Лиловые люпины

— Что — ой, Ник?

— Как вчера, — ответит он механически, как бы беспокойно прислушиваясь к себе.

Толкучка в этот момент разбросает нас в стороны, но я пойму, о чем он, ибо вдруг и сама почувствую фонтанный взрыв МОЕГО. Мы постоим врозь в каше вокзала, пропахшей хлоркой и путевой гарью и пронизанной гудками паровозов, тоскливо вскрикивающих вдали о своем одиночестве и затерянности во мгле и холоде пространства… Никуда мы, конечно, не поедем, где уж нам, Юрка говорил это просто по привычке к трёканью, и вспышка МОЕГО была напрасной, обреченной… Не давая МОЕМУ совершенно угаснуть, мы пробьемся друг к другу и возьмемся за руки, не решаясь обняться и поцеловаться в толчее Мосбана. МОИ все-таки исчезнет, но останется газировочная легкость в голове. Я хулигански ткну Юрку локтем в бок:

— Пошли, где меньше народу!

— А «Памир»?

Мы припустимся по каким-то вокзальным катакомбам, в которых на казенных деревянных диванах с помпезными высокими спинками будут безобразно спать транзитники, доберемся до буфета, купим «Памир» и выйдем из Мосбана на площадь. Здесь Юрка приостановится, резким движением бросит всю руку сверху вниз, чиркая спичкой, — жест, особенно нравящийся мне у него, какой-то решительный, мужественный, — и жадно, торопливо закурит. Мы свернем направо вдоль здания вокзала, в улочку, такую пустынную, что Юрка немедленно обхватит меня свободной рукой за плечи, и до того темную, что мы с трудом прочтем ее название, «Гончарная». Сквозь темень перед нами засветятся чужим уютом полуподвальные, утопленные в тротуаре по самые форточки, окна. Мы с Юркой, несколько дней как признавшиеся друг другу, что любим заглядывать в попутные окна, теперь пойдем мимо них, нахально урывая взглядом куски чужих комнат, абажуров, мебели, картинок. Наконец без всякого уже стыда мы пристынем к одному окну, разглядывая чье-то жилье.

Комната окажется очень похожей на комнаты Кинны и Юрки. То же изобилие болгарского креста и «продери наскрозь» на подушках и дорожках, те же больничного пошиба тумбочки у одинаковых пухленьких диванчиков, и на одной — раскрытый патефон, точь-в-точь Юркин. А на стене — увитая красными и черными девчёнскими лентами репродукция с картины «Утро нашей Родины», где товарищ Сталин в полной форме генералиссимуса лирически размышляет среди золотых колхозных полей под розовой зарей. За столом мы увидим мужчину в майке, с ватно вспухшими голыми белыми бицепсами, и женщину в чем-то ситцевом, востроглазую, из тех, кого зовут «бой-бабами».

В самый этот миг она неслышно, но азартно что-то бросит через стол мужчине, он кивнет и легонько шлепнет ладонью по клеенке. Тогда из угла, прежде незамеченное, выйдет тоненькое, длинненькое существо детского пола — сразу и не поймешь, что девчонка-первоклашка, до того странным покажется ее некрасивое, но притягательное лицо с большими негритянскими губами, ее колеблющаяся и подрагивающая, словно удочка, фигурка. В руках у девчонки будет грампластинка. Она поставит ее, заведет патефон, опустит мембрану. Женщина подойдет к мужчине, явно приглашая танцевать, и в приоткрытую форточку грянет, дерболызнет музыкой и оголтелым голосом, то ли высоким мужским, то ли низким женским:

ЗНАЮ Я ОДНО ПРЕЛЕСТНОЕ МЕСТЕЧКО,

ПОД ГОРОЙ — ЛЕСОК И МАЛЕНЬКАЯ РЕЧКА!

ТАМ, ОБЫЧАЯМ ВЕРНЫ, ЛЮДИ НЕЖНОСТИ ПОЛНЫ

И ЦЕЛУЮТСЯ В УСТА ВОЗЛЕ КАЖДОГО КУСТА!

— КАК МЫ, — СКАЖЕТ ЮРКА, — КАК ВЧЕРА, — И КРЕПКО ПОЦЕЛУЕТ МЕНЯ.