Комендантский час

Петя так и не рассказал, что давно знает Максима. Был он уверен, что и полицай не забыл его. Во всяком случае, приход Максима не был случайным.

Теперь ухало за Салом, а от Дона — на повозках — отступали румыны. Под лазарет немцы отвели еще две хаты. Люди устроились по соседям. Особо не роптали: знали, долго жить в тесноте не придется.

…Утром за околицей разбомбило проходящую батарею. Было полно убитых. Раненых разместили в тех же хатах вповалку. Немцы час от часу зверели. Максим через Михаилу предупредил, что они стали отравлять воду. Петя сам видел, как солдаты лили в колодцы какую-то гадость.

То ли от ядовитых испарений, то ли от чрезмерного усердия, но один немец свалился в колодец и утонул. По трагическому совпадению — рядом находился один из тех, кого выселили из хаты. Застрелив его, немцы стали искать остальных выселенных. Более всех усердствовал непросыхающий последние дни Витька Хвост. Максим, наоборот, пытался образумить оккупантов, но получил прикладом в лицо. От дикой расправы жителей спас налет авиации. Поступила другая команда, но немцы — по науськанию Хвоста — успели убить одного старика.

Хуторяне в страхе затаились. Мертвые лежали там, где их настигла пуля. Все понимали, что утром фашисты уйдут… На крайних улицах были выставлены усиленные дозоры. В центре, на небольшой площади, урчали бронетранспортеры. Раненых погрузили на крытые брезентом машины, а в пустых хатах расположились офицеры.

Когда стемнело, в дверь тихо постучали. Все затаились. И вдруг тонкий детский голосок заставил вздрогнуть… Мать, перекрестившись, открыла.

Вошел Максим, ведя впереди себя девочку Петиных лет. На губах полицейского запеклась кровь, щека раздулась. Он сунулся к остывшей печи, взглядом подозвал мать. Говорил он тихо, но Петя понял, что надо на время приютить девочку. Мать отнекивалась, но Максим упал на колени.

— А когда вернешься? — спросила мать, отослав Маню и девочку в другую комнату.

— Мине шо так, шо этак — выхода никакого, — высморкался кровью Максим. — А Улю пристройте в какой интернат…

— Ты вреда никому не делал, — уговаривала Максима мать.

— Батька тоже не делал, а забрали. Мамка на другой год померла. Думал, отпустят отца к сироте, а его и косточки, небось, погнили… Сын я врага и немцам прислуживал. Хто ж поверит.

Он вынул из худого пальтишка две банки немецких консервов, пачку маргарина, плитку шоколада.

— Не погребуйте. А сестренка незаразная. Чего лихого не подумайте.

Максим уколол Петю острым взглядом и, запахнув пальтишко, вышел.

Ночью всех разбудили взрывы вперемежку с короткой перестрелкой. На улице ярко полыхало.

Через час немцы колонной покинули хутор…

Утром всё разъяснилось. Максим, пульнув в огороды пару гранат, поднял панику. Когда офицеры выбежали из хаты — уложил их одной очередью. Тяжелораненого — его облили бензином и подожгли.

Всё это узнали от Витьки Хвоста, несшего караул вместе с немцами.

Витька раскаянно плакал, а бабка Фелицата колотила его по спине немощными руками…

— Скока самогонки выжрал.

Бабка, дав волю чувствам, увела Хвоста к себе и крепко напоила. Спящего его связали и сдали передовой части, проходящей через хутор.

Против ожидания, Уля быстро освоилась в доме Тягливых. Отвыкшая от родительской ласки, она не тосковала, лишь изредка спрашивала о брате. Дети не сказали ей правду, а мать, хотя и наступила весна, старалась реже пускать девочку играть.

Между тем последние припасы заканчивались. Мать ворочала землю по-над забором в надежде найти репу. Обрывала ботву проросшей свеклы и отваривала зелень.

Чуть полегчало, когда она пошла работать в колхоз. Приносила припрятанную горсть горошин или несколько сморщенных картофелин.

Петя с ребятами рыбачил. Вода в Бродах была еще мутная, но понемногу ловили. Рыбу можно было провялить впрок, но не было соли.

Когда совсем стало тепло, мать сложила в узел рубашки, из которых повырастали дети, свои платья, даже отцов пиджак и картуз. Всё это повезла в Шахты на обмен… Вернулась через пару дней почерневшая от горя. Какой-то мазурик выхватил узел — и как сквозь землю провалился. Спасибо правление помогло: выделило немного продуктов.

Снова стал захаживать Федосов. Но уже по другой причине. Его назначили бригадиром, и он держался солидно. Беседу начинал с хозяйственных дел, а сводил к Уле. Откуда ему было все известно, мать не могла понять, поэтому терялась и лепетала несуразицу.

Однажды Михайло явился с уполномоченными из района. Мать сразу смекнула, зачем пожаловал человек в галифе и глухом кителе. Михайло в предвкушении интересного раскрыл было рот, но уполномоченный попросил оставить его с глазу на глаз с матерью. О чем они говорили, мать скрыла, а в конце лета, приехав из Ростова, расплакалась.

Уполномоченный по-человечески советовал отдать Улю в детдом. Дескать, в хуторе спокойно ей жить не дадут. Мать побывала в детдоме — и сердце ее сжалось. Она двум ладу не даст, а там на одну воспитательницу целая орава.

Петя привык к девочке, и ему жаль было расставаться с ней.

— Кабы не голодуха, и разговору не было б, — посетовала мать.

— Прокормимся, — насупился Петя. — Не отвози Ульяну. Папка вернется, полегчает с кормежкой.

Мать уткнула лицо в ладони.

— Не вернется он, Петюшка.

Страшная, совсем не детская догадка охватила Петю.

— Похоронка еще той весной пришла, — выдавила сквозь рыдания мать.

— Обма-а-нываешь, живой па-а-пка, — зашелся в плаче сын.

— Дитятя мое, — обняла его мать. — Сховала я похоронку. И тебе с Маней ничего не сказала. Берегла души ваши до поры до времени.

— Папку хочу. Па-а-пку. Ульку прогони. Я с Маней ее бить буду.

Мать пыталась успокоить сына. Но он, выругавшись как взрослый, убежал.

С того дня Петя волчком глядел на Улю. И даже когда мать увозила девочку в детдом, Петя только зыркнул, не попрощавшись.

Однажды он рассказал матери о тайных покосах отца в тридцать седьмом и кто ему помогал в этом рисковом деле.

Мать сокрушенно ахнула, невольно взглянула на божницу.

— Грех какой, Петюша. Люди к нам с сердцем, а мы Уляшу — веточку их последнюю — из дому вон… Чего молчал, ирод?!

К тому времени уже и Маня пошла на ферму, и хотя было трудно, но семья хоть как-то перебивалась.

Мать стала собирать посылку Ульяне. Она и с председателем уже договорилась, чтобы он дал подводу до слободы… Однако ехать в Ростов пришлось Пете.

Новым председателем назначили инженера из МТС. Ему в поле и попался на глаза Петя. Он уже садился за руль машины, мог управлять и трактором. Но разобрать мотор, понять назначение той или иной детали парнишке было не под силу. Потолковав с Петей, председатель предложил ему поучиться с годик в ФЗО. Там он мог бы освоить токарное и фрезерное дело, мог бы научиться ремонтировать машины… Война закончилась, и колхозу были нужны мужские руки.

Пете не хотелось ехать в большой и чужой город, но не хватило духу отказаться. И как откажешься? На что мать — и та погоревала и смирилась.

С Улей Петя виделся недолго. Девочка вытянулась, похудела. Он нарочно клал руку на сумку с продуктами, чтобы подразнить Улю. Но девочка даже не взглянула.

Пете стало немного обидно, что этакая доходяга, одетая в серое, из мешковины, платье, еще и фасон давит. Когда она спросила о Максиме, он, задетый ее гордостью, на этот раз не смолчал… Глаза девочки, глубокие и большие, медленно наполнялись слезами, как весенняя проталина вешней водой.

Пете стало неловко, и, чтобы отвлечь девочку, он начал перечислять, что мать передала из съестного. А девочка всё плакала…

Соломенная коса лежала вокруг головы. Пете хотелось потрогать ее густые волосы, заговорить о чем-либо приятном. Но Уля уже уходила, горестная и безучастная.

Через несколько лет, перед армией, Петр случайно встретил ее в дороге. Ульяна окончила курсы ветфельдшеров и по направлению ехала в соседний район. Селение, где ей предстояло работать, было недалеко, и Петр, полушутя-полусерьезно, попросит не забывать старых друзей.

Она стала лучше — пополнена и похорошела… Косы спадали на плечи — и Петр, как и тогда в интернате, сдерживал себя, чтобы не дотронуться до них.

Так совпало, что Ульяна приехала, когда его провожали в армию. Мать собрала немудреное угощение, позвала близких. За обедом все смотрели на Улю и Петра: это смешило и волновало. Ему даже казалось, что отрывается от дома на долгих четыре года не он, а кто-то другой.

И лишь сигнал полуторки, что созывал призывников к сельсовету, заставил его с сожалением очнуться.

Вместе с ребятами залезла в кузов и Ульяна. Машина шла в слободу, а это было ей почти по пути.

Когда грузовичок тронулся, что-то крикнула мать, но ребята заорали песню, и щемящая тоска охватила Петра.

— Пиши мне, Ульяна, — жалобно попросил он девушку.

Ветер парусил ее легкое платьице, трепал прядь волос.

— Как-нибудь, — просто ответила Ульяна.

Не то хотелось услышать Петру. И совсем не такое прощание, как суховатое пожатие руки, ожидал он.

Мелькнули через борт белясые ноги — и Уля, не оглядываясь, зашагала к старому ветряку на косогоре.

Маленькая, но юркая полуторка помчалась дальше. Потерял из виду Петр Ульяну, а ветряк все торчал на холме, похожий издалека на катушку ниток с воткнутыми иголками.

Петр написал Ульяне не сразу. Долго обдумывал каждую фразу, переписывал заново.

Он хотел, чтобы Ульяна увидела его суровым и озабоченным, готовым на все, чтобы таким, как она, спокойно жилось.

Но в то же время Уля должна была найти в письмах Петра что-то личное и сокровенное для себя…

Ничего этого на бумаге не получалось, хотя Ульяна изредка отвечала.

Она упрямо не замечала намеки, и письма ее как две капли воды были похожи на коллективные послания, которые получали защитники Родины от своих шефов.

Петр теперь надеялся на личную встречу… За хорошую службу поощряли отпуском — и Тягливый из кожи лез. Ульяна должна была увидеть его статным, увешанным знаками отличия. И это впечатление неожиданности должно было сыграть в пользу Петра.

Неожиданность встретила его самого… Ульяна уже полгода как вышла замуж. Самое обидное было в том, что она по-свойски откровенно рассказала ему все, не испытывая никаких угрызений.

Встретила парня. Не то, чтобы присохла сердцем, но понравился. А тут еще каждый тычет, не тех ли она Козленко дочка, что были наипервейшими богачами… В родном селе и по сию пору немало Козленко, и попробуй докажи, что ты дочь бедняка Козленко, а не другого, которого выслали с семьей задолго до того, как взяли отца… Это тоже подтолкнуло к замужеству. Как-никак фамилия другая. Она пожаловалась, что муж заглядывает в бутылку, и попросила, чтобы Петр приструнил его: он при форме и в звании.

Петр, покосившись на ефрейторскую лычку, пообещал еще заглянуть, что, конечно, не сделал.

Тем удивительнее было для него, когда, демобилизовавшись, услышал ошеломляющую весть: Ульяна ушла от мужа. И не кто-нибудь теперь — а ветеринарный врач.

Петр вел себя так, будто ему нет никакого дела до Ульяны. Малость осмотревшись, стал перед выбором — куда приложить руки. Должность продавца ему претила, хотя кое-какой навык имел: в последний год службы отпускал ситро и булочки в солдатской чайной.