Лиловые люпины

В общем, Инка была девочка как девочка, и дружили мы по-девчоночьи, как многие, — иногда я чувствовала, что с ней и сама становлюсь все более такой, как многие и многие.

Неимение других подруг, приблизительное равенство, обыкновенное общее стремление «нарушить» и безнаказанно, втихаря, нашкодничать, взаимообмен танцевальных уроков, школьных сплетен и «Межпланки» — все это и соединяло нас уже около двух лет. Не слишком ли мало? — думалось мне время от времени, даже сейчас, когда Инка под руку вела меня по неказистой, ущелисто прорубленной холодным блеском одноколейной трамвайной линии, Барочной улице к своему дому. Мы миновали ее двор, еще пострашнее моего, где пришлось пробираться по извилистому лабиринту дровяных поленниц, прикрытых почерневшим от растаявшего снега толем, — в нашем дворе поленницы стояли все-таки организованнее, в центре, оставляя с двух сторон довольно широкие обходы. Инкина лестница, крутая грязная щель, выглядела тоже запущеннее нашей черной, а ведь у нас имелась еще и парадная, «с остатками прежней роскоши», кафелем, лепкой и кое-где уцелевшими витражами. Только ее коммуналка, малонаселенная (всего две семьи, Инкина и Вешенковых), могла считаться благополучнее моей, но уж очень была тесна и узка, с безоконной кухней, где сейчас, пока мы ощупью проходили в Инкины комнатушки, прямоугольными глазами какого-то пещерного чудовища светились два окошечка керосинок, удушливо что-то жаривших.

Может быть, Инкин облупленный, трущобный и окраинный дом, наряду со всем прочим, крепче привязывал меня к ней, заставляя жалеть ее, тем более что в семье она занимала классически несчастливое положение.

Инкины родители разошлись уже давно, в 1945 году, и отец теперь жил в Москве, работая в каком-то институте и сделавшись крупной шишкой. Мать, Евгения Викторовна, вышла замуж немедленно после развода за инженера Владимира Константиновича. Он въехал в их две крошечные комнатки на Барочной, приведя с собой младшую свою сестру, горбунью Дашу, которую ласково и запросто называл «моя горбушка» и которая вела у них хозяйство. Отчим с Евгенией Викторовной очень скоро родили Инке сводную сестру Юлечку, обрушив на нее обновленные запасы родительской любви, всячески балуя общего ребенка и потакая Юлечке во всем. Инка же осталась как бы в стороне, живя рядом с отчимом и неприкрыто предпочитаемой младшей сестренкой — ей шел уже седьмой год, вот-вот в школу. Даже родная-то младшая сестра, рассуждала я про себя, всегда оттягивает у старшей громадную долю родительской любви, что там говорить о сводной! Я поневоле сравнивала, и выходило, что мне еще живется куда ни шло, ведь я единственная дочь. И все же Инка бывала у меня дома только разик-другой, в тщательно выбранное время, когда мы с ней оказывались одни. Не могла я никого допускать в свою берлогу, где залегали такие застарелые пласты искаженных отношений, норовивших разрядиться именно при посторонних, как вчера при Игоре.

После сгущенного мрака коридорчика и кухни Инкины конурки ударили в глаза неожиданно ярким весенним солнцем: их окна выходили на Петрозаводскую, бывшую пошире и посветлей теснин-ной Барочной, местами даже сохранившую вековые деревья, чьи черные ветви топорщились мелкими рожками набухающих почек, хорошо различимых из этого углового дома. В первой комнатенке стояли голубая железная двуспальная кровать Евгении Викторовны и Владимира Константиновича, топчанчик Юлечки, сбитый умелыми руками отца, этажерка с книгами, тумбочка и обеденный стол. Все это, сделанное из фанеры и окрашенное под орех теми же искусными руками, битком набивало конурку. Во второй комнатке, куда мы и направились, под окном примостился Инкин письменный стол, с трех сторон обнесенный точеной балюстрадкой. Вдоль стенки располагались платяной шкафчик, топчан горбушки Даши и тумбочка— опять-таки отчимовского производства, а в торце комнатки неуклюже вспухал покупной Инкин диванчик о трех громоздких заспинных подушищах и двух боковых валиках.

На письменном столе, единственном здесь предмете недурных мебельных кровей, мы разложили тетрадки и учебники, примостили к чернильнице вставочки и тесно приставили к столику две табуретки, дабы к приходу Евгении Викторовны создать видимость прилежного совместного труда над уроками. Сами же уселись на Инкин диванчик, заполоненный множеством подушечек, на которых горбушка Даша навышивала пышных цветов и горбоносых попугаев. Горбушка рьяно старалась принарядить своими изделиями обе комнатки: на стенах висели карманчики для платков, газетницы и дорожки, мебель украшали круглые и квадратные салфетки. А уж подушечки, вышитые тесным болгарским крестом, ютились на всех лежаках и сиденьях. Горбушка покупала в посудных и тяжелые, натуралистические тогдашние статуэтки — лося, закинувшего на спину кустистые рога, белого медведя, грозно шедшего на кого-то, красноклювого синекрылого пингвина, служившего с помощью снятия головы еще и графинчиком. Ее ухищрения, на мой взгляд, вовсе не скрашивали, а, наоборот, подчеркивали убожество жилья и к тому же были неудобны. Так, например, наискосок тянувшаяся через все три подушищи Инкиного диванчика длинная дорожка с вышивкой, громко именовавшейся «бродери англез», где вокруг безукоризненно исполненной гладью серой розы красовались прорезные насквозь листья, обработанные по краям тем же серым мулине, немедленно съехала вниз и скомкалась за нашими спинами. Нам попало бы от горбушки за эту «продери наскрозь» (моя переделка), будь Даша дома. Но, по счастью, все Инкины отсутствовали: мать и отчим работали, Юлечка резвилась «в садике», а горбушка, забыв про жарившуюся на кухне треску, очевидно, засиделась у соседки через площадку, глухонемой подсобницы хлебозавода Тони, у которой брала рисунки для вышивок. Смирная и недалекая молчушка Тоня и наблюдательная, подозрительная, злобная горбушка Даша дружили, ухитрялись как-то объясняться, связанные рукодельем и калечеством.

Инка, на безлюдье привольно раскинувшись среди подушечек, уперла в меня ждущий, требующий взгляд. С обреченным и одновременно кокетливым вздохом я достала тетрадь по триге и начала читать ей главу о королевской охоте на чуждой планете Лиоле. Все золото «Острова сокровищ», все клады забытых в джунглях индийских городов Киплинга, все подробные драгоценности из утонченных коллекций Дориана Грея, казалось, были высыпаны на одежды, конскую упряжь и оружие охотничьей кавалькады. Среди придворных короля Лиолы скакали на белых конях и две гостьи, ученые девушки из экипажа «Межпланки», земные красавицы Инесса и Моника (то есть Инка и я). Охоту возглавляла королевская фаворитка, ослепительная Элен Руо, имевшая сильнейшее влияние на властелина Лиолы, а стало быть, управлявшая в то время и всей планетой. Но два ее брата, блестящие вельможи и тонкие политиканы Артур и Марио, с детства приобретшие власть над Элен, перед самой охотой безумно влюбились в инопланетных гостий Инессу и Монику, и таким образом, по цепочке влияний, инопланетянки получали действительное господство над всем, происходившим на Лиоле. Королева же, приятная, но далеко не столь красивая, как Элен, смиренно ехала в сторонке от кавалькады, с кротостью наблюдая откровенные ухаживания мужа за фавориткой.

Изысканные, выгнутые наподобие эрмитажной мебели борзые псицы королевской охоты, на белой шерсти которых густой синью сияли сапфиры ошейников, загнали и прижали к эвкабабовому стволу двух прелестных замшевых ланей. Смертный ужас светился в топазовых глазах несчастных животных. Элен Руо уже заносила копье, чтобы поразить одну из ланей, подраненную стрелой Короля. Добрая Королева и Артур с Марио, старавшиеся заслужить благоволение жалостливых к животным землянок Инессы и Моники, останавливали ее. Разгорался спор; неизвестно было, чья возьмет… На этом месте глава «Под сенью эвкабабов» и обрывалась.

— Ну Никандра это же нет слов! — вскочила с диванчика Инка и зачастила, все же находя слова: — Это же так красиво что прямо очень прекрасно! Ты сама не знаешь кто ты такая и какая ты талантливая и на что способна! Я такого красивого и до того увлекательного не читала и не слыхала даже в «Клубе знаменитых капитанов» по радио им там и в голову не стукнет передавать про наряды и украшения героев или хоть на одну десятую так интересно закрутить содержание! Ты уже настоящая писательница я бы на твоем месте хоть сейчас бросила нашу занудную пятидесятую и стала бы печататься и смеют же учить такой талант и вообще зачем ему учиться это такой серости как я и все они только и необходимо! Дурам как Пожар и эти ОДЧПэшницы а еще лезут со своими заметками для стенгазетки и решаются тебя… саму тебя поучать как эта сухомятина пишется! Какая низость! Да ты же… мне не выразить! Ты моя… ты моя… — еще раз подчеркнула она, делая паузу и подыскивая женский род к слову, которое собиралась употребить, — ты моя гениальница и мне ужасно нравится что Инесса и Моника которые привыкли к короткой одежде так ловко обращаются с этими амазонками шлейфами и диадемами они же как будто в них родились!..

Я таяла, улыбаясь якобы смущенной улыбкой, а Инка, действительно не имея больше слов восхищения мною и гнева на тех, кто посягал на свободу моего творчества, уверенно обняла меня и звонко поцеловала в обе щеки.

В дружбах нашего класса высоко ценились моменты прикосновений, поглаживаний по плечу, прислонений, переплетаний пальцев на ходу, случайных поцелуев, восторженных словесных излияний, — ценились особо и остро, но скрытно и опасливо: «сюсюкания и лизания» осмеивали и возбраняли не одни старшие, а и мы сами, воспитанные замкнутым напряжением своего женского монастыря, здоровой джеклондоновской суровостью и спортивной тренированностью отрядного бойскаутского духа, когда-то, еще до нашего рождения, перенятого школьной и лагерной пионерией и начальной комсомолией. Поэтому такие моменты возникали редко.

Но в тот самый миг, когда меня расцеловывала Инка, я во внезапной внутренней вспышке МОЕГО вдруг поняла истинную причину нашей дружбы. Я нужна Инке как ее собственное, единоличное развлекательное «средство производства», как послушное воплощающее устройство для ее неспособных выразиться мечтаний, ну, как неслыханный в те годы цветной телевизор, выполняющий все ее пожелания с потайным уклоном в эти дела, успешно заменяющий ей чтение книг и походы в кино. И главное — свой, ничей больше. Потому ее так и возмутили притязания Пожар: может быть, остальные средства производства и принадлежат всему народу, но это — ей одной. Как я не сообразила раньше? Ведь и другие девы, с которыми я сближалась, в той или иной мере воспринимали меня так же собственнически.

Мне же в наших отношениях необходима Инкина лесть, такая, какую я и получала, — безоглядная, прямолинейная, а что без знаков препинания, так это и удобней, больше помещалось славословий. И сама ох как хороша, никто не лучше, обе хуже! Я уже непритворно потупилась, краснея за корыстную подкладку нашей дружбы.

Но и такую дружбу приходилось постоянно оберегать, таить от старших и сверстниц, не выставлять, не похваляться, упаси Бог: у меня уже был опыт с Таней и Лоркой. Всегдашний трепет за дружбу намного усиливался перед родсобраниями, а очередное родсобра-ние не когда-нибудь, а сегодня. Родсобрания устрашали нас более всего тем, что там обе власти, школа и дом, решали судьбы дружб в наше отсутствие, — мы не могли явиться туда и оправдаться. Училки и родители приносили нам свои приговоры уже готовенькими. Запретят или не запретят дружить? — волновались многие из нас в вечера родсобраний.