Плахта

* * *

Мне казалось, что не существует большего семейного счастья, чем наше. Частный дом, купили семь лет назад, и без устали наполняла его уютом. В глиняных горшках рос базилик, на стенах — фото из многочисленных путешествий, над кроватями — сотканный вручную гобелен. У младшей — волшебный замок, у старшей — влюбленная парочка. В будни собирались на кухне и подолгу чаевничали, в выходные — грелись у камина. Любили калякать на доске для вдохновения. К примеру, обозначали День учителя и напоминали друг другу о покупке молока для коктейльной вечеринки.

Жили вчетвером: муж Михаил, я и две наши дочери. Иванка уже взрослая, от первого брака Миши. Сашка девятилетняя, еще совсем ребенок, от моего первого брака. Девочки называли друг дружку сестрами и искренне дружили. Иванка работала, Саша училась в школе. Обожала зиму, возилась с любимчиком-котом, увлекалась рисованием и изображала вечерние города, засыпанные огнями, как малина колотым сахаром.

Я преподавала английский в частном детском саду. Муж занимался бизнесом. Он был для нас всем. Нашим домом, нашей гаванью и нашим самым главным солнцем. Таких мужчин Бог больше не смог создать. Даже у Творца не хватило подобного запала. Я любила супруга глубоко и искренне, невзирая на разницу в восемнадцать лет. Никогда не выставляла совместных фото, опасаясь человеческой зависти. Просто возвращалась домой, сбрасывала туфли, садилась на низкий коридорный пуф и дышала нашим благополучием. У нас много было традиций. По понедельникам жарили оладьи, по пятницам Миша дарил цветы.

23 февраля отпраздновали девятилетие Сашеньки. Испекли торт, украсили его сахарными бусинами, откупорили детское шампанское. На следующий день наш цветной мир превратился в черно-белый. С самого утра русские атаковали военный аэродром «Антонов». Вертолеты шныряли колорадскими жуками и мелко перебирали «лапками». Миша даже присвистнул: «Ничего себе, Ка-52, это же броневики с лопастями». Я ничего не понимала ни в военной технике, ни в войне. Хотела всего-навсего возвращения привычного мира. Вместо этого отовсюду поднимался черный дым, и раздавались хлопки. «Колорады» передвигались парами, впритирку, как дети в детском саду. Их внешний вид вселял ужас.

Мы спрятались в погребе. В редкие минуты затишья бежали в дом, чтобы хоть немного перекусить. Глотнуть горячего чая. Постоять в нашем уютном холле, взявшись за руки. В субботу не стало света, воды, тепла. Бои усиливались. По нам проходилась и артиллерия, и авиация. Покинуть Гостомель было нереально, так как орки находились всюду. Они ни с кем не считались. Они никого не щадили. Они никому не желали добра.

Сперва сражения велись вокруг аэродрома. Далее сместились в город, и начался кромешный ад. Забор давно развалили: рашисты перемещались нашей улицей и крушили на своем пути все: скамейки, калитки, фонарные столбы. Их колонны двигались вдоль дома по нескольку раз в день, и под гусеничный лязг приходилось дышать, читать Саше «Путешествие Гулливера», смотреть Мише в глаза. Он нас подбадривал, пытался шутить, а мы пытались смеяться. Когда русские дошли до стекольного завода, мы перестали выходить из подвала. У девочек начался сильный кашель, верно, бронхит, но не было возможности ни согреть их, ни напоить липовым чаем. Просто обнимала, напевая что-то бессмысленное, а Миша крепко обнимал меня.

— Война продлится еще долго?

Он целовал мои неделю не мытые волосы:

— Ну что ты? Она уже почти закончилась.

Четвертого марта приняли решение выбираться из города, тем более соседи похвастались, что смогли выехать и уже сидят на Киевском вокзале. Помощи ждать было неоткуда. Ни от военных, ни от волонтеров, ни от спасателей. Гостомель оказался отрезанным ломтем. Неожиданно возник звук, напоминающий топот стада бизонов, за ним — взрыв. За нашим домом загорелся Масляный склад, вспыхнули дома на соседней улице. Мы дождались относительного затишья, взяли немного вещей, деньги, документы и завели машину.

Дорога впечатляла. Обломки, огрызки, патроны, гильзы, зелень коробок из-под сухпайков с остатками золотых звезд. Всюду шрапнель, неразорвавшиеся гранаты, сломанные ветки, потерянные детские ползуны и бутылочки. Гарь, дым, изувеченная техника. Вскорости оказались в Буче, и на этом наш путь подошел к концу. Навстречу выехал толсторылый танк, и из дула вылетело пламя. Первому досталось Мише. Самому лучшему мужчине на планете. Из его груди полетели брызги крови, а Сашенька схватилась за ручку и жалобно пискнула. Мы стали выбираться из машины, и я не успела ровным счетом ничего. Ни поцеловать Мишину, упавшую на грудь, макушку, ни шепнуть: «Любимый, прости».

Девочки бежали по искривленному асфальту, взявшись за руки, я — за ними. Вокруг не прекращалась пальба. Пули свистели, чисто окаянные. Видела, как рыскали между шустрых ног, играя с коленками в прятки. Как норовили впиться в худенькие девчачьи икры. В этот момент я кричала, пытаясь заглушить распоясавшуюся войну, покуда не подкосились ноги. Рухнула на асфальт. Страх прижал к земле, распластав крепко. Мир повернулся с ног на голову и там, где раньше болталось небо, теперь балансировала твердокаменная земля.

Какое-то время не понимала, на каком нахожусь свете. Еще жива или уже на последнем издыхании. Вставать боялась. Каждую секунду — удар, удар, слепящая вспышка. Наша машина продолжала гудеть, так как Мишина нога оставалась на педали газа. Я ее слышала спиной. Среди жутчайшего диссонанса различала мотор авто, возившего нас по разным городам и весям. Теперь — все. Приехали. С трудом приподнялась и устремилась в сторону ближайшего дома. Перед глазами мелькнули коричневые двери и анфасная стена из красного кирпича. В окне шевельнулась занавеска, поэтому несколько раз постучалась стертым об асфальт кулаком. Меня впустили, и следом активизировалась пальба. Залп — и в добротном кирпиче десятки неряшливых рытвин. Я вопила не умолкая: «Где мои девочки? Скажите, вы не видели моих детей?» Мне отвечали: «Они здесь. Они здесь. Они здесь», — но я ничего не слышала. Слова доходили с большой задержкой.

Саше уже оказали первую помощь. Обработали рану, сделали перевязку, дали антибиотик и обезболивающее. Она потеряла много крови. Лежала бледная, испуганная с посиневшими губами. Я сидела возле нее и пыталась согреть, но тельце оставалось ледяным. Особенно ручка, с почему-то голубыми ноготками. Иванка стояла на коленях и обещала сестре путешествие в Диснейленд. Я боялась пересекаться с ней взглядом. Остерегалась увидеть отражение своей боли, так как обе в одну секунду потеряли смысл.

Вокруг нас находились люди. Они беспрерывно что-то делали. Куда-то звонили, с кем-то препирались, кипятили воду, набрасывали план действий. Чей-то охрипший баритон их периодически отрезвлял:

— Нужно переждать. Дом плотно окружен танками. К нам не сможет прорваться даже сам Господь Бог.

Ночь прошла сумбурно. Я без устали трогала Сашу: ее лоб, руки, прикладывала ухо к груди. Она дышала поверхностно, будто легкие забились золой. На улице громыхало, ветер подхватывал оригинальное звучание и разносил по округам отголоски. Дом содрогался, люди в доме шептались, обсуждая «живой щит» рашистов и адаптационную бессонницу. Искали связь, интернет, фронтовые новости. Голоса доносились обрывочными фразами, типа «бедная девочка» и «Будь проклят Путлер».

Утром Саше снова сделали перевязку и обезболили. Она с трудом говорила и глотала. Пила исключительно воду, от еды полностью отказывалась. Я продолжала сидеть рядом: беспомощная и жалкая. К нам никто не ехал. Обстрел не прекращался: выстрелы множились и рассыпались артиллерийской канонадой. Хриплый голос пытался рассказать о пеших волонтерах, застрявших на полпути, и о готовых к операции бучанских медиках. Я кивала, но голова при этом оставалась на прежнем месте. Она увеличилась в размерах и стала напоминать чугун. Зачем-то черкнула взглядом окно. Как раз расстреливали соседей, пробирающихся из погреба в дом. Люди падали наземь, как подкошенные.

К вечеру пропал свет. По всему городу стояли глушилки, и связи не было. Один из жителей дома вышел на порог с просьбой пропустить в больницу раненую девочку, но его тут же «приговорили». Тело осталось на веранде ночевать. Второй вылез на чердак, с трудом поймал связь и сообщил о нас родственникам.

Обрушилась ночь. У Саши начался бред. Она беседовала со своей лучшей подружкой Дашей, и они обсуждали какого-то хулигана и учительницу по прозвищу Алка-Палка (Алла Павловна). Играла с иллюзорным антистрессом и просила его достать из-под полы. Я сидела и плакала, не в силах хоть что-то изменить. Молилась всем святым, но никто меня не слышал. Умоляла Мишу о помощи, но тот по-прежнему пытался заглушить автомобиль. Дочери требовалась срочная операция.

Утром русские постучали в двери с громогласным: «эвакуация». Объявили, что можете собираться и идти в Ирпень. В город, который крошили и обкладывали со всей мочи. Баритон протянул: «Рискованно». У меня не оставалось выбора. Сашина ручка распухла, посинела и стала источать неприятный запах. Счет шел на минуты. Мы положили ребенка в покрывало, дружно взялись за его концы и поковыляли в сторону Центральной больницы. (С нами согласилось идти еще два человека.)

Это был длинный и трудный путь. Над головой рыскал «метал» (бой шел совсем близко), целился снайпер, ревела авиация, но наша процессия монотонно двигалась вперед. В дороге почему-то думала об экспансивных пулях «дум-дум». Те умело таранили тело и «распускались» цветком. Почему-то боялась, что именно такая застрянет во мне, и не смогу донести ребенка.

Через три километра показалось серое здание, в холле которого нас ждала каталка. Сашу отвезли в операционную, а нам сказали уходить. Но куда? Куда нам идти? Обратно на улицу Яблунскую? Или в Гостомель? Женщина в грязно-белом с примятым, ничего не выражающим лицом, объяснила, что ждут новых раненых и скоро в холле не останется места. Ни места, ни еды.

Я осталась ждать на улице, сканируя глазами операционные окна. Считала их и многократно сбивалась со счета. В больнице уже не было ни света, ни воды. Еду доставляли волонтеры и кормили с ложки лишившихся рук. Воду привозили баклажками. Свет давал спрятанный за семью замками генератор. Раскаленные гильзы решетили кирпичные и каменные стены.

Тот день помню плохо. Все пыталась кому-то дозвониться, или кто-то пытался пробиться ко мне. Улица выглядела тотально серой. С неба шел мокрый, обреченный на скорую гибель, снег. Птицы лаяли по-собачьи. Минометы точили лясы. Кто-то пробился и сказал, что меня ждет через дорогу какая-то милосердная семья. Появилась медсестра и сообщила, что Саше ампутировали ручку по плечо, сейчас она в реанимации и к ней нельзя. Проведаешь завтра. Как завтра? Я до завтра не доживу. За мной пришли люди в чужих пальто. Кажется, женщина и мужчина по имени Максим. Отвели в свой дом и поставили тарелку с макаронами. Макароны не глотались, застревали в горле пулями. Опять завязался бой, и пришлось спуститься в подвал. Становилось понятно, что в больницу не попаду даже к вечеру, так как дорогу решетили со всех сторон. Еще одна ночь. Я лежала с открытыми глазами и видела сны. В них закатывала варенье из шишек, но оказалось, что из гильз. Саша с Дашей смотрели в телескоп и хохотали. Внезапно прибор для наблюдения звезд превратился в «шайтан-трубу». Миша закашлялся, я побежала за мятой, а он крикнул вдогонку: