Комендантский час

3

Более четверти века назад молодым неженатым аспирантом приехал Илья со студентами на консервный завод в ближайшую отсюда станицу.

И так уж вышло, что подружился он с юной лаборанткой Люсей.

Жила она в том же общежитии, где и студенты, только в отдельной комнате… Илья стеснялся и преподавателей, и студентов, поэтому виделся с Люсей урывками.

Однажды, заплаканная, она попросила Илью помочь похоронить отца. Он отобрал троих рослых парней и с ними на попутке добрался в этот хутор.

На широком кухонном столе лежал покойник с изможденным лицом… От судачивших во дворе соседей Илья узнал, что отец Люси два года как вернулся из лагерей, а до того прошел и немецкий плен.

Илья смотрел на несчастную, как ему тогда казалось, Люсю, и жалость одновременно с ненавистью к несправедливости перемежалась в нем… Он остервенено рыл могилу, страстно желая, чтобы в ней закопали не Люсиного отца-страдальца, а всё злое и коварное на земле.

— Я его совсем не помню, — призналась позже Люся. — Когда он уходил на войну, мне не было и трех лет… А пришел… оттуда, папой я его так и не могла назвать… Совсем старый и кашлял… кровью…

Илья вспоминал закрытые собрания, гневные выступления, осуждающие культ личности, жуткие рассказы оставшихся в живых… И вот она — дочь невинного мученика, нёсшего пятнадцать лет кровавый крест — стеснялась назвать его своим папой.

Илья почувствовал отвращение к ней. И, пересилив себя, чтобы не обозвать грязным словом, ушел.

Потом Люся искала его, добиваясь объяснения. Илья ничего не должен был ей, тем более их отношения далеко не зашли… А перед отъездом сам нашел и сказал, что ей в жизни будет очень легко.

Позднее он узнал, что Люся вышла замуж за автомеханика и больше не показывалась в родном хуторе, беззаботно живя с муженьком не так уж и далеко.

После смерти её матери хата долго пустовала…

И вот спустя годы Илья Савельевич снова попал на консервный завод. В хутор приехал, еще ничего не зная… Он давно подыскивал место для дачи: тихое и уединенное, вблизи реки.

Когда вошел в дом, то прежде всего обратил внимание на фотографию молодого мужчины в простой деревенской одежде. Илья Савельевич долго смотрел, не угадывая, а догадываясь, что на снимке тот самый человек, которого и он хоронил.

Могилу старика (в мыслях Илья упорно избегал его называть отцом Люси) он привел в порядок. И тогда же, на кладбище, твердо (как будто давал слово) решил выкупить хату, сколько бы ни запросили за нее наследники…

— В общем, пока вы, любезные Валентин Михайлович и Илья Савельевич, услаждали друг друга доверительной беседой, мы с Борисом приняли роковую купель, — пошутил Дозморов.

Илья Савельевич, вспомнив, что так и не ответил на сделанное ему предложение, сразу потух.

Помолчал и Вожжов, прижигая спиртом оцарапанную руку.

— Вы сказали, пропадает старое русло, — обратился Дозморов к Илье Савельевичу. — А раньше?

— Раньше речники пользовались обоими рукавами Дона, — охотно пояснил Илья Савельевич. — Хотя уже при моей памяти по этому руслу пассажирские редко плавали. Последний пароходик и помню… — Он помолчал, вспоминая: — Лет двадцать назад. Примерно в это же время года… А на другое утро — бакены убрали… Да, тогда.

— Хронолог, — то ли с осуждением, то ли с одобрением промолвил Вожжов.

Илья Савельевич уже ничего не слышал…

Конечно, это было в шестьдесят третьем. В отпуск он также пошел не в июле, а в августе и был доволен. Жена недавно родила, и сентябрь — разгар заготовок на зиму — он предполагал побыть с нею. Но Илью внезапно отозвали на сельхозработы. Он возражал, ссылаясь на жену и ребенка, но парторг факультета напомнил молодому — по стажу и по возрасту коммунисту — о партийной дисциплине.

Телефонная связь была сплошной мукой. Приходилось долго звонить на коммутатор, оттуда заказ поступал в Ростов, и лишь спустя несколько часов соединяли с нужным городом.

Илья почти ежедневно сопровождал овощи на консервный завод и, пользуясь этим, звонил жене, подолгу просиживая в приемной.

Однажды его соединили быстро, но жены дома не оказалось. Дежурная телефонистка пообещала повторить вызов только в полночь, и он остался ждать… Знакомый еще по студенческой поре преподаватель предложил попытать рыбацкого счастья на Дону. У однокашника был свой старенький «Москвич», и Илья согласился, чтобы убить время… Увязался еще один — развязный, хотя и немолодой, учебный мастер. С ним товарищ и полез в воду, растянув ветхий бредень. Мужики коченели в уже холодной воде, а Илья чистил рыбу, терзаясь самыми нехорошими предчувствиями.

Перед заходом солнца, когда уже поспела уха, показался небольшой аккуратный пароход… Шел он медленно и близко к берегу. Ни в рубке, ни на палубе никого не было видно, лишь молодая женщина в тонкой вязаной кофточке стояча, облокотившись о поручень. Темно-каштановые волосы она собрала в тугой пучок. Такую прическу делала и жена Ильи, хотя ему больше нравилось, когда она заплетала косу.

И он вдруг загадал, что если женщина посмотрит на него, то у них с Машей и в дальнейшем всё сложится так же хорошо, как и раньше.

После встречи с Люсей он понял, что значат черствость и равнодушие. В женщине стал ценить не красоту, а сострадание и душевность… Такой он и встретил Машу, поначалу не ответившую на его внимание к ней. И тогда он рассказал ей про тот случай… Девушка всё поняла, проникнувшись к Илье чувством большим, чем уважение. Со стороны Маши это была еще не любовь, но уже её порог, через который они оба переступили с робостью, но без сомнения.

…И — женщина подняла голову… На берегу стояли трое, но темно-карие глаза смотрели на Илью. Он невольно шагнул следом — и подобие улыбки мелькнуло на её пухлых губах.

— Ничего казачка, — ухмыльнулся мастер и добавил такое, что Илья побрезговал есть с ним из одного казанка…

Тем временем Борис взял двустволку, направившись к камышам.

— Ты чего придумал? — строго спросил Вожжов.

Борис, ничего не ответив, сел в лодку.

— Тонуть будешь, хрен помощи дождешься, — зло выкрикнул Вожжов.

Был тот послеполуденный час, когда природа, прощаясь с жарким солнцем, еще не готова встретить вечер.

Тени от одиноких высоких деревьев казались поваленными телеграфными столбами, опутанными сверху мотками проволоки. Каждую веточку густых низкорослых вётел будто кто растеребил, и они бросали на землю сетчатую, дрожащую тень. Волна у берега почти не плескалась, ближе к середине течение шло как бы в обратную сторону, но у края острова круто смещалось к другому берегу, где два масличных деревца, отражаясь в быстрой воде, казались упруго натянутыми ветром парусами.

— Сожалеете о том времени, Илья Семенович?

Илья мог ожидать от Дозморова чего угодно, но только не такого вопроса.

— Кто́ о прошедшей молодости не жалеет? — вмешался Вожжов.

Полковник нисколько не внял его реплике.

— И «планов громадьё», и дерзновенные надежды, созвучные лозунгам тех лет… Не так ли?

Илья Савельевич не знал, насколько откровенным он может быть с Дозморовым.

— Вы имеете в виду пятьдесят шестой и последующие годы?

— Именно так… Это и моя молодость. Не намного ж я старше вас… Хорошо помню довоенное время. Прекрасно — пятидесятые, — едва заметно усмехнулся, — разумеется, вторую половину… Послевоенные годы, вплоть до смерти Сталина, почему-то смутно…

— Значит, не было существенных различий в до- и послевоенной поре?.. Естественно, в вашем восприятии…

Белясые ресницы Дозморова чуть вздрогнули и снова застыли.

— Пожалуй, вы правы.

— Когда же более качественно возводились стены и фундамент, о которых вы с гордостью упомянули, нелестно отозвавшись о кровле?

— Нельзя ли без сарказма, Илья Савельевич? Я понимаю, чего нам это стоило. Точнее, каких жертв и лишений… Но много ли мы выгадали, когда стали не укреплять, а раскачивать стены?

— В прошедшую оттепель?

— Так называемую… Хотя есть и другое определение: слякоть! Надеюсь, слыхали?.. Так вот, экономически мы ни в чем не продвинулись. Темпы прироста не шли ни в какое сравнение. Правда, после Хрущева дела обстояли тоже не блестяще. И это лишний раз доказывает: построенное, пусть и на костях, надежнее и долговечнее.

Вожжов, собирающий остатки пиршества, встрепенулся…

— Петр Первый разве не был жестоким? А Иван Грозный?

— Старая песня, — не удостоил его взглядом Илья Савельевич, продолжая спорить с Дозморовым. — Нам и не нужна была гигантомания цифр. Какие блага она принесла?.. А «слякоть» — как вы изволили заметить — дала народу пенсии, сокращенный рабочий день, повышение зарплаты… Э-э, что вас убеждать!

— Полеты в космос, голубые огоньки, целина, — загибал пальцы Дозморов. — Хорошее никто и не пытается отрицать… Но, сказав «а», необходимо выговорить и «б». При нашей системе это заведомо обречено… Тут уж что-то одно… Подобное решили не повторять… Хватит, поэкспериментировали…

— Кто решил? — запальчиво воскликнул Илья Савельевич. — Генштаб, Совмин или ваша всевидящая контора?

— Возобладала закономерность, а не чья-то ведомственная блажь.

Илья Савельевич, подогретый спором, отбросил всякую осторожность.

— Значит, гноить невинных в тюрьмах, драть в три шкуры налоги — само собой разумеющееся для системы. А забота о человеке не на словах, а на деле — из ряда вон выходящее и незакономерное?

Вожжов никак не мог смириться с участью стороннего наблюдателя.

— Твой «кукурузник» разве не облагал налогом живность и не повышал, пятое-десятое, цены?.. Благодетель… Хлеба досыта не ели.

— Это, милый мой, вы постарались. И с хлебом, и с картофелем. Саботаж отменный устроили. А про цены помалкивай. Многократный герой их натихую так поднимал, что предшественник по сравнению с ним — ангел-благодетель.

— Ты насчет героя осторожнее, — покосился на Дозморова Вожжов. — И о саботаже чушь не городи. По-твоему, Никите специально палки в колеса ставили?

— Ясно как дважды два. Ты один не понял.

Дозморов успокаивающе выставил ладони…

— Не стоит заводиться… А вы, Илья Савельевич, оказывается, рьяный шестидесятник.

— Что еще за секта объявилась? — удивился Валентин Михайлович. — Новая ветвь баптистов-евангелистов?

— Да уж не сталинистов, — огрызнулся Илья Савельевич.

Лицо Вожжова залила знакомая краска ярости. Не будь Дозморова, Валентин, как и в предыдущие их «мальчишники», схватился бы с Ильей до матерщины.

Илья Савельевич, не желая с ним связываться, отошел в сторону.

— Как таковой саботаж трудно доказуем, — сделал движение к нему Дозморов. — Речь может идти только о естественной реакции самого организма системы. Но попытку усугубить дестабилизацию не исключаю.

Илья Савельевич никак не мог понять, какую цель преследует Дозморов, затеяв столь нешуточный разговор… Провоцирует на дальнейшее откровение?.. Какой резон? Чисто профессиональный интерес?.. Он уже отставник, и по идее — ему всё трын-трава. Простое человеческое любопытство?..

Словно угадав его мысли, Дозморов сам раскрылся, когда спросил Илью, возможно ли, по его мнению, послабление в стране? Он так и сказал: послабление, а не оттепель, вызвав ехидный смешок Валентина.