Берлин-Александерплац

МУХА ВЫКАРАБКАЛАСЬ ИЗ ПЕСКА, ПОЧИСТИЛА КРЫЛИШКИ, ВОТ-ВОТ ОПЯТЬ ЗАЖУЖЖИТ

Что же еще рассказать о Франце Биберкопфе? Этого молодчика мы с вами уже знаем! Легко представить себе, что делает свинья, вернувшись со двора в свой хлев. Впрочем, свинье живется гораздо лучше, чем человеку. Свинья, изволите видеть, — это глыба мяса и жира, и возможностей, которые ей открываются, не так уж много, хватило бы корму. В лучшем случае, она еще раз опоросится, но жизнь свою кончит все равно под ножом. Это, в сущности, не так уж плохо! Волноваться ей не приходится, прежде, чем она что-либо сообразит, — а много ли соображает такая скотина? — ей уже каюк. А возьмите человека, — у того голова на плечах. И в ней — чего только в ней нет! Вот он и думает о разной чертовщине, и первым делом о том, что с ним случится в будущем! Нет, что ни говори, а голова — ужасная штука.

Так-то вот и прожил до августа наш друг-приятель Франц Биберкопф, здоровенный детина, даром что однорукий. Жил не тужил. Погода стояла еще теплая, и Франц научился довольно прилично грести одной рукой. Полиция его не тревожит, хотя он давно уже не являлся на регистрацию. Что ж, в участке сейчас, верно, все в отпуске. В конце концов и полицейские чиновники тоже не двужильные. Да и какой им расчет — за грошовое жалованье из кожи лезть? И что им Франц Биберкопф? Подумаешь, какая шишка! На Франце Биберкопфе свет клином не сошелся! Думаете, им только и забот что допытываться, почему у означенного Биберкопфа теперь одна рука, а не две, как раньше. Пускай дело Биберкопфа пылится в архиве, а у людей и без него хлопот не оберешься.

Только вот: есть еще улицы, где видишь и слышишь всякую всячину. Нет-нет да и вспомнишь при этом старое. Не захочешь, а вспомнишь! И тоска возьмет, думаешь — так вот и тянется жизнь, день за днем. Сегодня одно упустишь, завтра другое, а жизнь не ждет и не дает человеку покоя.

Жизнь возьмет свое, — думает Франц. Вот, к примеру, если в летний день поймать с окна муху, посадить ее в цветочный горшок и засыпать песком; так если муха здоровая, правильная муха — она снова выкарабкается, и весь этот песок ей нипочем! Смотрит Франц, что кругом творится, и все ему эта муха в голову приходит. Думает — мне живется хорошо, что мне до всего остального? До политики мне тоже дела нет. Если люди, по глупости своей, позволяют на себе ездить, то я тут ни при чем! Что я буду за других голову ломать?

Теперь у Мицци одна забота: чтобы Франц снова не запил. Это у ней самое больное место. Такой уж он от природы — не может без спиртного. Он говорит — когда пьешь, жиром обрастаешь и всякая чепуха не лезет в голову.

Герберт сказал ему как-то:

— Послушай, Франц, не пей ты так много. Ты же в сорочке родился. Погляди, кем ты раньше был? Продавцом газет. А теперь? У тебя, правда, нет одной руки, но зато есть Мицци и хороший доход! Так неужели ты снова сопьешься с круга, как тогда при Иде?

— Нет, об этом не может быть и речи, Герберт! Если я выпиваю, то только потому, что у меня много свободного времени. Сидишь это, сидишь, ну и выпьешь, а потом еще и еще, так и пойдет. А вообще-то мне спиртное идет впрок. Ты взгляни на меня.

— Это тебе только кажется. Правда, ты здорово растолстел, но поглядись-ка в зеркало, какие у тебя глаза!

— А что? Глаза как глаза!

— Да ты посмотри как следует! Мешки у тебя под глазами, как у старика. И это в твои-то годы. Смотри, состаришься до времени, от пьянства люди стареют.

— Оставим этот разговор! Скажи лучше, что у вас хорошенького? Что ты поделываешь, Герберт?

— Скоро опять примемся за работу, у нас двое новеньких, молодцы ребята. Знаешь Кноппа, ну тот, что фокусы все показывал, огонь глотал? Так вот, это он их откопал. Говорит им: "Хотите со мною работать, тогда сперва покажите, на что вы годны". Лет им по восемнадцати, девятнадцати. Ну вот, стал Кнопп на углу Данцигерштрассе и ждет, что будет. А они взяли на мушку одну старуху, видели, как та деньги в банке получала. Они от нее ни на шаг. Ну, думает Кнопп, толкнут они ее где-нибудь, выхватят деньги, и привет, до скорого! Так нет же, они разнюхали, как ее фамилия, где она живет, забежали вперед и ждут в парадном. Глядят — старуха топает. Только она дверь открыла — оба к ней: вы не мадам ли Мюллер будете? А она ведь и в самом деле Мюллер. Заговаривали они ей зубы, пока из-за угла не показался трамвай. Тут они молотого перцу ей в глаза, выхватили у нее сумочку, захлопнули дверь и через улицу к остановке. Кнопп потом ругался, говорил, что напрасно они в трамвай вскочили: пока старуха протерла бы глаза, дверь открыла да объяснила, что с ней случилось, они успели бы выпить по кружке в пивной напротив. А бежать по улице — последнее дело; подозрительно ведь!

— Они хоть догадались соскочить поскорее?

— Да. Ну, а потом видят они, что Кноппу этого мало, и выкинули еще такой номер: пригласили Кноппа пройтись вечером часов в девять, выбили булыжником витрину часового магазина на Роминтенерштрассе, запустили туда лапу — и ничего, сошло! Нахальства у этих ребят хватает, народ сбежался, а они затесались в толпу и стоят хоть бы что! Да, такие нам годятся!

Франц поник головой.

— Да, ребята что надо!

— Что же, тебе это все ни к чему.

— Нет, ни к чему. А о том, что дальше будет, я и думать не хочу.

— Только брось ты пить, Франц.

Дрогнуло у Франца лицо.

— Что же мне еще делать, Герберт? Что вам всем от меня нужно? На что я годен? Я ведь инвалид, Полный инвалид… — Углы рта у Франца опустились, заглянул он Герберту в глаза. — И что это вы все ко мне привязались: один говорит, чтоб я бросил пить, другой, — чтоб я не дружил с Вилли, третий, — чтоб я в политику не лез.

— Политику? Против политики я, например, ничего не имею.

Откинулся Франц на спинку стула и пристально поглядел на своего друга Герберта, а тот думает: "Вон какую морду наел, и парень он опасный, хоть и добрый, никогда не знаешь, что он выкинет".

А Франц дотянулся до его колена рукой и прошептал:

— Изувечили меня, Герберт, ни на что я не гожусь!

— Ну, брат, ври, да не завирайся! Скажи-ка это самое Еве и Мицци. А?

— Да. В постели… Это я знаю. Но вот ты, ты что-то представляешь собою, ты что-то делаешь, и ребята тоже!

— Ну, если тебе так хочется, можешь делать дела и с одной рукой.

— Хотел было, да не приняли меня. И Мицци не хочет. Настояла на своем.

— А ты плюнь и действуй!

— Вот ты теперь говоришь: действуй. Все вы так: то — бросай, то — действуй! Дрессируете меня, как собачонку: прыг на стол, прыг со стола, прыг на стол.

Герберт налил две рюмки коньяку; надо, думает, мне предупредить Мицци, что-то с парнем неладно; пускай она поостережется, а то он войдет в раж, и повторится та же история, что с Идой. Франц залпом выпил коньяк.

— Нет, чего уж там, калека я, Герберт! Вон видишь, рукав-то пустой! А плечо как по ночам ноет, поверишь, заснуть не могу!

— Сходи к доктору.

— Не хочу, не желаю, слышать не хочу ни о каких докторах, хватит с меня Магдебурга.

— Знаешь что, скажу-ка я Мицци, чтоб она с тобой куда-нибудь уехала. Вырвешься из Берлина, сменишь обстановку!

— Лучше уж я пить буду, Герберт. Наклонился к нему Герберт и шепнул на ухо:

— А потом с Мицци то же будет, что и с Идой?

— Что-о-о?

— Что слышал! Чего уставился? Тебе, верно, четырех лет тюрьмы мало было?

Сжал Франц кулак, поднес его к самому носу Герберта.

— Ты что, верно, того?

— Нет, не я, — ты!

Ева подслушивала у двери. Она хотела было уйти, но после этих слов вошла в комнату. На ней — элегантный светло-коричневый костюм. Толкнула Герберта в бок: — Да пусть себе пьет. Не сходи с ума!

— Что ж, ты не понимаешь? Хочешь, чтобы с ним опять была такая история, как тогда?

— Ты совсем рехнулся, заткнись! Франц тупо глядел на Еву.

А полчаса спустя, у себя в комнате, он спрашивает Мицци:

— Что ты на это скажешь: можно мне пить или нельзя?

— Да, но не до бесчувствия.

— А тебе никогда не хочется выпить?

— С тобой? С удовольствием. Франц в восторге.

— Мицци, золотко, хочешь, значит, напиться, ты никогда еще не бывала пьяна?

— Случалось. Ну, давай выпьем. Сейчас же!

У Франца тоску как рукой сняло. Видит, как она вся загорелась, совсем как давеча, когда они с Евой о ребенке говорили. Смотрит на нее Франц и думает: милая ты моя, славная моя девочка, и до чего же ты маленькая, хоть в карман сажай! Она обняла его, и он обхватил ее рукой за талию, и вдруг… и вдруг…

У Франца на одну секунду в глазах помутилось, но рука его по-прежнему обвивается вокруг талии Мицци. А мысленно Франц отвел руку. Лицо его при этом словно окаменело. Почудилось ему, что в руке у него мутовка, сверху вниз он наносит Мицци удар в грудь — раз, еще раз… хрустнули ребра… А затем — больница, кладбище, бреславлец…

Франц оттолкнул Мицци, та никак не могла понять, что с ним стряслось, бросилась рядом с ним на пол; он что-то бормочет, не поймешь что, целует ее, ревет, у него из глаз слезы градом катятся, и она тоже плачет, сама не зная почему. А потом принесла две бутылки водки, Франц смотрит и бубнит: "Нет, нет, не надо!" Но все же выпили вдвоем — и хорошо так обоим стало, легко на душе — развеселились, хохочут без удержу. Мицци давно уже пора отправляться к своему кавалеру, но что поделаешь — ее уж и ноги не держат. Куда там идти. Потом Мицци новую забаву придумала — стала у Франца изо рта водку тянуть, Франц хотел высосать ее обратно, но водка у Мицци уже через нос потекла. Нахохотались они до упаду, а там свалился Франц как мешок, захрапел, да так и проспал до позднего утра.