Лиловые люпины

Предбанник

Первым уроком сегодня значилась физра. Я давно затащила в класс из Жозькиной школы обычай называть уроки так, как писалось в расписании: «физ-ра», «лит-ра», «англ, яз.», «триг.» (тригонометрия), сливая все в одно и свободно склоняя все эти обрубки. 9–I, за многое мною пренебрегая, добытый мною способ усвоил. Недаром мать говорила, что дурные примеры (а хороших от меня исходить не могло) заразительны. Класс часто орал такую, допустим, ахинею: «У меня в четверти по литре пять, а вот трита с англязом подкачали — четвёры!»

Физру я старалась пропускать. Не то чтобы это не каралось — наоборот, учитывалось и накапливалось, но каждый пропущенный урок в отдельности можно было оправдать устно, ну хоть делами, справки не требовалось. Вот мне во второй четверти и вывели, единственной в истории школы, пару в четверти по физ-ре. Прежде всего, я попросту ленилась. Во-вторых, не хотелось разоблачаться в маленькой физраздевалке на глазах у 9–I, обнаруживать свое замурзанное тряпье, когда все они, отстраненно и чистенько пошмыгивая носами, разворачивают хрустящую кальку свертков с физкостюмами. Осенью физкостюмы закупили разом для всего класса — черные облегающие трико, застегивающиеся белыми пуговками на плечике, слитно закрывающие все неприличное и контрастно отчеркивающие приличное: руки от плеч, ноги от бедер и шею от корпуса. К трико полагались черные кожаные спортсменки. Но в сентябре за какую-то провинность меня лишили денег на физкостюм, и я, как в 8–I, продолжала щеголять в серых сатиновых шароварах и довоенной голубой отцовской футболке, весьма удачно дополняемых стоптанными сплющенными тапками свекольного цвета. В-третьих, не улыбалось мне и выполнять упражнения, всегда оказываясь самой неуклюжей и бестолковой, да еще первой по росту, под хохот класса и окрики Луизы Карловны, моложавой подтянутой училки физры, отличавшейся холодной крупнокалиберной прибалтийской красой. Лучше было явиться в физраздевалку с опозданием, когда все они уже уйдут в физзал, и пересидеть там урок.

Поэтому я не бежала в школу, боясь опоздания, а еле тащилась, опоздать-то и стремясь. Голову ломило, после полубессонной ночи, видимо, выглядела я желто — причины пропуска налицо, без вранья.

Я миновала дощатый синий барак Деряпкина рынка, нашу булочную, куда меня посылали из-под палки, тоскливый рыжеватый дом, тянувшийся от Ораниенбаумской до Колпинской, затем низенькое строение с застарелой вывеской «ФУРАЖ» (когда его снесут, в скверике на этом месте долго будет всходить овес), как всегда, прильнула к дверям керосиновой лавки, вдыхая любимый густой, жирно льющийся запах… Булыжники Малого проспекта Петроградской, тогда еще не проспекта Щорса, подвели меня к кривой, круто впадающей в Малый, Большой Зелениной. На углу следовало внимательно оглядеться: тут шла трамвайная линия, трамвай резко выскакивал из-за поворота, и в младших классах, провожая меня в школу, бабушка всегда выкрикивала мне вслед привычную формулу: «Осторожно через дорожку!» За линией, возле Ропшинской улицы, вечно под одним и тем же окном жалась ничейная трехлапая беспородная собачонка, догадавшаяся, что в школу мы несем завтраки в модных у нас тогда оранжевых пластмассовых бутербродницах (чтобы мне купили такую, пришлось выдержать немало семейных битв).

Я остановилась, радуясь задержке, выдала собаке свой бутерброд и, пройдя длинный желтый забор, увидела наконец плоский снежный пустырь, именуемый пришкольным участком, а за ним — школу, простиравшую мне наждачные объятия. Именно наждачные, ибо школу облицовывал черно-серый пористый камень, помесь шлака с бетоном, о который можно было до крови ободрать руку, и именно объятия, потому что школа представляла собой букву «П», правда с короткими, нелепо усеченными ножками, словно тянувшимися мне навстречу. В левой ножке находилось крыльцо главного входа с официальной зеленой доской: «50-я средняя женская школа».

Смутный утренний свет, еле проталкивавшийся сквозь грязные стиснутые стекла дверей, лоснил пол вестибюля и делал его гранит с аккуратно срезанными квадратиками кварцевых вкраплений похожим на серый зельц. Здесь я сдала пальто в гардероб и получила номерок с цифрой на плоской узкой железке, обводящей большую дырку. Я продела в него лямку передника, и он повис у меня на груди. Так делали все наши, — целые дни ходили вот так окольцованные, чтобы не потерять номерков: по словам скандальных гардеробных нянечек, номерок стоил три рубля!

Кругом повисли те пугающие тишина и пустота, как бы ломящиеся в виски, которые ощущаешь, только зная, что повсюду полно народу, занятия начались и ты — единственная нарушительница и опоздальщица. Чтобы не попасться на глаза училке англяза Тамаре Николаевне, сокращенно Томе, бывшей уже два года нашей классной воспиталкой, я быстро шмыгнула в «предбанник», как называл 9–I раздевалку перед физзалом, опять же с моей легкой, точнее, нелегкой руки. Никем, по счастью, не замеченная, я очутилась в тесной комнатушке без окон, мебель которой состояла из двух досок: одна была прибита к стене и усеяна множеством крючков для одежды, а другая поставлена на хлипкие ножки, чтобы служить скамьей. На ней одна-одинешенька сидела Людка Дворникова, мотающая физру вроде меня. Ее темно-русые волосы, подкрученные на нагретом гвозде, мелко-мелко вились надо лбом до самых косичек, подколотых сзади калачиком, и эти дробные волночки придавали ее круглому личику хитренькое упрямство. Концы глянцевитого белого китайского шарфика свешивались с шеи, прикрывая передник и, очевидно, надетый на лямку номерок. С Людкой я не водилась: она, второгодница, держалась взрослее и отчужденнее других, — но обе мы обрадовались друг другу, не одинокие теперь в своем нарушении. Из-за тонкой стены физзала доносились посвистывания спортивного свистка Луизы Карловны, ее резкие командирские возгласы и многоногий шум движения наших.

— Только десять минут физры прошло, Никандра, — сказала Людка, употребляя мое самопридуманное для школы прозвище. Она потянулась, показав из-под шарфика небольшую, сдобненькую фигурку. — Тридцать пять минут еще высиживать, тощища! — Людка с выражением сладкой лени откинулась к стене и неожиданно добавила: — И нацеловалась же я вчера!

— Ноги прыжком в стороны, руки через стороны вверх! — донеслось из физзала. — Хлопок над головой! Иванкович! Почему не слышу хлопка? Плохо позавтракала? Хлопаем, хлопаем! И-раз, и-два, и-три!

Оглушенная внезапной и отчаянной Людкиной откровенностью, я не сразу спросила:

— А с кем… нацеловалась?

— С кем? Да с Альбертом, — ответила Людка, будто я знала, о ком речь.

— А кто он?

— Кто? — переспросила она. — Стиляга, у меня других не бывает.

Она переспрашивала каждый раз. Я давно замечала, что так делают многие, и девочки, и взрослые, чтобы, во-первых, выгадать время и лучше обдумать ответ и, во-вторых, чтобы дать понять вопрошающему, что он задает дурацкие вопросы. А о стилягах я уже слышала. Это были тогда только-только появившиеся молодые люди, которые изо всех сил старались вести себя на заграничный манер и выработали для этого новый, судорожно скрестившийся с нашим бытом стиль, — он сказывался в специальных опознавательных детальках одежды и в особом, небрежном, но замкнутом языке, полном условных названий и странных полуанглийских словечек. Стиляги даже имена свои переделывали по западному образцу.

— А ты тоже стиляга, Людка?

— Я само собой, но только не Людка, а Люси. Видишь, шарфик? Такие носят все стиляги. И еще обязательно — узкий поясок поверх пальто, видала, может, — они пластикатовые, в мелкую дырочку. У меня — беленький, как раз под шарфик. Это — стиль.

— А твой Альберт в каком классе?

— В каком? А ни в каком! Ему восемнадцать, он в ФЗУ, в ремесленном.

— Нак-лоны не сгибая ног на-чали! Ладошки на пол! Ноги прямые, прямые, Иванкович, а не волнистые! И-раз! И-два!

Если бы я была там, чаще всего раздавалась бы «Плешкова», но раз меня нет, беспрерывно будет слышаться фамилия моей Инки.

Так вот, значит, как — Людка целуется с фэзэушником! ФЗУ меня часто стращали дома, оно стало постоянной угрозой, боевым кличем: «Переведем в ФЗУ!» Туда попадали самые неспособные и отстающие ученики, перейти в ФЗУ — неслыханный позор. ФЗУ вообще сыграло в нашем доме роковую роль. До болезни отец работал начальником ФЗУ при ткацком комбинате, и там одна бестолковая фэзэушница погибла, попав головою в станок, после чего директора комбината уволили за плохую технику безопасности, а отцу влепили строгий выговор с занесением, из-за которого его разбил паралич.

— А ты давно с ним целуешься?

— С кем? С Альбертом? Уже второй раз, а знакомы неделю. Это — стиль.

— А где ты с ним познакомилась?

— Где? На Броде, конечно.

— А что это такое?

— Брод? Ты даже Брода не знаешь, Плеша? — Этим прозвищем меня наградили еще в 7-I-м — самый легкий способ сокращения фамилии и подчеркивания ее безобразия; так не меня одну сокращали, Людку Дворникову, к примеру, тоже звали «Дворником». — Брод — это Бродвей, кусок Невского, где все наши чувы и чуваки ходят, а называется так по самой клёвой улице Нью-Йорка.

— Левой, правой, раз, два, три! У швед-ской стенки— стоп! Равняйсь! Смирно! Иванкович, я еще не сказала «вольно»! Руки по швам!

— Люси, а как ты не боишься мне про все это рассказывать?

— Тебе? С тобой бояться о новом чуваке трёкать? Не для меня это слово — бояться. Бойтесь вы, детки, а стиляги не из пугливых. Знаешь, — решительно сказала она, — я, наверно, скоро вообще из школы ухряю.

— Куда, Люси? — ужаснулась я.

— Куда? К Альберту в ремеслуху, он приглашает. Что мне тут с вами делать? Третий год в девятом сидеть? Знаешь, ведь у меня сплошные пары. У тебя хоть по литре пятеры. Школка — это не стиль.

— Люси, а что твоя мама скажет?

— Ма-а-ма? — удивленно протянула Люси. — Ну, скажет, мол, одной такой, как она, больше, одной меньше, велико дело. Ей же лучше: не буду у нее монету на каждую ерунду клянчить — разве это стиль? Хватит, побыла я бэби, пора и свой танец в жизни сбацать. В ремесленном все-таки зарплата. Да если мама что, я вообще из дому сдеру, и ай лав ю вери-вери. Альберт меня на великую стройку Волго-Дона с собой возьмет. Колоссально, а? Не стиль, скажешь?

— Так тебе для этого надо за него замуж, а еще рано, не запишут.

— Не запишут? А мы и без записи железно проживем! Не жили, не жили, а потом взяли и зажили! От записи дети не родятся, меня и саму мама без записи выродила. — Люси, очевидно, тоже знала, откуда дети. — А ты, Плеша, не лупи глаза, что я тебя за свою взяла. Тебе хоть до стильной чувы и далеко, а чувствую я, что и ты не такая, как все они. И учишься не так чтобы уж очень лучше. И трёкать много не будешь: кто тебе поверит? Скажут, хуже себя захотела найти.

В этом прозвучало пускай презрительное, но все же предложение дружбы, во всяком случае от всех скрытого сговора, признание равенства, на которое я ответить не могла: у меня была Инка Иванкович, да и знобило меня почему-то от каждого слова Люси. Я опустила глаза к своим порыжелым мальчиковым ботинкам с неверно перекрещенными шнурками, влажно разбухшими от снега, и мы обе замолчали.