Комендантский час

В те дни получил я приглашение от бывшего пэтэушника… Председатель передового рыбколхоза, чуть ли не герой труда… Охотно откликнулся. Этот, думаю, даст ответ на все вопросы.

Встречает меня крепкий дядя, грудь, как у полководца, в орденах.

«Ты на каких морях-океанах воевал?» — спрашиваю. Он рыгочет: «На искусственных озерах».

Поговорил я с ним откровенно — и безысходная тоска охватила меня… Доволен он всем и всеми. И одно: «Не козлоумничай, Семеныч. Школа жизни совсем иная»… Взял он обычных размеров толстолобика и другого — весом с пуд… «Один сильнее, — объясняет, — ему и в пасть больше вдет. Люди по натуре такие же. Лишь положение разное. Потому и стремятся друг дружку обойти. Сегодня — ты не больше малька, а завтра — едва ли не кит. Ну а кто в рыбном царстве кита осудит. Куда он — туда и косяк…»

Муторно мне стало от его философии, и, сославшись на занятость, уехала в твои места. Хотелось поразмыслить в тишине, потягать раков, тем более, что мой ученик не привел их в качестве примера. И встретил я… такая вот грань, твою жену.

Петр Петрович, спокойно слушавший до того, встрепенулся.

— Где же ты ее повстречал, одну иль еще с кем?

— На старом, как вы его зовете, перевозе через Глубокие Броды. У меня на берегу был шалаш разбит, а Ульяна Филипповна сошла с лодки загруженная, и я взялся ей донести. Истину люди говорят — чужому человеку откроешься скорее, чем самому близкому. Насколько она была нелюбопытна в вопросах, настолько я откровенен был, как ни с кем.

И тут Ульяна Филипповна и сказала примерно так: «Мой муж, конечно бы, лучше рассудил, но и я своим женским разумом чую, что стоять на своем вам надо твердо. Сколько можно детей неверно учить. Пусть нынешние отроки будут последними, кого обманывают, прежде чем мы дадим зарок: идти к правде, не плутая, как от верстового столба к столбу…»

— Ишь ты-ы, — несколько польщенно протянул Петр Петрович, когда хозяин отхлебнул воды. — И что дальше было, когда ты ее до хаты проводил?

Виталий Семенович, очень взволнованный, не заметил подоплеки вопроса.

— Ульяна Филипповна рукой поводит: «Войны нет, достаток, а сёла опустели… Проглядели мы людей… — И тут она меня упрекает: — Мы живем на отшибе, другой жизни не знаем. А вы — партийный, воевали и ждете ответа — правде чи лжи вам следовать. Если хочите прожить сто лет, тогда и не спрашивайте совета. Только незавидная судьба у того, кому в преклонные года оглянуться будет боязно… Я баба простая и не святая, а вспомню себя — как в девичестве побываю. Подлецу умирать боязно. Он оправдаться перед людьми не сможет. А честному легко. Его если и оболгут при жизни, так после смерти восславят. Какая ни длинная жизнь, а память нескончаема…»

Я, без преувеличения, ночь не спал. Как же унизили наш народ, что такие рассудительные и сердечные люди остались лишь по дальним весям. И какую драму переживает деревня, поколение за поколением. Почему никто не задумывается, что несправедливо обиженный человек лишь внешностью тот же, а сердцем другой. И зло плодит зло в больших размерах, чем доброе рождает добро… Нарушился у нас какой-то фактор взаиморегулирования. Язык не поворачивается вспомнить пословицу, что в семье не без урода. Много у нас уродов. И никуда от этой правды не деться.

— Короче, стал наведываться к ней?

— Сомнений у меня больше не было, и я решил чем-то помочь хуторянам, пока оставался депутатом. Они не относились к моей, если так можно выразиться, епархии, поэтому хлопоты часто были безуспешны… Но, как мог, я защищал людей, изредка наезжая и переписываясь с Ульяной Филипповной… В дальнейшем мои отношения с хуторянами стали носить частный характер, что меня очень даже устраивало.

— Так тебя поперли? — не скрыл удовлетворения Петр Петрович.

— Я бы и сам ушел, но боялся статуса депутата лишиться… У нас на Руси как принято: первым делом должность, а все остальное… Вопрос обо мне решался в ноябре восемьдесят второго, едва в стране траур прошел. Из РОНО мне в любом случае пришлось бы уйти — слишком обострился конфликт с райкомом. А предложение о наказании по партийной линии так и осталось предложением. Выжидали, как-то теперь все повернет… Я стал вести в техникуме черчение и какое-то время, до ближайшей сессии, еще числился депутатом.

Петр Петрович с облегчением дождался паузы. За окном темнело, и надо было поспешать. Но его удерживал этот странный в своей исповеди человек. И дальше бы слушать хозяина, но то, с чем Тягливый зашел в этот дом, донимало его всё больше.

— И сколько ты, Семеныч, к нам ни приезжал — так в шалашике и ютился?

— Всяко было. В ненастье просился на постой к Ивану Крутицкому или кому другому. А чаще, ты угадал, в шалаше у старого перевоза.

— К нам в хату захаживал? — спросил и замер Тягливый.

— Не пришлось, — с прежним простодушием ответил хозяин.

Петр Петрович понял, что настала решающая минута.

— Скажи, любезный, зачем тебе понадобилось стать благодетелем? Жил ты, покуда не попал в наши края, как все. И сразу такие напасти на тебя свалились. Впору о своей персоне подумать. А ты мужиков и мою бабу начал опекать. Тебе какой резон от этого? — говорил Петр Петрович без продыху, боясь, что Солодовников перебьет его. — Не верю я тебе, Виталий Семеныч. Туманно всё. Опять же — поставь себя на мое место. Ты твердишь, что она говорила обо мне, а в письмах и намека на то не имеется. Не запутывай меня больше, чем следует. Не надо.

Солодовников с минуту сидел тихо, почти не различимый в сумерках.

— Давай, Петрович, соберем на стол и, как у вас говорят, повечеряем.

— Нет! — запальчиво отрезал Петр Петрович. — Недосуг мне.

— Спешишь, — внятно произнес Виталий Семенович. — Ну что ж, я и так сколько перед тобой распинаюсь. Без толку, правда как я понял… Нет, я не красуюсь, не оправдываюсь, и на сочувствие не набиваюсь. Ни ты мне, ни я тебе ничего не должны… Такая вот грань. Но я отвечу тебе… Ты удивлен, что всё хорошее и плохое случилось со мною, когда я приехал в твои места… Случилось гораздо раньше. Просто — у старого перевоза — всё что до того зрело и сдерживалось, словно прорвало. И я понял, как мне дальше поступать… Если разбить мою жизнь по частям, то самое значительное приходится на войну и настоящее время. И тогда, и теперь я искренен. В войну — понятно почему, а ныне — не столько сам, сколько люди, вроде твоей Ульяны, смелостью наделили… Так стоит ли мне сторониться этих людей или отказывать себе в том, чтобы не черкнуть им пару теплых слов?

— Слишком уж теплых, — с иронией бросил Петр Петрович, не замечая, что хозяин включил свет. — Колени преклоняешь перед замужней. А у нее от твоей хвальбы в голове одни лишь глупые мысли.

— Это ее слова?

— Ежели и не ее, я все одно так думаю.

— Да вы не знали свою жену! — воскликнул Солодовников так, что Петр Петрович вздрогнул. — Разве можно о ней свысока. Она же… Если вас заинтересует женщина как человек, вам тоже, наверное, были бы неприятны подозрения супруги.

— У тебя жена померла?

— Несчастный случай в дороге, — понизил голос Виталий Семенович. — Дочь с внучкой меня навещают, они в блочном доме неподалеку живут.

— Ага, — приободрился Петр Петрович. — Представь, после похорон ты находишь письма от постороннего. Ты его разыскиваешь, а он тебе выкладывает то же, что и ты мне.

В глазах Солодовникова плеснула потаенная радость.

— Буду счастлив, если повторятся Глубокие Броды.

Тягливый с минуту переваривал услышанное.

— Просто у тебя концы с концами сходятся. С какого боку ни зайди, всюду ты выскользаешь.

— Потому что не хитрю… Людям, Петрович, легко было бы жить без вранья и изворотливости.

Петр Петрович задумчиво кивнул… Ему не хотелось уезжать. Не хотелось в свою городскую квартиру на первом этаже, где тянет от входа и страшно хлопают все двери. Но его нежданный приход и без того затянулся, а Петр Петрович знал меру приличия… Это чертово приличие так и не позволило ему прямо спросить Виталия, было ли что промеж ним и Ульяной или нет…

— Сын в армии? — уточнил Солодовников.

— Вернулся бы. Дом-то пустует.

— Как пустует? Ты разве не думаешь возвращаться?

Петр Петрович нахмурился. Отчитывайся перед ним… Чтобы скрыть неловкость, спросил, что о нем говорила Ульяна.

— Ничего предосудительного. Как тебе директор лавку в городе навязал, как рвешься назад, а дома занятия подходящего нет… Она обо всех тепло отзывалась. Жалела даже тех, кто удрал… Эти непродуманные реорганизации…

— Реорганизации не главное, — убежденно сказал Петр Петрович. — В коллективизацию страшнее насмотрелись… Повод нужен был удрать! Вот и сыпанули… Я тоже в государственный магазин подался… Но Уляшке не признался, — соврал он… — Тебе спасибо, что хлопотал, но не больше того, — веско добавил Тягливый.

— Значит, ты уволился из совхоза? — Солодовников смотрел неприветливо и цепко.

Петр Петрович, который еще час назад отрезал бы хозяину, чтобы не совал нос не в свои дела, потупился.

— Выходит, обманул жену, — вздохнул Солодовников. — Хорошо, она ни о чем не догадывалась.

Петр Петрович колебался — сказать или нет ему правду. И, боясь своего невольного признания, несвязно выругался… Жена, которая натерпелась от него, всегда всё знала, но перед каким-то отставником неизвестно отчего выставила мужа в хорошем свете.

Виталий Семенович сердито засопел, а гость вновь зашелся в спасительной ругани… Чужой человек открыл неведомую ему Ульяну, чего он и не замечал, зная ее столько лет.

— Ладно, оставь, — не терял хладнокровия Солодовников. — Моложе меня, а нервы износил… Хлебнул бы по-настоящему в жизни…

— Я пойду, — облегченно выпалил Петр Петрович. — На электричку мне пора. Следующая в полночь.

— Погоди, — стал переодеваться хозяин. — Провожу.

«И ради близиру не просит остаться», — с неожиданной горечью отметил Тягливый.

Электричка вот-вот должна была подойти. Совсем рядом колыхался в ночи Дон. Яркая четвертушка луны, словно небесное кресало, изредка высекала на воде бледные искры… Каким-то мертвящим холодом веяло от укрывшейся во мраке реки. Казалось, она разлилась всюду, не задев лишь эту маленькую станцию на пологом, заросшем дерезой склоне. И дальний зыбкий огонек уходящего суденышка был словно меркнущий свет звезды, случайно упавшей в реку.

— К тебе можно когда заехать? — нарушил молчание Солодовников.

Петр Петрович понял, что он имел в виду. Однако ничего не ответил, лишь спросил, отчего хуторские не признались, что знают его.

Солодовников раздражительно крякнул.

— Я ведь щепетильностей не признаю. Стали величать меня не Виталием, а Виктором — и на здоровье. А отчество мое или фамилия простым людям, видимо, ни к чему.

Петру Петровичу захотелось сказать ему что-то хорошее, значительное, но нужных слов не находилось.

Как назло, минута в минуту, соловьем-разбойником засвистела электричка.

— Ты не думай чего, — зачастил Петр Петрович, не понимая, что Солодовников не слышит его из-за шума тормозящих вагонов. — Я за ее спину не прятался… Я ее после другого мужика взял. А приданое у нее: отец — враг народа и мать-батрачка.