Комендантский час

2

Свои юные годы Петр Петрович помнил хорошо… Речушка Броды казалась ему тогда ярко-синей, хутор большущим, в котором он мог и заблудиться, за что и перепадало от родителей.

Помнил сумеречные летние утра, когда отец будил его чуть свет и сажал на лошадь впереди себя. Для Петюшки (так ласково звали его родные) самым тягостным была ранняя побудка… Он нехотя поднимался, хныкал, не раскрывая глаз… Дорогу отец выбирал буераками, и Пете это нравилось. Лошадь скакала небыстро, и мальчик не мерз.

Из-за кустов разбегались барсуки, задавали стрекача зайцы, взметалась гибкая ласка.

Отец спешивался на одном и том же месте, у края бывшего хозяйского сада. Он косил, а Петя смотрел по сторонам, чтобы предупредить, когда кто покажется.

С первыми лучами солнца из сада выходил сторож дядя Гриша. Отец прятал косу, сгребал траву. Затем наскоро завтракали. Отец расспрашивал дядю Гришу, какие на их хуторе новости.

— Вроде никого не взяли, — неизменно отвечал сторож.

— А у соседей?

В соседнем казачьем хуторе людей часто куда-то забирали.

Однажды дядя Гриша не пришел.

Отец нервничал, оглядываясь по сторонам. Перед обедом поскакал на Сал, стегая без нужды лошадь. Животное, привыкшее к размеренной рыси, сбивалось на галоп, обиженно фыркало.

Когда показалась заросшая камышом речка, отец засвистел, не слезая с седла.

Вскоре из камышей вышел подросток. Два судачка висели на пруте. Один глаз подростка закрывало бельмо. Отца он, видимо, знал хорошо, потому что сразу заплакал, склонив наголо остриженную голову.

— Увели батьку… Мы тока вечерять сели, как на двух бедарках подъехали. Старшой и спрашивает у батьки, ты, мол, такой-то. Батько назвался, а старшой и гаво́рит: «Ты кушай, мы подождем…» Маманя вчера из слободы вернулась. Ничо́го ей не казали.

Петя понял, что парень — сын дяди Гриши… Сын сторожа не представлял для него интереса: такой большой и плачет. А вот рыба… Зубастый рот одного судачка был приоткрыт, и Петя спросил, глотает ли он головастиков. Парень, недоуменно взглянув на Петю, перестал плакать.

— Больше никого не взяли? — отпустил Пете щелбан отец.

— На энтих днях нет.

— В случае чего, Максим, заходи, — попрощался с парнем отец.

Когда поднялись на пригорок, Петя оглянулся. Максим стоял на месте, не замечая, что одна рыбешка соскользнула с прута и шлепает хвостом по босым ногам.

Косить отец теперь ездил один и гораздо реже. Ближе к концу лета он перевез сено. Часть спрятал в пустых яслях, остальное выметал в стожок возле база, где стояла одна коровенка.

Весной, когда исчезли последние хворостинки сена, а зеленка еще не пошла, корову зарезали. Отец хотел продать мясо в Ростове, но надолго отпустить его председатель колхоза не мог, и пришлось ехать в Сальск… Это было ближе, но и выручил за мясо отец мало. Хватило лишь на обувь детям, да кое-что из одежды отец прикупил себе и матери.

Сестра была на три года младше, и Петя за ней смотрел.

Днями дети пропадали на Бродах. Плескались или у перевоза, где заходили в воду по колено в багне, или дальше, на узкой песчаной косе. Петя предпочитал перевоз. Ребята постарше бреднем ловили там рыбу и раков.

От перевоза шла накатанная дорога в степь, в глубине которой в ясный день проглядывали далекие селения.

За ними, по словам ребят, протекал Дон… Петя увидел его жарким июльским днем сорок первого года, когда с матерью провожал отца.

Народ, ожидая паром, недружно пел под гармонь. Иные плясали, но большинство хмуро глядели на реку. Берега ее были чисты, и, словно от воды, серебрились деревья, которых Петя сроду не видал.

Мать плакала. Отец как-то машинально отбивал чечетку. Туфли, начищенные зубным порошком, покрыла серая пыль.

Когда пристал паром, отец бестолково засуетился и в его бесшабшных до того глазах задрожали слезы. Он рывком обнял мать, привлек к себе сына. Резко заскрипела лебедка — и между паромом и причалом легла полоска воды. Она ширилась под всё нарастающий плач людей. Петя никак не мог в толпе мужиков отыскать отца: все были как на одно лицо. Усатый дядька теснил от края причала, а мать поднималась на цыпочки, и не махала, а комкала мокрую от слез косынку.

Спустя год Петя уже помогал ей в поле. За Бродами, над далекими хуторами, где пролегал придонский шлях, висела густая пыль. Наши войска отступали, и с ветром доносились глухие залпы.

Один день — нескончаемой вереницей шли беженцы. Вскоре поползли слухи, что под слободою их подавили немецкие танки. Но это было не так. Немцы пришли позже, с первыми заморозками, хотя самолеты с черными крестами летали над хутором все лето.

Холодной сентябрьской ночью мать с Петей накопали в поле несколько чувалов луку. До этого она заколола подсвинка, а мясо, просолив, зарыла в погребе.

Дошли вести, что немцы уже в слободе. Сосед — Михайло Федосов — божился, что видел мотоциклистов в чужой форме. За свой полушубок мать выменяла у него мешок макухи и макитру кукурузной муки.

В хуторе немцы не задержались. В двух самых больших хатах они разместили раненых… Назначили старосту. Но тот что-то не поделил с полицейскими, и те накатали на него донос.

Полицейских было двое на весь хутор. Сухопарый и рыжий Генка Бородай по кличке Штырь и весельчак Витька Хвостов — попросту Хвост.

Штырь — дезертировал, а Хвост перед войной связался в Шахтах со шпаной и получил срок за поножовщину. Как он удрал, было загадкой. Сам же Хвост трепался, что его якобы помиловали за ударный труд.

Под видом того, что ищут припрятанные ружья, полицаи частенько заходили в хаты. На «их улице» — не вылазили со двора старухи Фелицаты. Напившись у нее самогону, блукали по хутору, друзья отощавших собак.

Еще до Нового года вышли вся мука и мясо. Мать отваривала в чугунке луковицы. Лук был сладким, и она сыпала детям по щепотке соли… Михайло Федосов менял у немцев на самогон соль.

С матерью он делился не за красивые глаза. Она стирала одинокому соседу, обшивала по мелочи. Кроме того, Михайло доставал хворост.

Однажды, когда он принес целую охапку, ввалились два немца. Один был дюжий и прыщавый. Другой, хлипкий и мелкоглазый, ежился в короткой грязной шинели. Это были не те, что охраняли хаты с ранеными.

— Млеко, млеко, шнель, — частили они от порога.

Петя с Маней попятились к остолбеневшей матери. Тщедушный немец сел прямо на пол. Дюжий, обхватив горло руками, выразительно закатил глаза, показывая на своего товарища…

— Кранк. Млек- ка-ря-чё.

Михайло понимающе закивал.

— Глотошная у его друга. Просят молока горячего. — И жестом показал немцу, что ничего нет.

Прыщавый заплямкал губами, ткнул пальцем в живот Михайлы.

— Ко-зак. Красны ко-зак.

— Не-е, господин немец. Мы не казаки, мы пришлые. Иногородние, стало быть.

Оловянные глаза немца остановились на матери.

— Комм, — поманил он к себе.

Поднялся и его товарищ.

— Комм, комм, — настойчиво повторил детина.

— Куда это? — испуганно воззрилась мать на Михайлу.

— Не надо, господин, — вступился Михайло.

— Млек, найн, ест твой баба, — оттолкнул его немец.

Хворый подошел поближе. От него нестерпимо воняло.

— Млек плохо, самогон карошо, — угодливо разулыбался Михайло, зачем-то коверкая слова.

— Са-мо-гон? — потянул носом прыщавый.

Федосов так быстро выхватил из кармана четушку мутноватой жидкости, как будто держал ее наготове.

Хилый радостно что-то забормотал. Через минуту — немцев как и не было. Остались лишь потеки на полу да запах немытого тела.

— Ушли-и, — весело пропел Михайло. Заросшее седой щетиной личико затряслось от смеха. Облегченно улыбнулась и мать. — За мужа меня принял, — стал раздеваться Михайло… И вдруг с таинственным видом извлек из каждого валенка по четушке. — Что муж не обронил чести жены — не грех и стопку принять.

Мать, конфузясь, не знала, чем и угостить нежданного защитника.

В тот вечер она уложила детей раньше обычного.

Среди ночи Петя проснулся… Он всегда просыпался по легкой нужде. Для этой надобности возле дверей стояло ведро.

Тихий разговор из родительской комнаты заставил его потерпеть.

Впервые за зиму мать ночевала не с детьми. В печь подкладывали мало, чтобы прогреть хотя бы одну комнату, поэтому спали вместе.

Вначале Петя подумал, что, когда он спал, пришел отец. Но вспомнив события накануне, затаил дыхание.

— Нет, Михей, ты иди, — каким-то свистящим шепотом настаивала мать. — И не просись больше, вчера случай удачный для тебя подвернулся.

Михайло невнятно забубнил.

С сухим шорохом просыпались угольки из топки. Каменный зев поддувала стал багровым.

— Об том и не заикайся, — повысила голос мать. — Дети отца вспоминают, а он перейти вздумал.

— Отец далеко, — зевнул Михайло. — А меня ты слухай. Не то тех вояк сам приведу.

— Веди! — яростно зашипела мать. — Лежишь на мужнином месте и угрожаешь?.. Я тя враз копырну.

— Тыда ко мне наведывайся, — захихикал Михайло.

— Нет, Михей, тому не быть.

Мать, видимо, хотела встать, а Федосов ее удерживал, потому что раздался шлепок.

— Уходи, покудова дети спят.

— Не видели они смолоду бороду, — закряхтел Михайло. — Ну-к, засвети.

Мать зажгла лампу возле дверей… Две тени упали на пол. Одна — худая и скорбная, другая — веселая, плотная — никак не могла попасть в рукава зипуна.

Напялив шапку, Михайло потянулся к матери. Она увернулась, распахнула дверь. Михайло противно захихикал, видимо, намеренно задел загремевшее ведро.

Петя, когда Михайло ушел, хотел подняться, но протяжный, похожий на стон, плач остановил его. Тень матери, сгорбилась будто в поклоне. И Петя — не смутил мать, притворился спящим.

Теперь она добывала хворост сама. Соль делила не на щепотки, а на крупицы. Маня капризничала, а Петя, все понимая, помалкивал.

Бабка Фелицата принесла весть, что на Волге побили немцев. Слыхала, мол, сама — пьяные полицаи проболтались.

Фелицата и не подозревала, что в это самое время с пробитым черепом лежит в дальней балке Штырь. Кинулись его искать к вечеру, когда Витька Хвост забил тревогу.

Штыря нашли быстро, но круги по воде разбегались долго. Приезжали полицаи из слободы и с ними одутловатый немец в штатском. Опрашивали жителей, но никто ничего не сказал. Снова назначили старосту, а взамен Штыря поставили другого.

Нового полицая Петя узнал сразу, вспомнив тайные покосы с отцом.

Сын сторожа, кажется, и не подрос. Худая мальчишеская шея торчала косо, а глаз почти закрылся. Угол ему подыскали в одной из хат, где поначалу лежали раненые, а потом уже и просто больные немцы.

Жизнь пошла, как прежде, если не считать, что захватчики стали злее… Вскоре исчез староста. Досужий Федосов утверждал, что его тоже кокнули.

Максим, зайдя как-то к Тягливым, опроверг домыслы Михайлы.

— Не сёдня — завтра наши будут, вот он и задал стрекача.

Мать, глядя на полицая с недоверием, промолчала, а Максим сказал, что русские не так давно взяли Константиновскую и перешли на эту сторону Дона.

— А ты зачем у германцев стал служить? — осторожно спросила мать.

— Промеж ребер ствол сунут, не открутишься.