Комендантский час

5

Всю ночь перед его глазами стоял Солодовников. Неотступно следовал в электричке и в поезде, куда Тягливый пересел на вокзале, купив билет перед самым отправлением. Безумно хотелось вернуться, продолжить нелегкий разговор. А поезд несся по степи в темень от заливающих полнеба огней большого города.

Немного остыв, Петр Петрович стал клясть себя за то, что отправился с вокзала не домой, а черт знает куда… Было желание вернуться обратно. Но уже пошли маленькие станции, откуда до города он быстро бы не добрался.

Лишь под утро, перед тем как сойти в степном городке на полпути между Ростовом и Волгодонском, Тягливый на несколько минут вздремнул. Но и этих мгновений отдыха хватило ему, чтобы обдумать свой дальнейший путь.

Он похрапывал, когда автобус бежал мимо залитых водой рисовых чеков и через каменные дамбы водохранилищ. Но когда в обрамлении чахлых рощиц мелькнули пашня и виноградники, Петр Петрович очнулся, жадно глядя вокруг.

Не доезжая слободы, Тягливый вышел возле небольшого кургана, от которого начиналась затравевшая дорога.

Последний раз он был здесь перед войной, когда ездил с отцом на ярмарку в райцентр. Дорогу эту называли кружной потому, что приходилось объезжать Броды по насыпной гребле.

На развилке Петр Петрович задержался. Направо уходило полотно накатанного шляха, где стлалась пыль от машин. Левее, за чернеющими остатками ветряка, петляла узкая дорога, соединяющая старый шлях с автострадой.

Он вспомнил, что на этом месте и расстался с Ульяной, когда ехал с ребятами на сборный пункт в слободу… Как далеко и близко это было. Думал ли он тогда, что пересекутся их судьбы, как пересеклись и снова распались эти пыльные проселочные дороги.

Петр Петрович ускорил шаг. Вскоре между увалами заблестела речка… Еще немного — и он устало присел у деревянных мостков.

Вокруг никого не было, кроме хозяйки перевоза, рвущей неподалеку траву. Заметив его, женщина подошла ближе, волоча за собой мешок.

К мосткам была привязана лодка, из которой торчал оклунок картошки и узелок с едой.

— Мужик мой должен подъехать, — беспокойно сказала женщина.

Петр Петрович догадался, что она приняла его за браконьера или бездельника, шатающегося средь бела дня.

— Не бойся, — искательно улыбнулся. — Я свой… Свой, Веруня, — вспомнил он имя женщины.

Тягливый не обознался. Женщина попросила его погодить, пока она не набьет мешок.

— Неужто не признала? — обиделся он, назвав себя. — Ты платья в хуторе кроила и к матери моей захаживала… Жалела она тебя… Родычи твои, кажись, поугорели?

Веруня, разогнувшись, схватилась за поясницу.

— Семью вашу помню. А вас не угадываю… изменились больно. Маму вашу уважала. Это она меня так ласкательно прозвала.

— Здесь живешь?

— Мы с мужем давно на центральную усадьбу перебрались.

— Да-а, пустеют гнезда, — с неподдельным сожалением протянул Петр Петрович.

— Почему? В нашей хате дочкина семья живет.

— Это хорошо, — присел он на теплую траву.

Женщина, подумав, залезла в лодку. Ноги ее были в извилистых, набухших венах. Она развязала узел, достала нехитрую снедь.

Тягливый не отказался от ломтя серого хлеба, сваренного вкрутую яйца.

— На усадьбе с хлебом хорошо, пекарня своя, — похвалилась женщина. — А на хуторе скоро опять запасайся впрок… Зачем? По сухому машина кажный день хлеб возит. А в слякоть — трактор на неделю раз лавку доставляит. Поневоле много возьмешь.

Петр Петрович поймал себя на мысли, что его не тянет «зло пройтись по деревенскому захолустью».

— Ежедневно машину гонять?.. А хлеб очень даже можно хорошо хранить.

Веруня поддакнула, поправила плащ, на котором сидела.

— Сам почему уехал? — спросила она чуть позже.

— На воде служишь, а что на земле делается, тоже знаешь? — пытался отшутиться Тягливый.

— Знаю, — серьезно ответила Веруня.

Вдали лениво крякали на воде утки, похожие на большие бумажные кораблики. Ближе, меж низких шаровидных акаций, торчала куцая ольха. Петр Петрович помнил, как еще в детстве рвал на ней сырые, несъедобные сережки.

— Жена у меня померла, слыхала?.. Э-э, не всё, тетя Вера, знаешь… Сорокоус уже был.

— При тебе, что ле, скончалась?.. То-то, вот, как от жинки на стороне жить. Закрыла глазаньки сама…

На другом берегу лениво нажимал на педали велосипедист. Петр Петрович испугался, что тому потребуется лодка и он отвлечет Веруню. Но парень поехал дальше.

— Помню я ее, сердечную, в последние дни, — посочувствовала Веруня. — Все за бок держалась. Но, чтобы жалилась, не слыхала.

— Она — не-е-т, — сдавленно сказал Тягливый. — Язык себе отрежет, но не пожалуется.

Он лег, глядя на речку. Ее неподвижное зеркало блестело под солнцем, будто от берега до берега настлали крашеные и вымытые доски.

Уснуть бы — и не проснуться. Не все равно, когда помереть? Так уж лучше — возле своих… Кого ему жалко?.. Самого не больно жалели… Разве что мать да изредка Ульяна. Вот навестит их могилы — и ходу отсюда… Теперь уж навсегда…

Веруня ополоснула резак, завернула в тряпицу.

— С военным одним познакомился, — приподнялся Тягливый. — Он с Ульяною общался и письма даже писал… Хорошие такие письма, без всяких там заигрываний.

— Речистому и грамотному — тоже совет нужен.

— Не видала его здесь?.. Шалашик тут должен быть, — огляделся Петр Петрович.

— Шалашей до ентого лета скрозь было… А ныне нет.

— Может, запомнила его? Такой… характерный.

— Не припомню. Ты у сменщицы моей спроси.

— Чего уж там, — сразу угас Петр Петрович.

Из густой поросли возле ольхи выбрался телок. Протяжно мыкнув, надолго присосался к воде. Следом выскочил малый, погнал теленка обратно.

Веруня отнесла мешок в лодку, выжидательно взглянула на Тягливого.

— В отпуске, чай?

Петр Петрович вспомнил, что он сегодня должен был стоять за прилавком. Но вспомнил не с испугом, а почти равнодушно.

— Должно, завтра уеду, — не столько Веруне, сколько себе ответил он.

— А-а… Так перевезти тебя?

— Ты вот что, — спохватился Тягливый. — Лучше скажи, отчего речка наша так зовется.

— А ты не знаешь?.. Возле хутора — она ширше всего и не глыбокая. Но сунешься переходить — и дна не достанешь. Тутешние знают, где мелко, а пришлый — зайдет и воды нахлебается.

— Только поэтому? — разочаровался Петр Петрович.

— Так броды особые. В кажном — весною и в перволетье — по пояс, а ближе к осени — с головою. Где круглый год мелко и без ям — таких местов мало.

— Поблизости есть?

— Чуток левее возьми — и можешь лезть. Перейдешь — и коленок не замочишь.

— Не знал об этих тайнах, — искренне вырвалось у Тягливого.

— Знамо дело, — столкнула лодку Веруня.

Гребла она легко, едва касаясь веслами воды. Кисти рук были загорелыми и такими широкими, будто расплющились… Обручальное кольцо впилось в огрубевший палец…

— Не надоело пять верст на день отмерять? — ступил на мостик Петр Петрович.

Веруня без усилия подтянула лодку.

— Сама напросилась. Скучаю по родне.

— Мне иногда снится дом, — задержался Петр Петрович. — Не тот, что купил, — отчий… Приятно.

Веруня, взглянув на него, помедлила — решая, сказать или нет:

— Это от блажи. Когда тоска гложет, не до приятностей на душе.

Петр Петрович осекся, помрачнел. Веруня сразу помягчела.

— Хорошее дело брод в душе не ищет. Место ему там природой определено.

Петр Петрович, отойдя, обернулся.

— Кто тебе подвезет траву и картошку?

— Муж на мотоциклете.

— Он у тебя кто?.. Механизатор?.. Я — тоже был им. Тогда, правда, так не называли.

Веруня что-то сказала, но он уже не слышал…

Петр Петрович видел не эту женщину в старенькой кацавейке и линялой юбке, а Ульяну в пышном ситцевом платье. Он любил на ней это платье: с юбкой-солнцем. А в тот день особенно. Беременность жены не мог скрыть и пышный фасон (они прожили три года, и Петр разуверился, что Ульяна на что-то способна…).

У перевоза — щипали мелкий спорыш гуси. Редкие волны хлюпали о борт лодки, а на той самой ольхе — суетливо вспархивали славки.

Ульяна, присев на нос лодки, весело щурилась на ласковое осеннее солнце.

— Двойню хочу, — неожиданно призналась она. — Мальчика и девочку.

Петр присел рядом.

— Ты одно еще смоги…

— Смогу. А двойню — надо. Чтобы уж сразу… Первый и последний раз буду рожать.

— Кто тебя надоумил, — удивился Петр. — Бабка какая нагадала?

— Сама знаю… А будет сын… Слово даю.

Петр рассмеялся. Он прислонился к Ульяне, желая запеть от чувства необыкновенной легкости и одновременно силы.

— Ушел бы ты из магазина, Петя?

Он продолжал улыбаться, а внутри крепло и поднималось то, чем он всегда был готов хлестнуть жену.

— Не твоего ума дело. Мое условие вечно: что хочу, то и ворочу. Окромя, конечно, баб. Вон их скока, а я на них — без внимания. Ценить это — тебя нет… А ерунду сморозить горазда.

Ульяна странно-редко задышала.

— Ну ладно, — примиряюще сказал Петр. — Волноваться тебе не положено.

Жена, освободившись от его рук, жестко сказала:

— Злой ты, Петя, и упрямый… В тебе с годами что-то одно переборет: или гонор твой, или доброта.

Петр уязвленно молчал. Молчала и жена. Но это молчание не сулило ничего хорошего. Если бы Ульяна всплакнула, то полбеды. Но она как бы оцепенела, и глубокий вздох был не облегчающим, а тягостно-горестным.

Он, поняв это, поспешил увести ее, дав себе зарок больше не обижать жену.

По дороге Ульяна немного оттаяла, и всё оглядывалась на перевоз, в надежде, что, может быть, с этого дня ее навсегда оставит ущемленность, терзающая с детства невыплаканной болью.

Не сбылись надежды Ульяны, и не сдержал слова Петр, вспомнив о своем обещании лишь теперь…

Он слабо махнул Веруне, торопясь дальше…

Главный въезд был с другой стороны селения, где шла дорога на центральную усадьбу. А с этого края хутора до перевоза был пробит летник: полная черной, жирной грязи и в сушь, колея. Правда, невдалеке тянулась изогнутая дугой тропа, которая и вывела Тягливого на нужную улочку…

Он уже видел свой дом, когда, круто повернувшись, безотчетно, словно пьяный, пошел в другую сторону.

Запустевший огород соседей примыкал к Маниной хате. Отдышавшись, Петр Петрович пролез сквозь обветшалую изгородь… Перед тем, как войти в дом, остановился у колодца.

Залитый еще им, бетон почти весь выщербился вокруг сруба. Деревянный ворот наполовину стерся. Но вода в ведерке по-прежнему была прозрачная, пахнущая свежестью.

Петр Петрович наклонился к ведру. Он сделал лишь глоток, когда в ясном отражении увидел на крыльце людей… Первым выделялся парень, который снился ему: это был юный и чернявый Фуфаев. Ступенькой выше — сидел отец, руки он держал на коленях. Хотя сколько Петр помнил — руки его всегда были чем-то заняты… Из-за спины отца выглядывала озабоченная мать. Сидя у нее на коленях, порывалась вскочить Маня… Мальчик постарше — переминался возле дверей.

Петр Петрович отшатнулся от ведра… Люди на крыльце недвижимо сидели, лишь мальчик стал нерешительно спускаться.

Петр Петрович завороженно смотрел, угадывая…