Комендантский час

Невыдуманные истории

На чистом ночном небосклоне вставал половинчатый диск луны. Красное тело, похожее на маску сатира, стремительно поднималось, словно там, за горизонтом, метнули его сильной рукой в этот ночной мир.

Явственно различались злая усмешка, обрезанные щеки, пронзительный взгляд прищуренных глаз.

Ночь с неохотой впускала маску к себе. Кажется, все невидимые силы, скрытые темнотой, насторожились перед коварной пришелицей, и еще минута-другая — ожесточатся против нее и вышвырнут вон.

Но вот цвет лунного диска стал миролюбивым — ярко-желтым, разгладились черты лика, улыбка тронула надменно сжатые губы, и… он был принят… Мягкий свет лег на холмы, скользнул к их подножью, побежал по реке.

Отблески жаркого костра заплясали на земле раньше, чем ее осветила луна. Прибрежные кусты и деревья потеряли за светом свои очертания. Черное августовское небо сомкнулось, будто захлопнуло жалюзи, и, как из прорези, слабо виднелись редкие звезды.

У костра, кроме меня и Гончаренко — Сергеев, местный шофер. Рыбацкое счастье отвернулось от него, и он сидел, сердито насупившись. Гончаренко, наоборот, был весел, без конца шутил и вообще вел себя так, будто знал меня всю жизнь.

— Так ты, значит, слыхал про моего деда, — помешивает он уху.

— Вскользь.

— Э-э, — разочарованно тянет егерь. — О деде Миките надо песни слагать.

Я подкидываю сушняк в огонь. На какое-то мгновение костер почти гаснет, остаются только бледные язычки пламени, затем вновь ярко разгорается. На склоне холма другого берега — его слабое отражение. Неясно видны валуны, рыбацкие мостки.

— Сазан играет, — вслушивается Гончаренко, глядя на реку. — Ишь, резвится.

— Язь тоже сигает, — долговязый Сергеев, неловко согнувшись, пристраивается у костра.

Пока он пробует уху, я разглядываю его. Всё в нем соразмерно большое: руки, худое лицо, и даже пальцы с неровно подстриженными ногтями поражают своей длиной.

— Юшка самый раз. Одним словом, готово.

Иван Васильевич, сняв с огня ведро, накрыл его деревянным брусом.

— Нехай настоится трошки.

Он извлек из сумки деревянные ложки, полбуханки хлеба, пару луговых фиолетовых помидоров.

— Смотри-ка, во сорт, — поразился Сергеев.

Гончаренко первым зачерпнул уху.

— Хлебайте, пока не остыло.

Ели быстро, обжигаясь недоваренной картошкой.

— Икры нет. За икру я и люблю весеннюю ушицу, — посетовал Иван Васильевич.

— Скажи и за такое спасибо, — обронил Сергеев.

Он встал, выплеснул остатки.

— Ну шо, спасибо за компанию.

Несмотря на его «шо», я тем не менее понял, что он не местный.

— Точно, не местный, — подтвердил Сергеев. — Но живу здесь с самого Волго-Дона. А родом с Урала.

— Считай, тридцать лет у нас, — заметил Гончаренко.

Сергеев пристально смотрит на огни поселка за рекой.

— Одним словом, понемногу, понемногу — и набежало.

Гончаренко закуривает и тоже смотрит на поселок.

— Помнишь, как зачинали его?

— Еще бы. Сколько я ходок с камнем на Волго-Дон сделал. Не счесть.

— А сколько живности погубили. Какие берега зничтожили, — вдруг с горечью сказал Гончаренко и обернулся ко мне. — Река ранее вон до того бугра доходила. Широкая была, полноводная. А скалы… Подывысся вниз, голова кружится. А уж рыбы… На что дед Микита неохочь до нее был, и то, бывало, нет-нет да и забросит удочку.

— Рассказал бы о нем, — к слову пришлось у меня.

Гончаренко отмахнулся, но поддержал Сергеев:

— Уважь, Ваня, мне тоже интересно о твоем снайпере послушать.

Иван Васильевич польщенно улыбнулся:

— Дед Микита не только охотой был знаменит. Он, можно казать… не новосел, а как это…

— Основатель, — подсказал я.

— О-о! Точно, — обрадованно воскликнул Иван Васильевич. — Основатель хутора Сибирьки.

— Не слыхал, — сказал Сергеев.

Радость Гончаренко сразу гаснет.

— Захирел с войны. Дворов десять и наберется.

— Сколько Микита прожил? — снова встрял Сергеев.

Иван Васильевич начал не с того…

— Отца его Данилой звали. Он и привил сыну любовь к ружью. А потом попала семья в кабалу пана Крюка. Но не схотел того Микита и подался из родного дома. Верстах в тридцати отсюда набрел на заброшенную усадьбу. Там и поселился. Целый год жил один. Затем присоединился до него человек, следом другой. Так и возник хутор.

Приметили люди, что дюже много растет вокруг сибирька. Оттого и привилось название. В общем, корень мой идет оттуда, из Сибирьков. А Микита, как почувствовал свое положение, с ружьем уж не расставался. На крупного зверя хаживал аж на Хопер и Битюг. Прослышал пан Крюк про его меткость да умение и привлек к себе на службу. И стал Микита, как его батька с мамкой, зависимым от пана.

— Вот те раз, — хмыкнул Сергеев.

Иван Васильевич недовольно покосился на него…

— В начале века неподалеку от хутора Маслова охотился дед на волков. Старый пан перед смертью совсем брюзгой стал. То ему не так, то не этак. А уж на людей лаялся. И ни пикни. Давно хотели люди проучить его, да не подвергался случай удобный. Однажды, как я уже сказал, гонял дед волков. Всю стаю извел, а волчицу никак не мог подстрелить. Про волчицу всякие страсти болтали. Вроде и ростом с телка, и проворна. А главное, что не самец был в стае вожаком, а вона́… Был такой случай в ту зиму… Мужик на бедарке ехал, а тут волки… Лошадь вскачь, они за ней. Короче, выпал мужик на повороте, а лошадь волки и без ездового нагнали. Влип мужик, спасения никакого. Снегу по пояс, дорога одна. Впереди волки кобыленку терзают, сзади — путь многоверстный до ближайшего селения. Сел возле обочины, смерти ждет. Разорвали волки кобыленку, к мужику затрусили… Сидит он, бедолага, зуб на зуб от страха не попадает. Окружили его волки. Окровавленные пасти оскалены. Но не кидаются. И вдруг самый здоровенный волк — а то была волчица, — приблизился к нему, помочился и увел стаю, не тронув мужика. Вроде как презрение выразила человеку.

Прибежал мужик на хутор: ни жив ни мертв. Рассказывает, как было. Мало кто верит ему. И только дед Микита не усомнился в правдивости несчастного. «Бывает у волков такое, — народу разъясняет. — А коль волчица сделала такое срамное дело на человека, стало быть, силу и безнаказанность свою чует. Худо будет нам, мужики, коли хищницу оставим».

И выследил-таки Микита волчицу. В чистом поле сошлись с глазу на глаз. Без всякого рычания и воя устремилась самка на деда. Верный признак свирепости зверя. А у Микиты один патрон в стволе и, как назло, руки закоченели.

Упал дед в снег, выставил ружье из сугроба и вже на излете во время прыжка сразил волчицу.

Рисковал он страшно. Промах — и волчица сомкнула бы клыки на шее.

Поднял Микита с трудом добычу на лошадь, поперек положил. Хрипит каурая, глазами косит, а не бежит. Слушалась животина Микиту, ко всем имел подход старик.

Держит он лошадь под уздцы, к хутору ведет. И здесь, откуда ни возьмись, пан Крюк. Не один, с целою свитой. Соскочил с коня и от неожиданности ажник губами заплямкал: «Волк?» — «Волчица» — правит его дед. «Вбыв?» — «Вбыв», — отвечает Микита не без гордости. Осмелел пан Крюк, ближе подошел. «Ох, — говорит, — и здорова. А шерсть, а ноги, а зубы». И легонечко так пальцем к морде. Тока дотронулся, а волчица, чи с последних сил, чи нервы каки сработали, зубами щелк — и захлопнула пасть. Едва пана Крюка пальчик не остался там.

Отшатнулся перепуганный пан, закричал дурным голосом так, что каурая вздрогнула больше, чем при виде волка. Свита его в седло подсадила, и поскакал пан к себе в имение без оглядки. А прискакав на место, велел баню ему топить. Короче, наложил в штаны с переляку.

Весть об том обошла всю округу, и стали пана за глаза дразнить срамно.

Известно, наш народ говорить зря не станет. Рвал и метал Крюк. Ну а здеся уж птичье правило действует: если ты в прямом смысле того, сиди и не чирикай.

Замкнулся старый пан, куда и спесь подевалась. И до самой смерти избегал лишний раз людям на глаза попадаться.

Долго желал Микита передать охотничье ремесло своим потомкам. А жинка, как назло, рожала ему одних девок. Может, потому и обрадовался он, когда я появился на свет. К тому времени перебрался он сюда, к дочке, матери моей то есть. Но пока я на ноги стал — дед едва мог ружье поднять…

Обучал он меня чисто теоретически. И приметам погоды, и повадкам той или иной птицы и зверя. Особо нравилось ему, когда я записывал всё в тетрадку. Сам дед был неграмотный, а я с шести годков читать, писать научился. Правильно говорят, что стар, что мал. Дед рад, что внук ему такое уважение оказывает, а внук перед дедом свое чистописание демонстрирует.

Умер он, как и полагается, с ружьем в руках. С вечера почистил двустволку, на лавку присел и…

— Лет сто прожил? — все допытывался Сергеев.

— Без малого.

Помолчав, Иван Васильевич кивнул Сергееву…

— Так что рыбки, Козьмич, здесь было невпроворот. На том берегу лежали бутуки — камни большие, вот сомы тама и ходили. Да громадные.

— Громадные, да дурные, — заключил Сергеев.

— Сом не дурень, я тебе кажу. Может, и не такой хитрый, как щука, но с норовом.

— Скажешь еще.

— Погоди-ка, — встрепенулся Гончаренко, завидев, что тот собирается уходить. — Хочешь, я расскажу?

Сергеев пробубнил что-то неразборчиво, но остался.

Гончаренко щелчком стрельнул окурок в костер, чуть отошел от огня.

— Вернулся я со службы в пятьдесят первом. Здесь как раз шло полным ходом. А уж берега рушили вовсю. Камень на них самый высокосортный был. Взрывники — хлопцы молодые, отчаянные. Рядом круча взметается, а они чуть не в двух шагах стоят. Шофера — народ чуток постарше, постепеннее. Зазря жизнью рисковать не станут, но и мимо того, на чего пацаны-взрывники и внимания не обратят, не пройдут. И вот помню, когда уже снесли скалу над рекой, легли камни полукругом вдоль берега. Шоферы в кучку сбились, отдыхают. И вдруг видят: морда соминая из воды высунулась. Ребята в большинстве своем с севера, сроду такой рыбы не видали. «Ату ее, — кричат, — акулу!» А сом только бац хвостом по воде, брызги таки, будто валун упал. Ребята вначале спугались, а потом смотрят: сом как в западне. Вверх и вниз по течению ходу ему нет, а с другой стороны — берег. И здесь самый старший из них пригляделся к рыбине и кажет: «Встречал таку страшилу на Днепровском каскаде. Но как она тут очутилась, ума не приложу». Ему и невдомек, что у нас в Быстрой и подюжее экземпляры встречались… Загорелись глаза у бывалого шофера. «А ну, — командует, — берите, хлопцы, камни потяжелее, палки какие. Если оглушим гада и на берег вытащим, я вам таку уху закачу, всю жизнь будете помнить». Прельстил он хлопцев дармовым угощением. Вооружились они камнями, палками и пошли на сома цепью, будто в атаку. Мечется рыба. То к одному валуну приткнется, то к другому. Пространство малое и не дюже глыбоко. Раза два достали хлопцы каменьями. Но не шибко. Вильнула рыба по самому дну, к другому краю отошла. Шофер, что на Днепре был, от азарту ажник хрипит: «Кидай, робя, без промедления, мы его, гада, измором возьмем!» И вправду, берут уже, кажется, сома измором. Еле мотыляет хвостом. Хлопцы осмелели, самую длинную палку в воду суют, под брюхо поддевают. «Ну, — думаю, — еще разок стукнут по голове — и капут ему». Хотел я было вмешаться. Не по нутру мне такая бесчестная игра. Но разве переубедишь людей. И вдруг… — Гончаренко обеими ладошками хлопнул себя по коленям. — Сом как трепыхнется, как вдарит хвостом, точно и не был минуту назад снулым. Кувыркнулся у воздухе, и пошел к берегу, как торпеда. А там глыба, когда упала, расчепилась на части, вострый конец камня метра на два в воду выступил. Хлопцы — по валунам за рыбой, а потом остановились… Подбежал и я. Лежит сом недвижимо, напоровшись на остриё. Бывалый шофер пот отирает и молвит восхищенно: «Видали, робя, как он, гад, на таран шел, сам себя жизни лишил». Вытащили хлопцы рыбу на камни. Как я и думал, невеликим оказался по тем временам. Но пуда четыре было. Смотрят ребята, а блеску в глазах уже нема. Смутила их така развязка. Постояли, затылки почесали и опять по машинам.