Берлин-Александерплац

СУББОТА, 1 СЕНТЯБРЯ

Вот что было в среду, 29 августа 1928 года.

А три дня спустя все повторилось — точь-в-точь как в первый раз. Жестянщик подкатил на машине; спрашивает он Мицци, не хочет ли она снова наведаться в Фрейенвальде? Кстати и Рейнхольд опять с ними просится. Мицци сразу согласилась. "На этот раз я не поддамся, — подумала она, садясь в машину, — и в лес с ним не пойду". Согласилась она так быстро потому, что Франц последнее время чем-то расстроен, но не говорит, что случилось. Надо же ей узнать, в чем дело. Ведь она и деньги ему дает, все у него есть; ни в чем ему нет отказа. Какие же у него заботы?

Рейнхольд уселся в машине с ней рядом и тут же обнял ее за талию.

Все решено: больше ты не увидишь своего разлюбезного Франца, сегодня ты останешься у меня столько, сколько я захочу! Ты у меня пятисотая, а может быть и тысячная, до сих пор всегда все шло гладко, авось и на этот раз сойдет. Сидит голубушка и не знает, что ее ждет, а я-то знаю, и хорошо.

Машину они оставили в Фрейенвальде перед гостиницей, и Карл пошел с Мицци гулять по Фрейенвальде. В субботу это было — 1 сентября, в четыре часа пополудни. Рейнхольд решил соснуть часок у себя в номере.

В шесть он вылез на свет божий, повозился у машины, потом опрокинул для храбрости рюмочку и пошел.

Хорошо было Мицци в лесу. Карл такой милый, и о чем он ей только не рассказывал, и про свое изобретение. Фирма, где он работал, выторговала у него патент буквально за гроши, а сама нажила на этом миллионы; вот так и облапошивают служащих да еще расписку требуют, что, мол, на вое согласен; с Пумсом Карл только между прочим работает; он конструирует новую модель своей машины — прежняя ей в подметки не годится — и фирма останется на бобах. Новая модель, разумеется, стоит больших денег; нет, он не может пока сказать, что это за штука. Это секрет! Ведь если модель ему удастся, все на свете изменится, и трамваи, и пожарное дело, и ассенизация, словом — все: его изобретение везде пригодится. Везде и всюду!

Потом стали они вспоминать свою поездку на автомобиле после маскарада…

По сторонам шоссе мелькают дубы… Дарю тебе сто двадцать дней, а дни не простые — каждый с утром, с полднем и с вечером!..

— Ay, ay! — это Рейнхольд кричит. Ну да, конечно, это он. Они отвечают: "Ay, ay!" Карл тут же испарился, и на его месте появился Рейнхольд. Мицци перестала смеяться.

…Тут оба шупо поднялись с камня и пошли восвояси. Наблюдение, говорят, не дало никаких результатов, ничего не поделаешь; здесь одни только незначительные происшествия, о чем мы и представим рапорт по начальству. Ну, а если что-нибудь и случится посерьезней, то там видно будет. Следите за нашими объявлениями.

А по лесу идут Рейнхольд и Мицци. Кругом — ни души, только птички тихонько щебечут да где-то высоко деревья завели свою песню.

Вот запело одно дерево, потом другое, потом запели вместе, снова примолкли и, наконец, запели прямо над головой.

Есть жнец, Смертью зовется он, властью от бога большой наделен. Сегодня свой серп он точит, приготовить для жатвы хочет.

— Ах, как я рада, Рейнхольд, что я опять в Фрейенвальде. В прошлый раз тоже было ведь очень мило, не правда ли?

— Только уж очень скоро все кончилось, фрейлейн. Вы, наверно, устали, я к вам постучал, но вы не открыли.

— Да, это от свежего воздуха, и потом меня еще в машине укачало…

— Ну, разве это не чудесно?

— Да, то есть про что это вы?

— Я хочу сказать, хорошо вот так гулять по лесу. Да еще с такой красивой девушкой.

— Красивой девушкой? Что это вы вздумали! Ведь я же не говорю: с красивым кавалером!

— Хорошо, что вы здесь со мной.

— Что ж тут такого?

— Я иду и думаю, — куда я гожусь, и посмотреть-то не на что, а вы вот пошли со мной! И так я рад, честное слово!

Ах, какой же он душка!

— А разве у вас нет подруги?

— Подруги? Какие уж нынче подруги!

— Ого!

— Да, да! Всяко, знаете, бывает. Об этом вы, фрейлейн, даже не можете судить. Вот у вас есть друг, человек надежный, старается для вас. А ведь девушкам только бы развлекаться, души у них нет.

— Не везет вам, как видно.

— Вот, фрейлейн, так вот это и пошло… ну помните, про обмен женщинами… Но ведь вы об этом ничего и слышать не хотите.

— Нет, расскажите. Как же это у вас было?

— Это я могу вам в точности сказать, и теперь вы меня поймете. Ну, поставьте себя на мое место. Разве вы стали бы жить несколько месяцев или хотя бы неделю-другую с женщиной, которая и доброго слова не стоит? С женщиной, которая путается с кем попало, или ничего делать не умеет, и во все суется, а то еще и пьет горькую?

— Да, это противно.

Вот видите, Мицци, так и со мной было. Это со всяким может случиться. Все это шушера, дрянь, подонки. Будто прямо с помойки. На таких разве женятся? Ни боже мой! Ну и вот, потерпишь ее с месяц, а потом видишь, что дальше так не годится. Выставишь такую "подругу", а сам опять ни с чем! Хорошего мало. А зато здесь с вами — хорошо!

— Ну не только же поэтому! Ведь иногда и на новенькое потянет!

Рассмеялся Рейнхольд.

— Что вы хотите этим сказать, Мицци?

— Да все то же — одна надоест, к другой потянет, да?

— Почему бы нет? Мы ведь тоже люди.

Идут под ручку, смеются. Сегодня — суббота, 1 сентября. А деревья все шепчут свою песню, словно молитву, без конца, без начала…

Всему свое время, и всякому начинанию на земле свой час, и всякому свой год, чтоб родиться и умереть, посадить и истребить то, что посажено, всему свое время, чтоб погубить и исцелить, разрушить и построить, потерять и найти, свое время, чтоб сохранить и бросить, свое время, чтоб разорвать и зашить, говорить и молчать. Всему свое время. Вот я и понял, что нет на свете ничего лучше радости. Возрадуемся, возликуем. Нет под луною ничего лучше веселья и смеха.

Рейнхольд идет слева, ведет Мицци под руку. Какая у него сильная рука.

— Знаете, Мицци, я все не решался пригласить вас после того случая — помните?

Потом они шли молча. За полчаса и нескольких слов не сказали. Опасно так долго молчать. И все время Мицци чувствует слева его руку.

Где бы мне присесть с ней? Хороша пташка, первый сорт, пожалуй я приберегу эту девчонку на потом, такую надо с чувством… или затащу ее, пожалуй, в гостиницу… в эту ночь, в эту ночь, когда месяц не спит…

— У вас рука в рубцах и татуировке, и грудь, верно, тоже?

— Конечно. Хотите посмотреть?

— Для чего вам татуировка?

— Смотря по тому, в каком месте, фрейлейн. Мицци хихикает, повисла на его руке.

Уж могу себе представить, у меня был один, еще до Франца, и так он себя разукрасил, что стыдно сказать.

— Оно хоть и больно, но зато красиво. Так хотите взглянуть, фрейлейн?

Он отпустил ее руку и быстро расстегнул рубашку на груди.

— Вот, гляди — у меня здесь наковальня в лавровом венке.

— Ну, хорошо, застегнитесь, Рейнхольд.

— Да ты погляди, не бойся.

Рейнхольд уж весь как в огне. Слепое, яростное желание охватило его, прижал он ее голову к своей обнаженной груди.

— Целуй, слышишь, целуй!

Но она не целует. Он еще крепче прижимает ее голову к своей груди.

— Пустите меня! Он отпустил ее.

— Чего ломаешься?

— Я ухожу.

Вот стерва, погоди, я тебя еще возьму за горло, ах ты паскуда! Так со мной разговаривать! Рейнхольд застегнул рубашку. Погоди, я до тебя еще доберусь, ишь фасон давит! Только не спешить!

— Я же тебе ничего не сделал, видишь, застегнулся уже. Ты что, мужчин не видела?

Чего я связалась с этим типом, вон всю прическу мне растрепал, это же хулиган! Уйду, будет с меня! Всему свое время. Всему свой час!

— Ну, не сердитесь, фрейлейн! С каждым случается. Бывают, знаете, в жизни моменты…

— И все-таки нечего вам меня за голову хватать.

— Не злись, Мицци!

Погоди, я тебя и не так еще схвачу! И опять его словно огнем обожгло. Только бы прикоснуться к ней!

— Мицци, давайте мириться.

— Ладно, но ведите себя прилично.

— Есть такое дело.

Они снова идут под руку. Он улыбается ей, а она смотрит себе под ноги, в траву — и тоже улыбается.

— Не так уж все страшно, Мицци, а? Полаял только, не укусил!

— Я все думаю, почему у вас на груди наковальня? Другие на груди женщину накалывают, или сердце, или что-нибудь в таком роде, а у вас наковальня…

— Ну, а как вы думаете, что это означает, Мицци?

— Не знаю. Не могу понять.

— Это мой герб.

— Наковальня?

— Да, — усмехнулся Рейнхольд. — На нее всегда положить кого-нибудь можно.

— Ну и свинство. В таком случае уж лучше бы накололи на груди кровать.

— Нет, наковальня лучше. Куда лучше!

— Разве вы кузнец?

— Пожалуй и кузнец. Я на все руки мастер. Только вы меня не так поняли — с наковальней-то. Это значит, что ко мне никто не подступайся, обожжешься!.. Но, пожалуйста, не думайте, что я вас тут же съем. Я вас пальцем не трону. Зачем прогулку портить? Вот только устал я, посидеть бы где-нибудь в ложбинке.

— А что, у Пумса все такие ребята?

— Да уж палец нам в рот не клади!

— А чем вы у него занимаетесь?

Эх, как бы затянуть ее в овражек? Кругом ведь — ни души!

— Это ты, Мицци, у своего Франца спроси, он все это знает не хуже меня.

— Он ничего не говорит.

— Правильно делает. Умница он. Не стоит об этом говорить!

— Ну, мне-то можно?

— Что же тебе хочется знать?

— Да все, что вы там делаете!

— А поцелуешь меня, если скажу?

— Так и быть!

И вот она уже в его объятиях. Две руки у парня — не одна. И силища в них какая! Как он меня сжал! Всему свое время — посеешь и пожнешь, найдешь и потеряешь…

Ой, дышать нечем, жарко. Пусти же!

Если он еще несколько раз прижмет меня так к себе, — я не выдержу. Ну пусть хоть сперва расскажет, что с Францем творится, чего он добивается, что у них было с ним и чего они сейчас хотят.

— Ну, теперь довольно, пусти, Рейнхольд.

— То-то же.

Отпустил он ее и вдруг упал на колени к ее ногам, туфельки целует, чулки, платье, все выше, выше — целует руки, — всему свое время, — еще выше, вот уже стал целовать шею. Смеется Мицци, отбивается.

— Отстань, уйди, сумасшедший!

Ишь как распалился, под душ бы его поставить. Тяжело дыша, он уткнулся лицом в ее шею, бормочет — не поймешь что. Потом вдруг поднял голову. Экий бык! Обнял он ее за талию, и они пошли дальше, а деревья все поют и поют.

— Гляди, Мицци, какой овражек — словно специально для нас. Да тут уж кто-то хозяйничал, костер разводил. Это мы сейчас уберем. А то еще брюки вымажешь.

Пожалуй, присяду. Может быть, он тогда скорее разговорится?

— Ну, хорошо — посидим. Только бы вот постелить что-нибудь.

— Постой, я пиджак расстелю.

— Вот спасибо!

Лежат они в неглубокой ложбинке, на склоне, поросшем травой. Мицци отшвырнула ногой жестянку из-под консервов, легла, повернулась на живот и как ни в чем не бывало положила руку Рейнхольду на грудь… Давно бы так! Она улыбается ему и не отворачивается больше, когда он расстегивает рубашку и из-под нее снова показывается наковальня.

— Ну, теперь рассказывай, Рейнхольд.

Он прижимает ее к груди. Давно бы так! Вот она, девчонка-то, вся тут, все идет как по маслу, шикарная девчонка, эту я придержу подольше, и пусть себе Франц бузит сколько влезет — все равно обратно ее не получит, пока я сам не отдам.