Комендантский час

…Я с треском переломил ветку. Мои собеседники вздрогнули, оглянулись на меня.

— Ишь как оно бывает, — покачал головой Сергеев. — А с виду у каждой твари… одним словом, инстинкт, и всё.

— Животные, Коля, так же думают, как и мы, — сумрачно произнес Гончаренко.

— Оно конечно, — быстро согласился Сергеев. — Ты бы и о зверях что-нибудь рассказал, Ваня. Одним словом, случай из практики.

Гончаренко снова закурил, прикрыв папиросу ладонью. Это я замечал за ним и раньше.

— Послушай, Иван Васильевич, что ты все папиросу прячешь?

— А, палец указательный у меня отбит. Вот другими и помогаю большому, — с готовностью ответил Гончаренко.

Он провел рукой по голове, взлохматил и без того неухоженную шевелюру…

— В капкан по недосмотру угодил. Мог бы и вовсе без пальцев остаться. Вот тебе и мирная жизнь. Николай вон два года на передовой, и ни одной царапины.

Я недоверчиво взглянул на Сергеева.

На вид ему было не больше пятидесяти, как впрочем, и Гончаренко (так тот уже в мирное время служил).

— Одним словом, захватил чуток, — сказал Сергеев, предвидя мой вопрос.

— Ничего себе чуток. Два года под огнем, — усмехнулся Гончаренко.

— Два не два, а полтора выйдет.

Он приблизился к Гончаренко:

— Дай и мне побаловаться.

Прикуривая, искоса поглядывал на нас. Чувствовал, что теперь и от него ждут рассказа о каком-нибудь боевом эпизоде.

Сделав несколько глубоких затяжек, Николай Козьмич закашлялся, бросил папиросу.

— Отвык. Ну ее к чертям, — и остановился напротив меня.

Худой, лицо моложавое, почти без морщин. Седые волосы никак не старят его, даже, наоборот, украшают.

— Самое интересное, друг, как меня в армию забирали и как я пришел домой. А все остальное неинтересно. Кто там был, примерно то же рассказывают.

Одним словом, родился я тридцать первого декабря. — Сергеев внимательно посмотрел на нас. — Чуете, шо это значит? Тридцать первого декабря двадцать шестого года. Родись я на день позже или запиши мне в метрике, что я родился первого января, я бы мог и вовсе не попасть на войну или захватил бы лишь концовку ее. Ведь по закону меня могли призвать только в новогоднюю ночь сорок пятого. А я ушел добровольцем на год раньше. И сорок четвертый встретил в теплушке, по пути на фронт. — Сергеев сделал паузу, чуть смущенно усмехнулся. — Я перед призывом пацан пацаном был. Маленький, худенький: руки, ноги — словно плети. А самое главное — на всем теле ни волосинки. Одним словом, сходил за щуплого подростка. На фронт попал, знаете, чего больше всего боялся?.. Бани. Ни артобстрел мне был не страшен, ни бомбежка, ни танк, ни даже рукопашная, хотя любой фриц, пусть и доходняк, мог меня одним шелбаном пришибить. А вот бани я страшился больше всего. Как поднимут меня ребята на смех, хоть выскакивай голяшом наружу. Одним словом, хлебнул я изрядно насмешек. А за какой-то год все круто изменилось. Стал ломаться голосок, плечи раздвинулись, мускулишками оброс. А незадолго до победы и в баню не стыдно стало показываться… В сорок шестом году (а я после войны дослуживал в Австрии, город такой есть на Дунае, Линц) встретил земляка — вместе в Златоусте комиссию проходили. Вытаращился он на меня, пилотку на лоб сдвинул и насвистывает, что на нашем солдатском языке значило в ту пору: «Ну, ты, паря, даешь!» Одним словом, сказал он мне на прощание, что вернусь я домой и меня, мол, «и мама родная не узнает». Поговорка эта ходовая, всерьез ее никто не принимает. А через два года вспомнил я его слова…

Письма я слал домой регулярно. А вот о фотокарточках как-то не подумал. А за шесть лет вымахал я таким… может, даже выше, чем сейчас. И на лицо изменился, и так… Одним словом, мужик.

Демобилизовали меня осенью. У нас на Урале уже снег по колено. К родному дому пришел вечером. Торкнулся в дверь, не заперто. Чемодан в чулане поставил. Специально. Когда ахи и охи закончатся, думал я внести его в комнату и начать потрошить — подарки родным раздавать. Открываю дверь, — Сергеев, увлекшись, подкреплял уже жестами свое повествование. — И тут мне в голову приходит… Интересно, кто меня вперед узнает: мать, батя или сестренка. Вся семья в сборе, и девчонка какая-то крутится. Позже признал я дочку соседей. На фронт уходил — в куклы играла. Теперь уже барышня. Сеструха Таська тоже изменилась будь здоров. Про родителей и говорить нечего. Все мы так молодеем. Одним словом, здороваюсь я и тихонько так спрашиваю: «Можно у вас, добрые люди, обогреться и воды напиться?» Девчонки на меня даже не взглянули. Батя голову поднял от газеты и говорит равнодушно: «Проходи, служивый», — к печке табурет подвигает. Посмотрел и опять в газету уткнулся. Мать без лишних вопросов протягивает кружку. Я шинельку расстегнул, медали на груди позвякивают. Увидала их маманя и говорит с гордостью: «Вот и наш Коленька пишет, что дослужился до старшины и имеет не одну награду». Я, верите, чуть не захлебнулся. «Да шо они, — думаю, — издеваются надо мной?» Ну, ладно. Сажусь на табурет, достаю кисет. Курить я начал в сорок пятом. Мать на меня покосилась, ничего не сказала. «Что ж, — думаю, — и на том спасибо, что родного сына не в холодный коридор отправила курить». Одним словом, сижу, дымлю, слушаю, о чем родные говорят. А слушать-то чего? Девки шепчутся — туда же, кавалеры небось на уме. Батя с матерью словечком перекинутся каким, и все. А на меня — ноль внимания. Потом маманя так, промежду прочим, и говорит: «А мы, солдат, в такую-то пору уж и спать ложимся». Соседская девчонка — сразу ноги в валенки и за порог. Проводила ее Таська, чемодан не заметила. Тут уж и батя газетку отложил, смотрит на меня поверх очков. А маманя так ядовито: «Что, товарищ военный, пора и честь знать». Всколыхнулась во мне обида. Вскочил и говорю, еле сдерживая слезы: «Пора, конечно, пора вам было родного сына и брата приласкать и, одним словом, с дороги накормить. Неужто не признали?» Табурет отбросил, шинельку запахнул — и ходу из хаты. А когда через чулан шел, споткнулся о чемодан и, одним словом, растянулся во весь рост. А верста я, как видите, приличная, аккурат наружную дверь лбом достал.

Брызнули искры у меня из глаз. Ну, думаю, на фронте — и малюсеньким осколком не задело, а через чемодан чуть контузия не случилась… Не успел я очухаться, голоса из комнаты: «Отец! — кричит мать. — Это ж сын наш, Коленька. Я, когда он корил нас, не угадала его, а как сказал он это свое „одним словом“, вмиг признала. — И снова в крик: — Чего жо ты стоишь, пентюх?»

Таська, сестра, первая опомнилась — и прыг в чулан за мной. Пока я корячился, поднимаясь, она на меня и налетела в потемках. С испугу не поняла, что к чему, и как завизжит: «Дяденька, не трожь!» Схватил я ее за косы, да как врежу ниже спины: «Какой я тебе дяденька? Брат я твой Колька». Охнула Таська и голыми ручонками обняла меня за шею.

Так и появились мы оба в хате. Я, с раной на лбу, и она, перепуганная и счастливая, у меня на руках.

Ну а дальше было то, чему и надо было быть с самого начала.

…Мы с Гончаренко сидели, не проронив ни слова. Иван Васильевич даже рот раскрыл.

— А ты говоришь, Ваня, без единой царапины. Как видишь, были они у меня. Пусть и житейского характера, но были. А все из-за нее, войны проклятой… Одним словом, давайте, как говорится, удочки сматывать.

Мы без возражения собрались, залили костер водой.

— Дождь будет, — потянул носом Гончаренко.

Мы с Сергеевым усомнились.

— Какой дождь… Ветра нет, небо чистое, и с вечера закат ясный был.

Гончаренко, прежде чем попрощаться, на секунду придержал меня.

— Не будет вскорости дождя — считай меня кем хоть. А ежели прыснет — милости прошу до моего шалашу.

Мы молча шли с Сергеевым по темной хуторской улице. Мой долговязый спутник без конца спотыкался, сетуя на слабое зрение.

Неясный гул раздался в тиши…

— Обычно камень ночами не рвут, — сказал Сергеев.

Гул повторился громче.

— Гром! — одновременно вырвалось у нас.

В южной части неба полыхали, с минуту на минуту всё более яркие, зарницы.

Мы смущенно потоптались и разошлись, не сказав больше ни слова. А раскаты грома всё гремели: то с глухим протяжным ворчанием, то с палящим коротким треском.