Комендантский час

(Вспоминая Виталия Закруткина)

Виталия Александровича я никогда не видел в гимнастерке. Возможно, и странно такое признание, но наслоившиеся в памяти фотографии послевоенного времени представляли его именно таким.

После нашего краткого разговора в Ростове, еще в старом помещении Союза писателей, я завел более близкое знакомство с Виталием Александровичем спустя несколько лет. Поводом тому послужило собирание фольклора на Дону, к чему меня вдруг неудержимо потянуло.

От хутора Каныгина в сторону станицы Кочетовской — целая цепь небольших озер, ериков, пересыхающих речушек. Одна из них, Жегулька, в нескольких километрах от Кочетовской, особенно привлекала меня… По широкому весеннему руслу — словно всевидящий дозор: кряжисто-могучие ракиты, караичи, осокори…

Под вечер, едва только золотилась вода, всё окрест оглашалось пением лягушек… Именно пением. Характер местности создавал особый резонанс, и лягушачьи крики — то трубно рокотали, то гортанно-нежно клекотали. Это от недалеких бугров возвращало запоздалое уханье говорливого удода, цвиканье длиннохвостой трясогузки, пугающей молоденьких куликов, хоронившихся в зарослях куги.

К Жегульке я ходил несколько вечеров. И — всегда в одно и то же время в станицу возвращался охотник…

На сей раз он, видимо, намеренно подошел ближе, окликая разбежавшихся собак. Я мысленно упрекнул себя, что не сразу признал Виталия Александровича… Разговорились, о себе я не стал напоминать, да Закруткину было и не до того — напряженно слушал, когда я поведал ему, по какой причине забрел сюда.

— Ты пишешь? — утвердительно спросил Виталий Александрович. — Будь точен в деталях, на них держится все.

Извилистая дорога вела нас всё дальше от речки.

Поправляя сползающее ружье, Закруткин сказал, замедлив шаг:

— Привози рассказы, обсудим. По почте не шли, я насчет ни сем необязательный, а так… заезжай.

К его дому, точнее саду, вышли проулком. Повеселевший Урс бил хвостом, щипал от избытка чувств за ногу.

Аспидно-черное небо усеяли выпуклые звезды.

— А Млечный Путь не виден, — с грустинкой заметил Виталий Александрович.

Мне послышалось в его словах нечто выходящее за просто астрономическое понятие. Какая-то невысказанная тревога… Это я понял через два года, когда так же оказался с писателем наедине с природой, с ночью… Но об этом позднее…

Сколько приходилось посещать Закруткина, столько не переставало удивлять его поистине безграничное общение с людьми. Кто только ни наведывался к нему, начиная от известных актеров и космонавтов до рядовых рабочих совхоза. В такой обстановке, когда хозяин дома «нарасхват», казалось, нет и не могло быть не только минуты, отданной литературной работе, но и нормального отдыха. Зная о том, я все откладывал поездку в Кочетовскую, а потом, как это часто бывает, враз собрался.

Приехал я не один, а с товарищем из Новочеркасска, художником Борисом Плевакиным. Покосившись на папку в моих руках, Виталий Александрович распределил «обязанности»: Борису рисовать его портрет, а мне, чтобы «натурщик» не заскучал, читать свои рассказы. И сразу, безо всякого перехода, словно продолжая прерванную на эту тему беседу, хозяин говорит о винограде (цветет хорошо, но мешают дожди), о яблонях (надо опять опрыскивать), об огороде (колорадский жук, кроме картофеля, за милую душу уплетает и овощи), о крыше (снова потекла, и придется перекрывать не частями, а полностью). Но, сев позировать, Виталий Александрович послушно замолчал.

Слушал он внимательно, лишь изредка просил, чтобы какое-либо место я прочитал еще раз. Закончив чтение самого большого рассказа, я настороженно замер, отмечая вдруг наступившую тишину.

— Куда ты намерен определить его? — спросил Закруткин то, чего я меньше всего ожидал.

Я замялся, но вошла Наталья Васильевна, жена писателя, с известием, что прибыли задержавшись где-то в пути авиаторы из Шахт.

Виталий Александрович бросил взгляд на покрытое дождевыми каплями окно:

— Молодцы, сдержали слово.

И, как о деле уже решенном, посоветовал, куда следует направить рассказ. Подумав, попросил на ночь рукопись, мол, встает он рано, «по-колхозному», и, пока гости будут отдыхать, почитает: «На слух — одно, а когда сам — другое».

Наутро Виталий Александрович разбудил нас в «станичной гостинице» задорным возгласом:

— Выспались, казаки?

Одет он был, как и накануне, в просторную спортивную куртку, простоволос, несмотря на прохладное утро. Глаза за стеклами очков, отражающими синь майского неба, возбужденно блестят. Виталий Александрович повел нас куда-то по асфальтированной улице, рассказывая о совхозных делах.

— Я прочитал, — склонил он голову в мою сторону. — И мне понравилось… Ты мягко наталкиваешь читателя на тему. Но имей в виду на будущее — таким «деликатным» обращением ты можешь усыпить его, значит, в какой-то момент нужна встряска… А так в основном чисто и честно…

Закруткин толкнул дверь небольшого типового домика, оказавшегося почтой. Мы уже догадались, что он будет слать поздравление в Вешенскую.

— Смотрите, девчата, — шутливо напутствовал Виталий Александрович работниц, — передайте телеграмму так, чтобы, получив ее, Михаил Александрович не посмеялся.

…Осенью того года «Литературная Россия» напечатала мой рассказ с теплым представлением Виталия Закруткина.

— Теперь ты мой крестник, — в шутку заметил Виталий Александрович при очередной встрече.

За окнами его дома разгорался ноябрьский закат. На голых ветвях американской катальпы невесомо дрожали бурые стручки семян. Редкие облака были не пухово взбиты, как летом, а вытянуты стромкими, сероватыми полотнами.

Виталий Александрович с задумчивым видом курил больше обычного. Причину я понял, когда он показал свежий номер центральной газеты, поместившей отрывок из его новой повести «На Золотых песках».

— Всегда так. Стоит обрести мало-мальскую известность (незадолго до этого Виталию Закруткину за роман «Сотворение мира» была присуждена Государственная премия СССР — В. К.), как журналы наперебой предлагают себя, газеты рекламируют. Но многие подчас не сознают, какая ответственность лежит на литераторе, за плечами которого жизнь, не могут понять его неуспокоенности, — он нервно разгладил щеточку усов, — его колебаний… Да, колебаний, все ли ты сказал, как замышлял, нашел ли читатель в твоей работе то, что его сейчас наиболее тревожит, волнует.

Виталий Александрович раскрыл знакомую мне пухлую тетрадь с уже переписанными начисто главами. Последние страницы были исписаны торопливым, но четким почерком — писатель нашел продолжение повести, отказавшись от намеченной ранее концовки.

— Повесть антивоенная, — твердо произнес Закруткин, — а на земле пахнет порохом. Надо не говорить, а трубить о том…

Виталий Александрович уже будто обращался не только ко мне и сидящей рядом Наталье Васильевне:

— У части молодежи и даже людей старшего возраста я, признаться, большой озабоченности по этому поводу не наблюдаю. С одной стороны — хорошо, когда человек всецело поглощен повседневным, но не мешало бы иногда и по сторонам оглянуться… призадуматься…

Не обошел Закруткин вниманием и положение, как он сам выразился, на «внутреннем фронте».

— Долго так продолжаться не может, — убежденно сказал он. — Когда-то от слов перейдут к делу. А начнут с того, что определят четкую грань между упущениями, вызванными трудностями, и обыкновенной расхлябанностью…

В ноябре 1982 года, в канун пришествия Андропова, это звучало пророчески.

Запомнилась встреча с Виталием Александровичем в день его 75-летия.

То была необыкновенно ранняя весна. Уже в последних числах марта дул почти летний суховей, сменяемый сырым и теплым юго-западным ветром. В придонских хуторах в садах сплошь палили костры, и влажный сушняк чадил, окутывая дымком цветущие жерделы. А полноводный Дон рябил, сверкал в полуденные часы блестками, словно на него набросили серебристую ячеистую сеть.

В саду Закруткина раньше всех в станице был отрыт виноград, побелены стволы яблонь… Осмотром сада юбиляр прежде всего и занимал многочисленных гостей. Чувствовалось, что это доставляло ему искреннее — не ради кинохроники — удовольствие.

— Приехали бы вы летом, — всерьез сокрушается Виталий Александрович. — А кстати, о временах года. — Глаза виновника торжества принимают лукавое выражение…

Гости, понимая, что сейчас услышат очередную шутку, подвигаются ближе. Но распорядители из юбилейной комиссии торопят…

— Да… ну поговорим еще, — смущается Виталий Александрович.

Это смущение, кажется, не покидало его все время, пока шло торжественное собрание в переполненном зале станичного Дома культуры. И когда вышел к трибуне — с трудом сдерживал волнение…

— Я стар и, положа руку на сердце, всецело отданное моей второй родине — Кочетовской, скажу: как художник я никогда не обольщался собственными страницами, но как гражданин, человек, солдат — свое дело сделал. — И доверительно в замерший зал: — Стар… и потому признаюсь: я всегда любил дерево, лошадь, не срывал попусту травинки, жалел даже поверженных врагов. За последнее признание не судите мня строго… как, впрочем, за всё…

Вечером, провожая гостей, Виталий Александрович, уступая их просьбе, спел с женой старинную казачью песню.

Юбиляр старательно выводил мелодию, задумчиво скосив глаза. Ниже по течению из-за поворота — выплывал, быть может, первый в эту навигацию, «Волго-Балт». На барже вспыхнул прожектор, осветил чернеющую плотину шлюза, кипенно-бурлящую воду, кроны голых деревьев, среди которых скользила похожая на круглолицего филина бледная луна.

Я так засмотрелся, что проворонил отчалившую «Зарю» с гостями.

— Ищи тебе ночлег, добродушно ворчит Виталий Александрович. — Будешь знать цену пейзажам… — Он усмехнулся, добавив: — Коварный ландшафт Кочетовской кого угодно захватит. Я вот тоже — как Наташа ни удерживала — упросил речников, чтобы покатали.

Пока теплоход разворачивался на другой стороне, Виталий Александрович устроил мне крепкий нагоняй, узнав, что я так и не закончил повесть.

— Как это — со временем плохо? — неодобрительно сощурил он глаза. — Может быть, плохо, иначе говоря, с материалом, но со временем… — Помолчав, продолжил уже, деликатно обобщая, как бы подсказывая более веское оправдание: — Иная спешка тоже к добру не приводит. Сдаст ретивый писака толстенькую рукопись на ту же злободневную тему, прочтешь — откровенная, низкого уровня, конъюнктурщина. Злободневная тема должна быть и художественно ярко описана, и раскрыта даровито, на то она и злободневная… Работа до изнеможения, денная и нощная — таков наш удел. — Ободряюще взглянул: — Впрочем, и мне за то, что завяз в «Песках», следовало бы всыпать, но сегодня не пристало, — хитровато улыбнулся Закруткин, подталкивая меня к спущенному с теплохода трапу.

Легкокрылая «Заря» несется в ночи. Окна в салоне почти на уровне воды. Виталий Александрович, конечно же усталый, бодрится. Отогнув занавеску, тщится что-либо увидеть за окном. Надо мной полумрак, и, приникнув к толстому, но прозрачному стеклу, я всё различаю.