Комендантский час

— Хотите учесть печальный опыт прошлого? — не принял всерьез сказанного им Илья Савельевич.

— Отнюдь, — твердо заверил полковник. — С кончиной Генерального в определенных кругах интеллигенции возникли убеждения, будто появились предпосылки более гибкого и мягкого курса… Рискну выразить сомнение… Взявший руль — ранее отвечал не за коммунальное хозяйство или здравоохранение. Не брать это во внимание никак нельзя… Ответьте искренне, Илья Савельевич, серьезны ли такие утверждения в настоящее время?

Не серые, а мутно-лиловые глаза Дозморова не таили какого-либо подвоха или скрытого умысла… Да и сам он — в линялых плавках со спадающим на них животиком-«арбузом» — больше «тянул» на майора-добряка, чем на суховатого полковника, перед которым почти заискивал Вожжов.

Тем не менее Илья Савельевич постарался быть (чем черт не шутит!) предельно четким и лаконичным:

— Важно не то, кем он был в прежде, а то, как себя зарекомендовал на нынешнем посту. Самые большие оптимисты не могли не понять этого.

Дозморов согласно кивнул, а Вожжов процедил недовольно:

— Диплома-а-а-т!

Дозморов прикрыл «шведкой» покрасневшие на солнце плечи.

— Мнение Валентина Михайловича, конечно, более категорично.

— Зато без выкрутасов и всяких там фантазий, — парировал Вожжов.

— Никаких фантазий. Всё здраво и логично, — отрезал Дозморов.

— Как сказать, — загадочно отозвался Вожжов.

Илья Савельевич, поколебавшись (уж раскрывать карты — так все, тем более, что и Валентин намекнул), признался, что иногда задумывается, как протекала бы в стране новая оттепель.

— Да что вы? — Дозморов даже надел очки в тонкой старомодной оправе. В них он походил на доктора, в упор рассматривающего интересующего его пациента. — И как она проходила бы, по-вашему?

Илье Савельевичу на этот раз стало неприятно его внимание… Сболтнул же Валентин. Не иначе как в отместку.

— Вы, наверное, думаете, что у меня целый план преображения России, — рассердился он. — А я никакой Америки не открываю… Главное — не разоблачить очередной культ, а не дать повода вызвать недовольство у населения.

— Чем именно?

— Конечно, не развенчанием кумира. Что-что, а народу это понравится… Исчезнут же спички или, скажем, крупа — тотчас начнется брожение… Ни в коем случае нельзя сразу — в лоб — объявлять и о повышении цен. Ну, а если придется, скажите правду: мол, при таком-сяком они еще более росли, да только механизм скрытия был безупречно отрегулирован.

— Это мы уже проходили. Сопротивление системы, половинчатые меры, плюс ко всему…

— А если не половинчатые, — перебил Дозморова Илья. — Взять да подвергнуть ревизии не только надстройку, но и весь базис системы.

Дозморов нервно поправил очки, словно желая лучше рассмотреть Илью Савельевича.

— Всё основополагающее учение?.. Труды классиков?..

— Да, да, — наслаждался Илья Савельевич его замешательством. — Но вначале надо заручиться поддержкой самой могущественной силы — аппарата… Бороться с ним бесполезно. А заинтересовать можно. Хотя бы на первое время, пока окрепнет народное представительство.

— Это еще что? — пожирал глазами собеседника Дозморов.

— Высшая власть должна быть под контролем народа… Правительству будет только во благо. И подскажут, и предостерегут… В случае чего — и горой встанут, когда хорошего батьку стащить захотят… Надеюсь, не забыли, как у нас Октябрьский пленум проходил.

— Илья, — грозно предостерег Вожжов. — Ты злоупотребляешь нашим расположением.

— Нисколько, — остудил его пыл Дозморов. — Очень даже забавно… Только через тридцать лет у нас такое высокоорганизованное общество будет, что все культы и борьба с ними будут казаться глубоким анахронизмом.

— Илье Савельевичу показалось, что он ослышался.

— Что значит через тридцать лет?

— Я понял: ваше предсказание осуществится не раньше первой четверти следующего столетия.

У Ильи Савельевича еще была возможность оставить Дозморова в смехотворно чудовищной, по его мнению, наивности… Но пресс невысказанного выдавил чувство осторожности.

— В отличие от вас, я не забегаю на много лет вперед.

— Желаете ограничиться концом двадцатого века? — Не подозрение, а потаённая мысль проскочила в ставших строже глазах Дозморова.

— Вы правильно меня поняли, я имею в виду сегодняшний день.

В отличие от Вожжова, который ничего другого и не ожидал, Дозморову трудно было совладать с собой… Морщась, будто наступил на что острое, отставил ногу, и при этом глаза его стали не размыто-лиловые, а блестящие и большие, словно кусочки отколовшейся полуды.

— Ну-у, вас занесло… Занесло, — повторил в растерянности он.

Вожжов покрутил пальцем у виска. А Илья Савельевич облегченно вздохнул.

— Сами просили.

— Нет, вы, конечно, серьезно так думаете, — никак не мог успокоиться Дозморов. — Вот почему обратились к Октябрьскому пленуму, свежий, так сказать, пример.

Он долго размышлял, прохаживаясь вокруг свернутого брезента, спросил Вожжова, не пора ли уезжать.

Валентин Михайлович хотел позвать Бориса, но полковник передумал.

— Илья Савельевич, вы более чем ясно дали понять, что с вождей, правивших два десятилетия, пора срывать маски и позорить перед лицом отечественной и мировой общественности. Так?

— Рано или поздно — придется.

— Но кто вам дал право так о них судить?

«Э-э, друг, когда ты не в своей тарелке, то мелко загребаешь», — хладнокровно размышлял Илья Савельевич.

— Вы… Вы подстрекатель. Правда, теоретический.

— Клеите ярлыки, — заложил руки за спину Илья Савельевич. — Это не сила, а слабость.

Выдержка Ильи подействовала даже на Вожжова.

— Кто из нас не срывается. Но ты, Илья…

Дозморов, одеваясь, застыл с туфлей в руке.

— То, что вы предрекаете, Илья Савельевич, катастрофа… Необузданный нрав нашего человека сметет всю вашу утопическую теорию… Согласия между реформаторами и аппаратом не может быть и не должно. Управлять будут или покладистые сторонники реформ, или новый аппарат — если, конечно, старый уступит… И не думайте, что при широкой открытости общества народ не будет выражать недовольство. Чем больше информации, тем больше и полярных мнений… Психология, мой дорогой фантазер.

«Быстро ты среагировал, — не без одобрения подумал Илья Савельевич. — Классический переход от обороны к атаке».

— Неужели эта психология касается только советских людей? — как бы сам себя спросил Илья Савельевич. — Нам с детства твердили: на вкус и цвет товарищей нет… Почему наше отношение к государственной политике должно основываться на единомыслии?

— Вы не утрируйте. Догма есть — не спорю. Но её железные доспехи не сковывают. Существуют и у нас различные формы ее проявления.

— Это верно. Молимся по-разному, да все одному богу.

Вожжов гоготнул, но, поймав взгляд Дозморова, потупился.

— Не от души молимся, Илья Савельевич, — продолжал наступление Дозморов. — Я не шельмую неискренних. Виноваты не они, а центр. Он всему попустительствовал. И мы это признаём. Без широкой огласки, но признаём. И вы не станете этого отрицать.

«Не предлагает ли он мне мировую? — рассуждал Илья Савельевич. — Дескать, стороны выяснили точку зрения и разошлись. Но каковы условия мира?»

— Не станет, — ответил за Илью Вожжов. — Когда торгашей прищучили, а бродяг из подворотен вымели, ликовал, будто по лотерее выиграл.

Не липни Вожжов — разговор на том бы и закончился. Но Валентин лишь раззадорил Илью…

— Сделали из бродяг и завмагов козлов отпущения.

— Разве мало, — со скрытым раздражением отозвался Дозморов. — Сорную траву с поля вон!

Илья Савельевич вконец закусил удила.

— С корнем — а не одни побеги. Посшибали для отвода глаз верхушки и успокоились.

Дозморов потер подбородок, твердо, не без тени превосходства произнес:

— Ратуете за пятьдесят шестой год в восемьдесят третьем?.. Опять переименовывать города и улицы, замалевывать одни надписи и вешать другие. Срывать памятники, чтобы когда-то снова восстанавливать… И вы это всерьез?

— Я с самого начала не шутил.

— Понятно, что не разыгрывали, — посуровел Дозморов.

Точку в затянувшейся словесной баталии он, видимо, решил поставить с нажимом и острасткой.

— Вы опасный человек, Илья Савельевич… Опасны не в упрямстве, а в какой-то зацикленности… Беда в том, что ваши идеи заманчивы. Да, есть два пути: срывать верхушки или вырывать с корнем… Но второе страшно непредсказуемо. Мы и на первое идем с большой осторожностью… Усердие приведет лишь к анархии, именуемой оттепелью. А это обществу совсем некстати. Свою очистительную функцию оттепель сполна выполнила. Возврат её исторически исключен. — Он оглянулся на реку, задумался, оставшись вполоборота к Илье Савельевичу. — Образно говоря, пароход, что прошел здесь вечерней порою двадцать лет назад, замыкал её шествие… Печально, но больше, ни в прямом, ни в переносном смысле, вы его не увидите.

На лице Ильи Савельевича было написано такое огорчение, что Дозморов невольно смягчил тон.

— Может, оно и к лучшему? Если сбудется ваше предсказание, никто не воздаст вам хвалу. Почести сорвут те, кто и ныне не тужат. Живите и вы спокойно, Илья Савельевич. И не пытайтесь что либо изменить.

Подавленный, Илья Савельевич силился еще что-то доказать.

— А если попытаюсь?

Тогда мы не сможем помочь вам. Как не смогли помочь в последние годы бесспорно одаренным людям… Поверьте, Илья Савельевич, мне лично гораздо приятнее сделать вам радость, чем принести огорчение. Но вы сами толкаете на последнее.

Что-то сказал Вожжов, Илья машинально кивнул, хотя ничего не слышал. Так же машинально глядел, подсознательно отмечая, как изменил всё вокруг незаметно подкравшийся вечер.

Остров как бы вытянулся, приподняв лобастый холм на краю, стал отдаленно похожим на добродушного, с густой шерстью — деревцами, — медведя, погрузившего крепкие лапы в воду.

Купы вязов на той стороне реки, пронзенные лучами заходящего солнца, словно облепил золотистый невесомый пух, и, отражаясь в воде, они нежно розовели… Бахрома ивушек сменяла их дальше — близ устьев, как будто в Дон вливался серебристый поток, высоко захлестывающий берег.

«Как мне одному было бы здесь хорошо», — оглядывал Илья Савельевич полюбившийся ему берег… Горечь от разговора перемежалась с глубоким беспокойством, и, как мог, он успокаивал себя.

Хранили молчание — не сулящее ничего хорошего — и Дозморов с Вожжовым… Илья Савельевич чувствовал, какой он лишний среди них, как тяготит и себя, и спутников.

— Собираемся? — обратился Вожжов к одному Дозморову…

Илья Савельевич прихватил с собой из дому лишь резиновую лодку. Всё остальное — было гостей, и — скатертью им, как говорится, дорога…

Грянувший выстрел всполошил… Камыши шевелились. Показавшийся на лодке Борис скинул на берег толстолобика с раздробленной головой.

— Лучше ничего не придумал, стрелок долбаный, — рад был лишний раз покомандовать Вожжов.

Дозморов подошел к рыбе.

— В анналы рекордов Гиннесса это непременно войдет… Ружье — вместо удочки! А каков улов… В нем пуда полтора.