Берлин-Александерплац

ОТБОЙ. ФРАНЦ ИГРАЕТ ПРОЩАЛЬНЫЙ МАРШ СВОИМ СТАРЫМ ЗНАКОМЫМ ЕВРЕЯМ

Франц Биберкопф силен, как удав, но на ногах стоит сегодня нетвердо. Встал он и пошел на Мюнцштрассе к евреям Пошел он туда не прямым путем, а сделал огромный крюк. Сегодня он хочет со всем покончить. Начисто.

Топай Франц, топай! Погода сухая, холодная, ветреная, кому охота стоять теперь где-нибудь в воротах торговать вразнос чем ни попадя и отмораживать себе ноги. Честь дороже… Слава богу, хоть выбрался из своей конуры-бабы там галдят до сих пор в ушах звенит! Топай, Франц Биберкопф, шагай по улице. Все пивные пусты. С чего бы? Вся шпана еще спит. Пусть хозяева пивных свою бурду сами пьют. А нас увольте.

Мы дуем водку.

Франц Биберкопф-тяжелый, грузный мужчина в серо-зеленой солдатской шинели протискивается сквозь толпу — толкотня, давка, хозяйки покупают с возов овощи, и селедку. Кому луку зеленого, кому луку!

Что ж, жить-то надо. Дома у них дети, голодные рты, птичьи клювики: хлоп-хлоп, стук-стук, есть хочу, есть хочу!

Франц прибавил шагу, завернул за угол. Свежо, хорошо! Мимо больших витрин он прошел спокойнее. Интересно, сколько сейчас ботинки стоят? Лакированные туфельки бальные, должно быть красиво выглядят на ноге; загляденье — этакая цыпочка в бальных башмачках. Обезьяна-то Лиссарек, старик чех, тот, с большими ноздрями, в Тегеле, чуть ли не каждый месяц получал от жены, или кем там она ему приходилась, пару чудных шелковых чулок, то пару новых, то пару ношеных. Смехота! Подавай ему чулки, и, все тут. Где хочешь бери — хоть укради. Вот раз мы его и накрыли — напялил стервец чулки на грязные ноги, сидит и доходит — пыхтит, красный весь, умора! „Мебель в рассрочку. Кухонная мебель. Продажа в кредит с рассрочкой на двенадцать месяцев“.

Доволен Франц. Идет дальше, не торопится. Только вот время от времени надо на тротуар смотреть — не качается ли? Посмотрел себе под ноги — вроде нет, не качается, асфальт гладкий, твердый, прочный! А потом быстро, воровато оглядел фасады домов: и здесь порядок, стоят дома — не шатаются. А надолго ли? Окон-то, гляди, сколько, перетянут они, дома и накренятся. А там и крыши не удержатся, поедут вниз, поползут, как песок, так и соскользнут на землю, слетят, как шляпа с головы. Крыши-то ведь все, сколько их есть, укреплены под уклоном, косо лежат. Правда, не так просто лежат, их стропила держат, и что там еще… Мы встанем крепкою стеной, не отдадим наш Рейн родной… Здравия желаем, господин Биберкопф! Голову выше, грудь вперед! Шагай по Брунненштрассе! „Бог милостив, и ты как-никак германский гражданин“, — говаривал начальник тюрьмы.

Какой-то тип в кожаной фуражке, с дряблым бледным лицом, выпятив нижнюю губу, сцарапывал мизинцем маленький прыщик у себя на подбородке. Рядом, немного наискосок от него, стоял другой человек, с широкой спиной и отвислым задом брюк, Они загородили проход, Франц обошел их. Обладатель кожаной фуражки ковырял пальцем в правом ухе.

Франц доволен — все в порядке, — прохожие шли по улице спокойно, возчики выгружали товар, дома не разваливаются — ремонтируют их, стало быть как положено… несется клич, как грома гул, что ж, все идут — пойдем и мы! На углу, на тумбе для афиш, красовались желтые плакаты с большими черными надписями: „Король полузащиты“ и „На чудных рейнских берегах“. Пять человек стояли тесным кругом на мостовой и, взмахивая молотами, скалывали асфальт. Э, да того, в зеленой шерстяной фуфайке, мы знаем, определенно, нашел, значит, работу; что ж, это и мы можем, когда-нибудь в другой раз, работа немудреная: молот держишь в правой руке, взмахиваешь им, подхватываешь левой и — р-раз! „Мы молодая гвардия рабочих и крестьян…“ Правой поднимай, левой подхватывай, р-раз! „Внимание: проход закрыт. Строительство ведет Штралауская асфальтовая компания“.

Сошел Франц с тротуара, зашагал по мостовой — мимо, громыхая, проезжали трамваи. „Соскакивать во время движения опасно для жизни! Сходите только на остановке!“ Полицейский взмахнул жезлом, пропуская машины. Какой-то почтальон успел все же перебежать через улицу. А нам спешить некуда, подождем — евреи не убегут. Сколько грязи пристало к сапогам! Впрочем, они и так не чищены — кому же их чистить, от Шмидтши не дождешься, палец о палец не ударит (паутина на потолке, кислая отрыжка), Франц прищелкнул языком, обернулся к витринам: „Автомобильное масло Гаргойль“, „Вулканизация резины“, „Модные прически“, „Пиксафон, патентованное средство для ращения волос“. А не сходить ли к Лине-толстухе? Та бы небось начистила сапоги… Франц ускорил шаг.

Людерс, мошенник, припомню я тебе письмо, всажу тебе перо в бок. Ох, господи, господи, Франц, об этом и думать забудь, возьми себя в руки, о такую сволочь мараться не стоит, довольно с нас, насиделись в Тегеле! Ну, что тут еще? „Мужское платье, готовое и на заказ“, — так и запишем, дальше — „Авторемонт. Окраска кузова, обивка сидений, запасные части“. Тоже нужное дело! Особливо для быстрой езды. Впрочем, тише едешь, дальше будешь.

Левой, правой, левой, правой, вперед, не толкайтесь, фрейлейн, торопиться некуда, разойдись, не толпись! А это еще что? Тише едешь, дальше будешь — от того места, куда едешь. Автомобили гудят — ишь раскричались, как петухи. Франц повеселел, и встречные лица казались ему привлекательнее.

Теперь он уже с радостью углубился в знакомую улицу. Холодный ветер, проносясь мимо домов, подхватывал душный смрад подвалов, запахи фруктов, пары бензина, впитывал их, уносил вдаль. Асфальт зимой не пахнет.

У евреев Франц просидел на диване с добрый час. Они говорили, и он говорил, они удивлялись, и он удивлялся. Чему же он удивлялся, сидя на диване, слушая их, разговаривая с ними? Да все тому же, что вот он сидит тут и говорит и их слушает — себе самому удивлялся. А чему же тут удивляться? Было чему! Он подметил в себе кое-что, подметил и принял к сведению, как бухгалтер ошибку в расчете.

Решено и подписано! Когда это он успел все обдумать и решить — разве не удивительно? Сидит вот тут, глядит на хозяев, улыбается им, спрашивает о чем-то, сам отвечает — и знает, что все уже решено и подписано. Вот он что решил: пускай говорят что хотят — они ведь не пасторы, даром что в сутанах, да ведь не сутаны это вовсе — а так, лапсердаки, ведь они же из Галиции, из-под Львова, сами рассказывали; они хоть и хитрые, но меня не проведешь. Я сижу у них здесь на диване, но по-ихнему жить не буду. Точка. Пробовал, да не вышло!

В последний раз, когда Франц был тут, он сидел с одним из них на полу, на ковре. А что, еще раз попробовать? Нет, теперь уже не получится, дело прошлое. Сижу теперь, на чем сидеть положено, да на евреев гляжу.

Что ж, человек не машина, дает что имеет, больше не выжмешь. Одиннадцатая заповедь гласит: не будь дураком. Так, что ли? А хорошая у них, чертей, квартира, простая, без затей, ничего лишнего. Ну, да этим Франца не удивишь. Его теперь ничем не удивишь! Прошло то времечко.

Спать, спать, у кого есть — на кровать, у кого ее нет, ложись на паркет. Шабаш! Теперь с работой покончено.

Работы от меня не дождетесь! Если в насос набьется песок, то сколько ни качай — ничего не выйдет. И вот Франц уходит в отставку, на покой, но без пенсии. Вот поди же ты, — думает он про себя, поглядывая на краешек дивана, — в отставку, на покой, а без пенсии!

— А если у человека столько силы, — говорил рыжий, — как у вас, если он такой здоровяк, то он должен благодарить создателя. Что ему сделается? И зачем ему пить? Может заняться не тем, так другим. Может, например, пойти на рынок, — носить покупки людям, или на вокзал… Как вы думаете, сколько содрал с меня такой вот человек, когда я на прошлой неделе ездил на один день в Ландсберг, ну, как вы думаете, сколько? Угадай, Нахум. Человек с эту дверь, настоящий Голиаф, храни меня бог. Пятьдесят пфеннигов. Да, да, пятьдесят пфеннигов! Слышите — пятьдесят пфеннигов! За малюсенький чемоданчик, снести, как отсюда до угла. Я-то сам не хотел нести — день был субботний. И вот этот человек содрал с меня пятьдесят пфеннигов. Я на него так посмотрел… Вот и вы могли бы — постойте, я знаю дело для вас. Что, если пойти к Фейтелю, тому, что зерном торгует, ты ведь знаешь Фейтеля, Элизер?

— Самого Фейтеля — нет. Знаю его брата.

— Ну да, он же торгует хлебом. А кто его брат?

— Сказано — брат Фейтеля.

— Что, я знаю всех людей в Берлине?

— Брат Фейтеля? Человек с капиталом, как у… Элизер от восторга не нашел слов, только головою замотал. Рыжий воздел руки и втянул голову в плечи.

— Ой, что ты говоришь? А ведь он из Черновиц!

Они совершенно забыли про Франца, крепко задумались над богатством Фейтелева брата. Рыжий, шмыгая носом, в волнении шагал по комнате. Элизер мурлыкал, как сытый кот, саркастически улыбался ему вслед, прищелкивая пальцами.

— М-да!

— Замечательно! Скажи пожалуйста!

— Все, что идет из той семьи, — золото. Золото — это даже не то слово. Зо-ло-то!

Рыжий походил взад и вперед и, потрясенный, сел у окна. То, что происходило за окном, преисполнило его презрения. Два человека, сняв пиджаки и засучив рукава, мыли автомобиль, старый, обшарпанный. У одного из них подтяжки отстегнулись, болтались вокруг ног. Они как раз принесли еще два ведра воды; весь двор был залит водою. Как зачарованный, рыжий уставился на Франца, во взоре его — жаркая мечта о золоте.

— Ну? Что вы на это скажете?

Да что он может сказать? Горемыка, и в голове у него не все в порядке. Что такой голоштанник понимает в деньгах Фейтеля из Черновиц? Он и в подметки Фейтелю не годится.

Франц выдержал взгляд рыжего. С добрым утром, господин пастор, трамваи все трезвонят, — надоели, но мы уже знаем, в чем дело, и ни один человек не может дать больше, чем имеет. Теперь — шабаш, снег загорится — и то палец о палец не ударю! Будет, довольно!

Змей, шурша, сполз с дерева. Проклят будь перед всеми скотами, будешь ползать на чреве своем, будешь есть прах во все дни жизни твоей. И вражду положу между тобою и женою. В муках будешь рожать ты детей, Ева. Адам, проклята земля за тебя, терние и волчцы произрастит она тебе, и полевая трава будет пищей твоей.

Поработал, и хватит! Снег загорится, и то палец о палец не ударю!

Мысль эта — словно железный лом в руках Франца. С ним сидел, с ним и ушел. Губы его беззвучно шевелились. А шел ведь сюда нехотя. Из тюрьмы в Тегеле его выпустили уже несколько месяцев тому назад, тогда он ехал на трамвае, дзинь-дзинь по улицам, вдоль домов, и крыши сползали ему на голову. Потом он сидел у евреев. Он встал, ну-ка, пойдем теперь дальше, в тот раз я пошел к Минне. Здесь мне делать больше нечего — пойдем к Минне, вспомним, как все это было, по порядку.

Он ушел. Долго слонялся перед домом, где жила Минна.

Впрочем, какое ему дело до нее? Пускай себе милуется со своим стариком. Репа и капуста выгнали меня, было б дома мясо, не ушел бы я. Здесь кошки гадят тоже не иначе, чем на даче. Пропади, зайчишка, как в шкафу коврижка. Чего ему тут, как идиоту, торчать да на дом глядеть? И вся рота — кругом марш! Кукареку!

Кукареку! Кукареку!

Так сказал Менелай, неумышленно скорбь пробудив в Телемаке. Крупная пала с ресницы сыновней слеза; в руки пурпурную мантию взяв, ею глаза он закрыл… Той порою к ним из своих благовонных высоких покоев вышла Елена, подобная светлой с копьем золотым Артемиде.