Комендантский час

4

Великая силища — река… Она и поит, и кормит, дает отдохновение глазу и мыслям. В жгучий мороз непокорно бьется под толщей льда, как кровь под кожей синюшных вен. Весной беснуется в отместку за недолгий плен, подмывая и обрушивая столетние деревья. Летом убаюкано лежит в берегах, и тысячи стальных и резиновых присосок тянут из нее на поля живительную воду… Осенью — земля прощально машет ей багряной рукой. И крапинки солнца, как золотистые чешуйки, блестят на дне прозрачных отмелей среди камней и перламутровых ракушек… А на стремнине — кипит воронка круговерти, будто замешивается густое, никем не отведанное еще, варево…

Петр Петрович с малых лет любил это время года… Воздух студенеет, становятся ясными дали. Еще не сохнет лист, а значит, рано сажать деревья, солить капусту и мочить яблоки. Милое дело и рыбачка. На чистой воде всё видно и отменный клев.

Солнце даже в полдень не палит, и слышно, как в сухой траве бегают мыши и снуют ящерицы… Мелькает стромкая оса, выделывает петли шмель, кружится, меняя высоту, стрекоза. Но уже не вспархивает кузнечик, вяло делает облет пчела, а на дальних тропах греются потерявшие резвость ужи.

…Тягливый шагал от дебаркадера в гору, оглядываясь на волнующее его займище за Доном. На площади, вблизи часовенки, спросил, как пройти на нужную улицу.

У дома, где вместо забора росла густая желтая смородина, посмотрел на часы. Пока все шло по его плану. Солодовников, если и работал, уже должен быть дома. От силы час Петр Петрович на него потеряет… Потом он поужинает в станционном буфете и электричкой уедет к себе. Расписание Петр Петрович запомнил, и, пока проверял по памяти, шевельнулась занавеска растворенного окна — и низкий, но звонкий голос пригласил войти.

Тягливый ступил в маленькую комнату, заставленную полками с книгами. На овальном столе, под старым матерчатым абажуром, лежал свернутый в рулон ватман. В другой комнате работал телевизор, и хозяин, прежде чем встретить Петра Петровича, приглушил звук.

По виду Солодовников был одногодком Тягливого. Копна густых волос зачесана назад, что придавало ему некую важность. Был он, судя по всему, холостяком и человеком нефизического труда.

— Вы не разувайтесь, — по-своему истолковал замешательство пришедшего хозяин. — Садитесь на стул, если не желаете — в кресло… Вы, я вижу, не местный, — выключил он телевизор. — Откуда пожаловали?

На нем ладно сидело темное трико. Ворот цветастой ковбойки облегал загорелую шею. На лице загорел лишь крупный лоб и тонкий, со сдавленными ноздрями, нос.

Петр Петрович сказал, из каких он мест, не называя, впрочем, себя.

Карие глаза Солодовникова прищурились еще больше.

— Догадываюсь, кто вы.

Смерть Ульяны не явилась новостью для Солодовникова. Надев очки, он взглянул на календарь.

— Я вспомнил: кажется, сорок дней.

Петр Петрович неловко опустился в кресло, досадуя, что разговор начался не так, как задумывал он.

— Я эту сидушку сам не люблю, — рассмеялся хозяин, когда Петр Петрович, как по желобу, скатился в глубину узкого кресла. — После обеда вздремнуть — куда ни шло, а для светских бесед оно не годится.

«Я тебе устрою светскую беседу», — вспыхнул Тягливый, подвинув ближе сверток с письмами.

— Насчет Ульяны заехал. — Он придал голосу побольше суровости. — Как же это у тебя так нехорошо с ней приключилось? Ты знал, на что замахиваешься?

Солодовников помедлил, снял очки.

— Знал, Петр Петрович, и не раскаиваюсь. К тому же доктора не видели смысла продолжать лечение. Если вы говорили с врачом, то, надеюсь, не забыли, что и Ульяна Филипповна советовалась с вами в отношении этого лекарства.

Тягливый слыхом не слыхивал ни о каком лекарстве, и никогда Ульяна не советовалась с ним… Тяжкое подозрение сковало его. Уж не своим ли снадобьем угробил жену этот прощелыга?

— А ты как узнал про это средство? — мрачно спросил Петр Петрович.

— К профессору ездил. Он сюда и ассистента присылал.

— Может, он и не профессор вовсе.

— Я его лично знаю.

— Знать можно по-разному, — подмывало Тягливого сказать что-нибудь оскорбительное. — На курортах пивка выпили — уже, считай, приятели.

— Пива я с ним не пил, да и обстановка, где мы познакомились, далеко не курортная была.

— Какая же?

— Обыкновенная, фронтовая… Такая вот грань.

Петр Петрович верил и не верил.

— Отчего профессор не приехал?

— Он сам едва ноги передвигает. С войны еще мается.

— Твой кореш какой-никакой, но живой. А моя Ульяна…

Виталий Семенович устало смежил веки. Тягливый нашел, что он совсем не моложавый, каким показался вначале, а под глазами темнеют мешки.

— Ты укоряй, укоряй меня, Петрович, — не раскрывал глаз Солодовников. — Легше станет.

«Никак сердечник, — встревожился Тягливый. — Возись с ним, случись что».

— Мужики спрашивали об тебе, когда сорокоус отмечали, — слукавил он. — Ивашка Крутицкий и Сёмка Фуфаев.

Виталий Семенович слабо улыбнулся.

— Живой, бедолага… Ульяна Филипповна просила как-то поддержать его… Кремень.

Тягливый ухмыльнулся, вспомнив, как на поминках дядька Семен делал вид, что не слыхал о Солодовникове. Яснее ясного, что сговорились. А Ульяна наставила ему рога… С чего бы этот хлящ стал так заботиться о ней? К профессору аж в Москву мотался. И о дядьке не зря беспокоился… Не затем ли, чтобы Сёма меньше языком молол.

Петр Петрович, полнясь ненавистью, отвел глаза от хозяина. Будь это в другом месте, он заставил бы его глотать письма вместе с конвертами.

— Интересные характеры ваши мужики, — без напускного восхищения произнес Солодовников.

— Кто, например? — развернул сверток Петр Петрович.

— Да тот же Фуфаев. Полжелудка нет, контуженый, в танке горел, а трудится за троих… Сын большую квартиру получил, к себе приглашал, но Семен наотрез… А случай с орденом… Не знаете?.. Фуфаев отказался от него. Так и заявил — раньше, мол, зерновой клин был три тысячи гектаров, вспахивали и обмолачивали его впятером. Сейчас — едва пятьсот га, а обрабатывают их тем же числом. А что разнарядка пришла кого-то наградить, то почему она не поступила, когда люди в работе глаз не смыкали?.. Речку вашу спасал… Забыл, как ее… Да, да Глубокие Броды… Кстати, почему глубокие? Но суть в другом. Его послали распахивать берега, а он, наоборот, сделал обваловку… И ночью — с машины не слазил! Вместо благодарности — на него дело завели… От нервного потрясения и желудок отказал… Но выдюжил.

— И Крутицкий Ивашка — характер, — разозлился Петр Петрович, что ничего этого не знает.

— Он — в первую очередь. Старик в прямом смысле восстал, прослышав, что собираются вырубать виноградники… Иных ретивых палкой из сада гнал. Досталось и милиции.

— Посадили?

— Штрафом отделался. Но пока правду искал, в доме целый разор учинили… Такая вот грань.

— Это студенты. Они, бывает, шакалят по хатам, пока хозяевов нет.

— Не знаю, кто — но Ивану и спать было негде. Начальство ваше — нет чтобы помочь, издеваться надумало… Видимо, более старую историю забыть не могло.

— Чем же он им насолил?

— Этот трагикомический эпизод мало кто у вас знает. Иван Андреевич одно время всерьез прихворнул. После больницы у родственников отлеживался: дети-то разъехались. Когда вернулся — сюрприз… Пенсию на старый адрес не шлют. Он — заявление в собес. Пообещали возвратить, что причитается… Месяц минул, другой… Почтальон успокаивает, дескать, сразу всё, Андреич, получишь. И — Крутицкий бьется с ним об заклад, что и через год денег не дождется… Как старик перебивался то время, неизвестно, но в оговоренный день почтальон принес ему проспоренный коньяк. А Крутицкий продлевает уговор — еще на такой же срок: решил проверить, вспомнят о нем без напоминания или нет… Такая вот грань.

Ясно, что не вспомнили бы, да почтальон испугался, что опять продует, и обратился в собес… Крутицкого во всем и обвинили. Они честные и работой загружены, а он, такой-сякой, эксперименты устраивает. Чуть ли не комиссию создали: что это за старичок такой веселый, не отправить ли его в дом хи-хи, ха-ха… В общем, пришлось с чинушами повоевать… Такая вот грань.

Петр Петрович, дождавшись своего часа, веером рассыпал письма, надменно улыбаясь.

— А это какая грань?.. Пенсию Ульяне аккуратно выплачивали, орденов не давали, на людей с колом она не бросалась, ее тебе к чему было ублажать?

По лицу Солодовникова скользнула лишь тень досады, что гость отвлек его.

— Зачем? — грубо переспросил Тягливый.

Слабый гудок баржи донесся издалека, словно давал знать ему, что следует поторапливаться.

— Не я, она меня ублажала, — сказал, как отчеканил, Солодовников. — И не ублажала, а духом поддерживала, хотя это и звучит старомодно.

Петр Петрович искренне рассмеялся.

— Ты вроде с руками, ногами, чего ради чужой бабе утешать тебя?

— Будто не знаешь…

Петр Петрович замолчал… Получалось, Солодовников слыхал о нем, и у хозяина даже сомнения нет, что и Тягливый также наслышан про него от жены. Делать вид, что это и на самом деле так, значило попасть еще больше впросак…

Петр Петрович неопределенно развел руками.

— Всего не упомнишь.

Солодовников, поглощенный своими думами, не обратил внимания на странный ответ гостя.

— Ты привык к Ульяне Филипповне, а для меня она стала откровением… На пенсию я тогда еще не вышел и крутился, как волчок — помимо всего был и депутатом облсовета. Поселок сам видишь какой, район тоже не маленький, так что хлопот… Я поселился здесь с того дня, когда в армии шла массовая демобилизация. Дружок, ныне покойный, когда еще служил, пригласил порыбачить, с тех пор я и присох к Дону.

— Офицер?

— Капитан… И поверь, ничуть не жалею, что был досрочно отправлен в запас, и тем более не осуждаю того, по чьей воле это произошло. Хотя, если ты помнишь, те же, что рукоплескали ему, уже спустя неделю после его отставки злопыхали по этому поводу… Волна новых назначений сыграла свою роль и в моей судьбе. Как-никак «пострадавший»… Из школьных завхозов сразу стал директором ПТУ, а в семидесятом возглавил РОНО.

Вот уж никогда не думал, что я, вчерашний строевик, буду командовать народным образованием… Номенклатура… Здесь сорвешься — можно в быткомбинат или музыкальную школу податься… с уклоном скрипки или фортепиано… Такая вот грань.

И чем больше я варился в этой номенклатуре, тем больше убеждался, что существует она не для народа, а наоборот. Как на производстве всё делается не ради человека, а ради плана, так и я столкнулся с теми же порядками на своем участке.

Возмущался, но мне не советовали. Тогда — не только как заведующий, но и как депутат — пытался привести в порядок школы… У нас до чего дело дошло: родители сами занимаются ремонтом. Ни в одной, даже самой большой, десятилетке, не то что грузовичка, мотороллера списанного не найдешь… В каком плачевном состоянии кабинеты, если они есть, какое невкусное и дорогое питание… Я те годы, когда сам в школу бегал, не беру. Но дочь в конце пятидесятых разве в таких условиях училась?.. Стал я о таком безобразии говорить вслух, обращаться в разные инстанции… Меня на ковер: «Вы эту демагогию оставьте. Сколько надо, столько государство и отпускает средств на содержание школ. И вообще наша первейшая задача — укрепление могущества страны». Я им безо всякой дипломатии: «Но было время, когда, укрепляя могущество, мы отдавали приоритет медицине и образованию». А мне так язвительно: «Вы не забывайте, вас уволили из армии в силу именно этого приоритета». Я — по солдатской привычке — им в лоб: «Зато сколько народу стало делом заниматься, сколько книг и учебников новых выпустили, как хорошо стали платить учителям. Не то, что ныне, пятерку прибавят и едва не салютуют»… Тогда мне вполне ясно дают понять, что мои убеждения вдут вразрез с официальной точкой зрения… Такая вот грань… Я, признаться, струхнул: «Не убеждения это, а некие соображения». Мне — холодно — на прощание: «Соображения не смягчают ответственности».