Лиловые люпины

Пускай я умру под забором, как пес, Пусть жизнь меня в землю втоптала, — Я верю: то Бог меня снегом занес, То вьюга меня целовала!

Узнаю и я совсем скоро, через несколько дней, это воспитательное применение литературных примеров к своей личной и общественной жизни.

3 (арабское). Наталью Александровну в нашем классе не то что любили — обожали, почти обожествляли. Хотя бы на словах проявлявшая уважение к нам, она встречала ответное и гораздо более глубокое уважение. Единственную из преподавательниц, мы и за глаза называли ее полностью по имени и отчеству, а когда однажды Верка Жижикова после очередной пары попробовала было обозвать ее при нас «Зубихой», ей крепко досталось. Нам и в голову не приходило дать Наталье Александровне уничижительную и сокращенную кличку, как, например, Томе, МАХе или преподавательнице химии Химере.

Даже чрезмерно сковывающие латы ее мешковатых костюмов не вызывали у нас насмешек, как попугайная претенциозность нарядов всегда фамильярной с нами Томы. Что были Томины кудряшки, брошки и колечки в сравнении с аккуратной глухотою темных зубовских платьев, с острой расчерченностью ее белейшего носового платка, с благородной седой сжатостью ее штурвальчика!

Когда Наталья Александровна на своих устных уроках расхаживала, повествуя, между колонками класса и порою задевала кого-нибудь жестким краем рукава или подола, мы ревниво подсчитывали эти задевания, выясняя, кого она чаще задевает и, стало быть, кого предпочитает остальным. Многие имели претензию на первенство, но мы-то с Орлянкой знали, что втайне Зубовой хочется больше других касаться нас, откровенно любящих литературу.

Преданность Зубовой своему предмету особенно пленяла, заражала класс, заставляя его больше читать, больше думать, и это искупало то давно нами угаданное обстоятельство, что свою любовь к литературе Наталье Александровне то и дело приходилось предавать.

Даже двоякое зубовское отношение к любви и семье не смущало нас: каждая выбирала для себя из этих взглядов Натальи Александровны то, что подходило ей по природе.

Мне же представлялось, что в Зубовой, как и во мне, ~как и в любом человеке, прихотливо смешаны МОЙ и МОЯ. МОЙ лежал в глубине ее существа кладом все еще жарких углей, постоянно готовых всполохнуться и приподняться сухими и жгучими языками долга и беспощадности. МОЯ, прохладно, журчаще и утешительно переливающаяся в непосредственной близости с МОИМ, звучала в Зубовой подобно словам «совестливость» и «справедливость», примирительно урезонивая МОЙ и гармонизируя личность любимой учительницы. МОЙ и МОЯ, как у каждого, боролись в Зубовой друг с другом, но и любили друг друга, сосуществуя рядышком, всегда вместе. Я бесконечно любила Наталью Александровну, о чем она, должно быть, так никогда и не догадалась. Любая ее похвала была для меня величайшим достижением, гордостью, почти славой. Каждое, даже мельчайшее порицание с ее стороны становилось моим длительным, опустошающим жизнь горем, сознанием собственной никудышности, порченности. Что же говорить о порицаниях крупных? Они перерастали в настоящую трагедию, которую я вскоре и познаю.

III (римское). ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Наталья Александровна в течение трех лет обучала и воспитывала наш класс, тридцать пять уже почти взрослых девушек. Это она подписала наши отметки по русскому языку и литературе в «Аттестатах зрелости», стало быть, это она вместе с другими нашими педагогами выпустила нас в свет, в советское общество. А поскольку огромно было ее влияние на группу из тридцати пяти будущих советских женщин, велико и значение для общества образа Натальи Александровны Зубовой, навеки отпечатавшегося в наших душах.

Мне представляется, что те из нас, которые приняли ее жесткие житейские установки непримиримой требовательности к себе и другим и особенно зоркой идейной непоколебимости в любви и семье, были несчастны в браке, в дружбе, да скорее всего и на работе. Могу себе представить, сколько они пережили семейных столкновений и бурь, конечно доводивших до разводов, скольких еще людей, мужчин и детей, сделали горемыками по своему образу и подобию. Воображаю, как их сторонились друзья и сотрудники, величая «занудами» и «сухарями», когда они в угоду единственно правильным своим принципам предавали нормальные человеческие чувства и простые рабочие отношения. Впитав из личности Зубовой только всепожирающее сухое пылание МОЕГО, они и сами стали жертвами.

Другие же, которые из чувства противоречия, напротив, оттолкнулись от установок Зубовой и, вырвавшись на свободу, незамедлительно начали их нарушать, становились чрезмерно снисходительными к себе и другим, чересчур легко прощающими, забывающими, покладистыми и податливыми. Как ни странно, они тоже оказывались несчастны в любви, в воспитании детей, в отношениях с друзьями и коллегами. МОЯ, перелившаяся в них из сложной зубовской натуры и не уравновешенная горячим, охватывающим и ограничивающим дыханием МОЕГО, как бы взметнулась в них беспорядочным, разгульным бурлением нетерпеливого фонтана, вместе с которым они и рухнули с неизбежностью вниз, захлебываясь и попадая в унизительные и позорные положения, в особенности любовного толка.

Из нашего класса одна я буду профессионально заниматься литературой. Стало быть, коли меня можно считать литератором, то образ Н. А. Зубовой имеет значение и для советской литературы.

Я останусь навсегда благодарна Наталье Александровне. Если она не сумела в те годы почувствовать моей любви, видимо, считая меня безнадежно пропащей, пусть хоть теперь, ТАМ, ДАЛЕКО, ощутит мою благодарность. И преподаванием, и всей своей личностью она многому успела меня научить. Обильному чтению, любви к написанному до меня, любви к тому, что пишу я сама, к процессу создания ЧЕГО-ТО из НИЧЕГО.

Ее случайные обмолвки и недоговоренности, утаивания материала ради программы научили меня рыться, докапываться, дознаваться самостоятельно. Невольно вырывавшиеся у нее обрывки чего-то полузапретного привели меня еще в 9–I к темному закутку с забвенными стеллажами в библиотеке моей старушки Александры Ивановны, где постепенно для меня начали проясняться некоторые пресеченные зубовские высказывания и цитаты. А уж в институте я только и стану заниматься утаенным Зубовой, за что меня чуть не отчислят со второго курса.

Ее методике я обязана и тем, что умею, получив хотя бы малейшее представление о книге, образе героя, литературной тенденции, написать или наговорить об этой книге, образе или тенденции довольно обширный, грамотный, идейный, приблизительно верно освещающий их во многих аспектах, аналитический текст, ПОЛЬЗУЯСЬ СОСТАВЛЕННЫМ МНОЮ ПО-ЗУБОВСКИ РАЗВЕРНУТЫМ ПЛАНОМ И НЕУКЛОННО ЕМУ СЛЕДУЯ, КАК Я ЭТО ПРОДЕЛАЛА ТОЛЬКО ЧТО В СОЧИНЕНИИ «ОБРАЗ НАТАЛЬИ АЛЕКСАНДРОВНЫ ЗУБОВОЙ».