Комендантский час

1

В пору цветения в сумерках заброшенного сада стоит хмельной дух весны… И в потаенных уголках души вдруг оживает далекое, сказочно-детское: розовое покрывало жердел пряно пахнет сизой полынью, а голубую, оплетенную ветками звезду родила набухшая вишневая почка…

Петр Петрович Тягливый отмечал «сорок дней». С утра побывал на кладбище, посидел у могилы, где не был со дня похорон жены.

Особые хлопоты были с поминками…

Деревенское однообразие стола не устраивало Петра Петровича, но — требовалось соблюсти обычай, и, по совету сестры Марии, он ощипал оставшуюся в хозяйстве птицу… Мяса ему со скрипом выписали в совхозе. Петр Петрович серчал, но не очень: понимал, что, уволившись, он не имеет никаких прав и на это.

Как бы там ни было, но в целом все складывалось неплохо, и он, благодарный сестре за помощь, беспрекословно выполнял ее наказы.

Мария управлялась не одна, а с дородною своею кумой Ангелиной. Стряпали женщины во дворе, под худой крышей летней кухоньки.

Кума поджимала губы, глядя на щели…

— Не приведи гошподь дожжика.

Петр Петрович, собирая для топки сухие ветки и всякий мусор, держался от нее подальше… Пусть бормочет, припенда ехидная. Ради дела он перетерпит.

В маленьком садике, под тенистой вишней, улучил даже момент передохнуть.

Сквозь пыльную листву чернели высохшие вишни. По стволу, усыпанному бородавками закаменелого клея, сновали муравьи. На уцелевшем кусте винограда вились осы; тянули золотисто-сладкую мякоть… Что за сорт винограда, Петр Петрович не помнил, как не помнил и того, сам ли он его сажал в неподходящую для капризной ягоды землю или куст уже родил, когда Тягливые выкупили это подворье.

Снова позвала Мария — и он стал громоздить на веранде кухонный стол. Стульев не хватало, но Петр Петрович приметил у сарая оструганную доску и живо втянул ее на веранду, намереваясь уложить на табуретки. Доска была длинновата, и Тягливый, не мешкая, заглянул в чулан. Он перетряс ящик, где хранился инструмент, однако ножовку не нашел. Не висела она и на вколоченных в стену гвоздях.

Петр Петрович вспомнил, что на кухне, под скрипучим буфетом, оставлял он иногда молоток или клещи… Ножовка оказалась там, но — как назло — пальцы прошлись по ее зубчатому полотну… Чертыхаясь, Петр Петрович стал пилить…

Лапша уже была готова. Обжаренное мясо тушилось на краю плиты.

— Ступай за хлебом, время за стол садиться, — распорядилась Мария.

Тягливый и сам видел, что пора. Несколько женщин — подружек покойной — уже судачили на улице…

Он долил в рукомойник воды, умылся. На вафельном полотенце отпечаталась кровь. Пришлось лезть в буфет за йодом и ватой.

Прижигая пальцы, бегло осматривал аккуратно сложенную посуду, кульки сахара и круп… Под ватой лежали конверты, подписанные открытки… Он наугад взял одну… Какой-то Виталий Семенович Солодовников поздравлял его Ульяну с днем рождения… Письма были написаны той же рукой. Полный недоумения, Петр Петрович показался перед женщинами…

— Слышь, Мань, а кто такой Виталий Семенович?

— Не слыхивала о таком, — пожала плечами Мария.

Тягливый вернулся, ворохом сунул найденное в карман пиджака…

— Не дождещя щёрта. Ще к бутылке прикладываещя на тихую, — зашепелявила Ангелина.

Петр Петрович недобро оглядел ее.

— Ну ты… Жало для мужика береги, коли он не вырвал.

В обед Тягливый сидел рядом с мужем Ангелины. Людей собралось меньше, чем ожидалось, и за столом было просторно.

Павел, не в пример Ангелине жилистый, клонился на плечо Петра Петровича…

— Сорокоус, Петро, — повторял он одно и то же, — святое дело.

— Вам абы какое дело, дай только повод выпить, — ввернула Мария.

— И выпьем, — тряхнул кудрями Павел.

— На это вы горазды. А святое в том, чтобы блюсти могилы близких.

Тягливый понял, по чьему адресу это было сказано. «Сама за лето так и не была на кладбище» — хотел он укорить сестру. Но не укорил, потому что отвлеченный разговор был на руку ему (начнут лякать про Ульяну да бередить его сердце).

Занятый мыслями о письмах — слабо поддерживал беседу.

Он и продавщицу спрашивал о Солодовникове, когда в лавке брал хлеб. Но девушка, подменяющая заболевшую мать, лишь рассмеялась, сказав, что она и его видит впервые.

Петр Петрович надеялся всё выяснить у Павла… Работает в кузне, на центральной усадьбе. Людей вокруг толкается уйма, должен что-нибудь знать.

Павел, когда Тягливый спросил его, даже обрадовался…

— Как же, земляк мой по матери. В мастерские к нам часто захаживает.

— И какой он из себя?

— Ну, тако-о-й соли-и-дный, — изобразил руками большой живот Павел. — На работу мою глядючи, одно горюет…

— А ты бракодел?

— Почему? — отстранился Павел. — У нас механизация, как завод, а он по старой кузне тоскует… Сам по снабженческой части, а отец его ковалем был. Не иначе, Семеныч в мальчонках помогал ему.

— Он и в гости к тебе, небось, заезжал? — закинул удочку Петр Петрович.

— Может, к кому-то, но не ко мне, — невольно разжигал подозрения Тягливого Павел.

— Я знаю! — не выдержал Петр Петрович. — У Крутицкого он был и у Пономарева… Документ на это имеется.

Кузнец сосредоточенно морщил лоб…

— Он, если и нагрянул бы, то к управляющему или булгахтеру.

— Булгахтеру, — передразнил Тягливый и с победным видом показал листок. — Тут им самим прописано… Неразборчиво, правда… Ага, вот! — нашел он нужное место. — Получил письмо от Крутицкого, а чуть позже пришла весточка и от Пономарева. — Уловив, что за столом притихли, повысил голос: — Факты они приводят удручающие. И если бы я сам не знал их, ни за что бы не поверил, что такое возможно.

— Шо штряшлось? — перестала жевать Ангелина.

— А то, — напустил на себя важность Петр Петрович. — Доказано, что этот Солодовников бывал у вас на хуторе.

— Кто такой Солодовников? — спросил Павел.

— Тебе лучше знать, о ком ты битый час толковал.

— Не Солодовников он — Виталий Семенович Куприянов… Был и есть.

Тягливый разочарованно отвернулся. Кузнец, обиженно помолчав, стал опять рассказывать о своем земляке, но Петр Петрович утратил всякий интерес к любителю кузнечного дела.

За столом остались родственники — и разговор понемногу сворачивал на щекотливую для Петра Петровича тему.

— Все насчет топлива Уляшка беспокоилась, — басил Семен Фуфаев. — И здеся угля подкупить собиралась. Что по карточке в районе получишь, на зиму разве хватит.

— С огородом управилась, — вставил Павел. — Кукурузу обломала и картоху выкопала.

— Я за день до смерти ее в лавке встретила, — смахнула слезу Мария. — Весёла-а-я.

«Поторопилась жинка с картошкой, — мелькнуло у Тягливого. — Сейчас самое время и копать».

— Не попеклись клубни? — перебил он Марию.

— Чего им печься, — опять налег плечом на Тягливого Павел.

— Сажали рано, едва снег сошел. До жарюки в кулак стали… С базара неплохо взяли.

— Это вы наловчились делать, — с иронией заметил Петр Петрович. — Летом цену набивать… Зелени, фрукты полно, и ни к чему не подступишься. То еще не выспело, то уже сходит. Городские половину получки на рынок относят.

— Шо о них пешься, — отмахнулась Ангелина. — Мы шпину гнем не шадаром.

— Уж ты гнешь, — едко бросил Тягливый.

Ангелина тяжело поднявшись, позвала мужа домой.

— Ступай, — нахмурился Павел. — Петр дело говорит.

С Ангелиной ушли еще две старухи, и Мария оказалась одна среди мужчин. Петр Петрович порывался поговорить с ней — и не понимал, отчего она не убирает со стола и сидит сложа руки.

— За куму, Паша, брат верно сказал, а за наше житье-бытье я с ним не согласная…

— Зачем покупателю твое житье-бытье, когда он в Петровку за ведерко бульбы красненькую отдает, — возразил Павел.

— Тебе, Паша, легко рассуждать. У тебя зарплата хорошая, постоянная. Огородик в три сотки ради удовольствия держишь, на пару с кумой разминаешься. А каково тем, кто копейку считает? Им базар — прямой прокорм. А что дорогое — так зато и отборное. Гниль предложить совести не хватает.

— Так, так, Маня, — подцакнул Фуфаев. — Это государство не посовестится отходы в продажу пустить. И какую еще цену заломит…

С веранды хорошо был виден проулок в зарослях лебеды. Среди травы медной коркой проступала жужелка. Ее зимой рассыпали соседи под глухую стену своей мазанки… Огород соседей впадал в крутой овраг, за которым высилась роща без единого пятнышка желтизны. Роща укрывала от глаз старый коровник, где уже сколько лет работала Мария. Она и рассказывала об этом, ни к кому не обращаясь, а чтобы облегчить душу.

…— Так и жили. Чем сами питались, то и буренкам скармливали… А после войны сколько уж минуло… Когда же ферма стала убыточной, от нее и вовсе отказались… Поначалу, правда, кажный новый начальник — от прилива чувств нас, баб, ободрял: дескать, меры примем, в гору пойдете. А на деле — всё наоборот… И стали наших коровенок на убой гнать. Не выдержала Уляшка, рассчиталась… Нас-то она подбивала отписать куда-то, да мы знали, дело это никудышное.

— Эх-хе, — выставил кулак Семен Гордеевич. — За тех коровенок я бы начальство год впроголодь держал бы. Враз брюхо запало бы. А то всё выговоры им для разнообразия.

— И за это Уляшка возмущалась. Уже в саду работала, а все не забывала нас… А потом, — запнулась Мария, — похоронила я мужа, дак она мне первой утешительницей была. Сердце меня хватало. Замрет и все тут… Она лекарство нужное несет… Своим делилась. Оказывается, после убиенных коровок стала у нея сердечко пошаливать.

Тягливый не на шутку испугался, что вдруг Мария возьмет и скажет, как Ульяна волновалась, а он такой сякой — не обращал внимания. Что никогда не расспросил, не приласкал. И вообще, был равнодушен.

«А когда мне было нянькаться с ней, — спорил про себя с сестрою Петр Петрович, — если сын хворым рос».

…Маленький Вася часто болел, и было само собой разумеющимся в первую очередь заботиться о нем. Стоило Василию рано выпорхнуть из гнезда: после восьмилетки — техникум, потом армия, где он и остался, пошли другие заботы… Петру к тому времени осточертело место продавца: хутор мельчал, а центральная усадьба, наоборот, крепла, и в тамошнем магазине, куда не влезешь ни за какие коврижки, был солидный оборот… Он устроился кладовщиком, поближе к начальству, и оно заметило его, предложив место в городе.

Тягливый вышел из-за стола, словно бы размяться. Его примеру, однако, никто не последовал.

Солнце давно село. Сирень возле веранды почернела, стала похожа в сумерках на разворошенный стог… В мутновато-сером небе проглядывал месяц. Проглядывал как-то сиротливо и неприкаянно, будто шумевший двое суток ветрюган принес его бог весть откуда и прибил к этому чужому, запыленному небу.

Петр Петрович уже не сердился ни на сестру, ни на гостей. Спешить было некуда. Посуду бабы и утром перемоют. Тогда же соседи стол заберут… Не находил он крайней необходимости сию минуту говорить с Марией… Успеется.

Семен уже рассказывал анекдоты. Годы мало его меняют. Лишь исчезла былая смуглость да еще больше ссутулился.

— Сидай, — позвал он Петра Петровича. — Когда еще так свидимся… Разве что на моих поминках.