меня семейную узду не набрасывал, потому не моги травмировать душу другого человека. Теперь наша с Леной жизнь у меня как бы на второй план довитой порослью. Встречались возвышения материковой тайги. Они походили на острова в незыблемых океанских широтах.

Люди бросили Васюганью дерзкий вызов. Посягнули на его извечное спокойствие. Наступать нефтяникам было куда. Отступать не предусматривалось бурным временем и упрямыми делами людей. По воле судьбы сокрытая под трясинами нефть диктовала только бой — великий, неотступный, долгий.