Лиловые люпины

Кинны

Инка в ответ на мои слова дробно захихикала, Галка Повторёнок коротко хмыкнула, Лена же Румянцева не проронила ни звука. Как только мы добрались по Малому до угла Рыбацкой, она сразу же, у «Субпродуктов», свернула, ни минуточки не постояв с нами на углу, как было принято у 9–I при расставаниях. Ей, отличнице и красотке, ОДЧПэшнице и приближенной Пожар, а главное, деве, отмеченной, словно печатью на лбу, знаком пожизненной избранности, должно быть, и НЕ ПОДОБАЛО стоять с такими, как Инка и я, тем более с заядлой двоечницей Галкой Повторёнок.

Как только Румянцева отдалилась, Инка принялась боязливо корить себя и Повторёнок: «Ну зачем так ругали при ней Пожарника ведь она ей передаст а у Поджарочки и без того на таких как мы зуб горит». Но Галка ничуть не испугалась и не подумала вспоминать в точности свои выражения, как Инка, то и дело спрашивавшая: «Нет постой постой а как я сказала? Нет как именно? А ты что? А Никандра? А сама Румяшка?»

— Потопала я, мне в гастроном на Введенскую за сыром и в Филипповскую булочную за слойками. — Галка, как моя бабушка, называла улицы и магазины старыми, дореволюционными именами. — А Лена, Господь с ней, пускай передает хоть и то, чего отродясь не бывало. Ей же хуже.

Мы в растерянности остались на углу, недоумевая, как же может быть хуже от такой передачи не нам, а самой Румяшке, и глядя вслед удалявшейся коренастенькой фигурке Повторёнок.

Я знала, что Галку почему-то тянет ко мне. Она никогда об этом не говорила, — я просто чувствовала: она нередко старалась пройти со мной часть дороги после школы, как сегодня, или сесть рядом в каком-нибудь кабе, или протянуть мне на черчении вечно отсутствующие у меня резинку либо бритву. При этом ни разу я не слышала от нее на переменах слов «Пойдем походим», с которых начиналась первая степень дружбы, выражавшаяся оборотом «они вместе ходят», ни единожды она не спросила меня «Ты с кем домой идешь?», что означало попытку провожаться. Галка была сурова, отрывиста и грубовата. Свои беспрестанные двойки она встречала точно стиснув зубы, без «жижиковской жижи», как это называл 9–I, без рыданий и уверений, будто учила. Штука в том, что она и вправду учила, пыталась, но впрямь не имела от природы каких бы то ни было способностей. В наш класс, некогда «привилегированно сформированный» Маврой Аполлоновной Терпенниковой, Повторёнок попала только потому, что ее матерью оказалась школьная нянечка тетя Катя, работящая, добросовестная и такая же коренастая, как Галка.

К восьмому классу Повторёнок, видимо крепко убедившись, что с учебой ей никогда не выправиться, что надо лишь ради матери кое-как дотянуть десятилетку и что терять нечего, начала отвечать на колкости дев и нотации училок с отчаянной резкостью и дерзостью, за словом в карман не лазала, припечатывала всегда в самую точку, словно насквозь всех их видела. Наши девы стали немного побаиваться ее, странно подмешивая эту опаску в давнее презрение. Училки же вообще относились к Галке особенно: за дерзости наказывали редко, по поводу бесчисленных пар старались не третировать ее, унижая, как остальных; к концу года помогали ей хоть на еле-ельных трёшках перейти в следующий класс. За Галкой Повторёнок как бы чувствовалась крепкая, несломимая защита, безымянная и непонятная. Училки, должно быть, тоже ощущали ее, вытягивая Повторёнок то ли из жалости к тете Кате, то ли из невольного, неизъяснимого уважения к самой Повторёнок, казалось бы, наиболее уязвимой в классе — и двоечнице, и грубиянке, и в придачу «темной, одурманенной девчонке».

Когда-то давно, весной, сойдясь с Лоркой Бываевой и шныря с ней по всей Петроградской, мы набрели на уютный и зеленый закоулок, отрезок улицы Блохина, тянувшийся от Большого к церкви князя Владимира, уединенно замкнутый тесным рядом домов и решеткой длинного прицерковного сада, и с тех пор полюбили «ходить по Блошке». Особенно привлекали нас обольстительные похоронные процессии, тащившиеся по булыжнику к храму. Потусторонне-печальные, медлительные белые лошади везли плоские платформы, по всем четырем углам украшенные витыми деревянными столбиками, крытыми серебрянкой. Меж них среди цветов и венков стояли нарядные, голубые с серебром, гробы. А головы и холки лошадей окутывал белый, в голубизну, туманный газ воздушных накидок. Эти призрачные, прелестные видения плыли, казалось, к церкви без всякого сопровождения (хотя, несомненно, за каждым катафалком следовали люди). У запасного хода церкви люди уж точно обнаруживались, — они снимали гробы с платформ и бережно вносили куда-то в мглистое нутро храма, в смутно слышимое пение и сладковатый запах вырывавшейся наружу клубящейся дымки, тоже сизо-белой и волшебной.

Лежавшие ТАМ, ПОД КРЫШКАМИ, представлялись мне счастливцами: ради них завивали и красили серебрянкой столбики катафалков и увенчивали слабенькими, дорогими весенними нарциссами крышки их последних домов. Они ТАМ, ПОД КРЫШКАМИ, конечно, коренным и колдовским образом отличались от нас; в церкви с ними делали что-то торжественное и таинственное, неведомое и недоступное для нас, и я иногда спрашивала себя: вдруг смерть и все это волшебство — одно и то же, кто знает? А тогда уж не напрасно ли все, и в жизни, и в книгах, так боятся этой, всего только раз случающейся с людьми, сказки?

Мы с Лоркой, не рискуя войти в храм, околачивались возле ворот и однажды заметили в толпе валивших из церкви старух тетю Катю, ведущую за руку свою Галку. Безбровое и белесое, вроде моего, лицо Повторёнок в обрамлении черного платочка выглядело более узким, чем всегда, и неожиданно смягченно-похорошевшим. Она спускалась с крыльца, как ни странно, что-то сосредоточенно дожевывая на ходу. Опустясь, она вслед за матерью поклонилась дверям и перекрестилась, а выйдя из ворот, поклонилась еще и воротам, и нищим по бокам их, и перекрестилась снова. Галка не приметила нас, наблюдавших все это в дурацком оцепенении: встретить здесь одноклассницу было так же удивительно, как, допустим, увидеть ее утешающей вместе с Вирджинией Отис Кентервильское привидение. Но мы тем не менее четко ощутили, что затесались в этот отдельный, манящий закоулок Петроградской только случайно, по неукротимому пронырливому любопытству, а вот Галка — Галка в нем своя.

Тогда Повторёнок еще не норовила сблизиться со мной, вообще держалась в классе особняком. Попытки очутиться рядом начались с 8–I. Не одна она, впрочем, из наших «балластных» пыталась прибиться ко мне. Я замечала, что этого хотят и Клавка Блинова, просившаяся иногда ко мне домой «выбрать что-нибудь почитать», и Верка Жижикова, часто награждавшая меня ласковыми прозвищами. Но мало ли кто чего хочет! Хотелось же и мне быть с Таней Дрот, хотелось возродить незапамятную дружбу с Орлянкой! Но с Наташкой сызнова не склеилось, а Таня так и осталась недосягаемой. Наверное, у каждого есть свое дружеское устремление, свой идеал подруги, что ли. И если я выбрала себе в идеалы, к примеру, Таню, почему балластные не могли счесть своим идеалом меня? Я ведь, должно быть, казалась им достижимее, чем «сильные», чем то же ОДЧП: и в учебе болталась где-то на грани балласта, и у наших училок состояла на дурном счету, да еще многого про меня не знали, о самом-то ужасном не подозревали. Вот балластные и тянулись ко мне, не смея зариться на сильных, которые им, видно, представлялись вовсе полубогинями какими-то. Но я все же не желала опуститься до балластных, стоя ступенечкой выше их и здоровенной ступенечкой ниже своих идеалов, до которых не могла подняться. Во мне периодически и прихотливо брали верх то МОЯ, то МОЙ, и этот ИХ постоянный неправильный обмен привел к тому, что в сложившейся исподволь иерархии класса я заняла подвешенное, ни Богу свеча, ни черту кочерга, идиотское положение и в конце концов остановилась на моей Инке Иванкович, середнячке из середнячек.

В Инке средним было все: средний рост, среднего цвета темно-русые волосы, средняя приятность лица — ни дурна, ни хороша. Училась она тоже весьма средне, часто хватая пары, чуть-чуть превосходя меня по математике и другим точным и значительно уступая по гуманитарным. И одевали ее средневато — получше, пожалуй, чем меня, пристойно и опрятно, но куда хуже, нежели Файн, Румянцеву или Изотову. За помощь по дому ее тоже не хвалили, но и не поносили, как меня. На физре она в мое отсутствие служила удобнейшей заменой моей нескладности и непонятливости для Луизиной брани и подколок наших дев, но зато хорошо танцевала и ходила на вечера уже в 8–I, а за год великих трудов почти обучила и меня. На вечерах, по ее словам, она «ни минуточки не подпирала стенку от приглашателей отбою не было», — в это я не очень-то верила, глядя на ее среднего размера нос «картошинкой» и усеянные веснушками руки и подглазья. Правда, сами глаза, большие и серые, очень симпатично, широко распахивали порой свои негустые, но длинные и темные ресницы, показывая там, в глубине, то заинтересованную, то смешливую искорку бесспорно, хотя впотай обитавшего в ней МОЕГО. Но в Инке умеренно присутствовала и МОЯ, и от этого характер ее был тоже усредненным. Всегда готовая нарушить правила, полентяйничать, прогулять, сдуть, даже надерзить кому не следует — не скандально, но ядовито, так что и не придерешься, — она, однако, умела вовремя одуматься, замазать и замять дерзость или выходку, по мере возможности оберегая себя. Короче, она избегала крайностей, не то что я.

Инка читала немного, в кино ее пускали редко ради усиленных занятий, — середнячкам, как и балласту, частое посещение кинотеатров не рекомендовалось. Она не пробовала сама что-либо придумать и связно, красочно рассказать, но могла вдумчиво, внимательно и сочувственно слушать, а иногда и ухитрялась, безумолчно тараторя, так ловко нанизывать друг на дружку полезные сведения, существенные сообщения и волнующие сплетни, что разговаривать с нею делалось небезынтересно, особенно если речь заходила об э т и х делах — тут она оказывалась почти красноречивой. Тяга МОЕГО в ней направлялась более всего в э т у сторону.

Мне она буквально смотрела в рот, с жадным упоением впитывая мои выдумки, шутки, словечки и сокращения, якобы экономичные, а на самом деле издевательские, восхищенно повторяла их в школе, делая все это достоянием класса. Несказанными восторгами встречала она каждую новую главу «Межпланки», и мне хотелось верить, что она по-настоящему ценит все, что я сочиняю для нее, единственной читательницы. Скорей, слушательницы, ибо даже Инка навряд ли разобралась бы в моих каракулях.

Если бы не наши обсуждения «Межпланки», мы лишились бы и тех редких отвлеченных бесед, которые у нас все же иногда происходили. Инка в них требовала введения в роман то новых нарядов и украшений для героинь, то нежданных, маловозможных любовных линий, то иносказательного отображения повседневных школьных событий, говоря, например: «Надо бы ближе к жизни Никандра а еще ты забыла надеть на Инессу изумрудный браслет к ее платью как трава это очень дополняет особенно если платье без рукавов». Эта критика не обижала меня, наоборот, убеждала, что подруга принимает мои писания с подлинным вниманием, хочет, чтобы они стали еще лучше и увлекательнее.