Лиловые люпины

— К уп-ражнениям на шведской стенке при-ступили! За перекладину беремся! Жим всем телом вверх на обеих руках! Раз! Два! Вис на левой руке! Три! Четыре! Вис на правой! Собранней, собранней висим, Блинова! Иванкович, как висишь? У мужа на шее так висеть будешь! Раз! Два! Спрыг на мат. Руки вперед при спрыге!

Чтобы прервать молчание, я задала Люси очередной идиотский вопрос:

— А где вы с ним целуетесь?

— С кем? С Альбертом? В парадной, где же еще, — уже неохотно ответила Люси, наверно догадываясь, что не с той связалась. Но гордость, однако, все еще продолжала распирать ее, и она уточнила: — Мы знаешь как стильно все обмозговали? В первый-то раз целовались внизу, в подъезде, а внизу, сколько есть жильцов, все мимо шлендрают, лаптями шаркают, так и зырят от делать нечего. А на второй раз мы доперли — поднялись выше пятого этажа, там маленькая лестница на чердак, на ней и засели, и целовались аж до жути. Ведь в одиннадцать вечера никто на чердак не полезет.

Я даже не сумела выразить восхищения их находчивостью, до того меня ошеломило все, что говорила Люси. Она отдалялась на глазах. Что я могла сказать, чем с ней сравняться? Знакомством с киноартистом Игорем? Киноартист — это, конечно, звучало, это был стиль, но он же никуда меня не приглашал, не говоря уж о поцелуях. Семейная встреча дома, родственный поход на кладбище, ни Брода, ни пластикатового пояска, никакой клёвости.

— Схожу-ка, что ли, в убортрест, — сказала Люси и вышла.

«Убортрестом» звалась единственная в школе одноместная, с унитазом и стульчаком, запирающаяся изнутри учительская уборная. Остальные, наши, на каждом этаже по две, представляли собою длинные загоны, разгороженные фанерными стенками на открытые стойла, где зияли в полу дырки, осененные с двух сторон ржавыми шипастыми подставками для ног великанского размера. Посещать учительский убортрест считалось делом необычным, почетным и бесстрашным, туда можно было бегать только во время уроков, а значит, прогуливая, что очень подходило для абсолютно отпетой Люси. Когда я впервые вошла в убортрест, я прежде всего поразилась: уборная для учителей, значит, они тоже ходят туда, как мы?.. Убортрест находился тут же на первом этаже, неподалеку, но Люси все не возвращалась — должно быть, окончательно уразумела, что «трёкала с бэби». И правильно. Нас разделяла пропасть. Всего лишь на год старше меня, она УЖЕ ЦЕЛОВАЛАСЬ! И мало того, собиралась уйти из школы и из дому! Я, скорей всего, не смогла скрыть боязливого почтения, и Люси догадалась, что я ей не пара. И вот результат: после такого интересного разговора я — одна, кругом только тряпки наших «дев» да крики из физзала:

— На месте бе-гом! Раз-два-три! Раз-два-три! Локтями, локтями энергичненько работаем! Иванкович, тебе что, толкаться не приходилось? Представь, что бежишь в буфет за коржиками! Раз-два-три! Выше коленки! А теперь бе-гом — марш!

Послышался топот, потом вдруг чей-то вскрик — и в физзале стало надолго тихо. Скучая и злясь на себя, я принялась рассматривать платья «дев», пустые, уныло свисавшие с крючков. Я уже так хорошо их знала, что могла определить, которое — чье.

Нам всем предписывалось носить совершенно одинаковую форму— строгое коричневое платье с воротником-стойкой и черный передник. Чулки полагались в резинку, туфли или сапожки — без малейшего признака каблука. В качестве единственного украшения допускался белый воротничок, которым обшивали стойку, и белые манжеты — возможные, но необязательные. Формы, пожалуй, придерживались лишь я да еще две-три девы, вернее, это придерживались наши родители. Матери остальных, не выходя из рамок коричневого с черным и белым, старались всеми способами смягчить, разнообразить и унаряднить форму дочерей. Платье старосты Вали Изотовой было благородной плотной, глубоко-коричневой шерстяной ткани, не похожей на уходящую в крысиную рыжину штапельную материю моего платья, истертого на швах до противной перхотной белесости. С черного шелкового передника бывшего нашего комсорга Наташи Орлянской ниспадали изящные полупрозрачные «крылышки» — передник казался бабочкой, — это вам не мои черно-серые сатиновые лямки с тощей перемычкой на груди. Зато Наташка не могла продеть свои крылышки в номерок. На стойке платья Лены Румянцевой сиял белоснежный просвечивающий воротничок, окаймленнный восхитительными мелкими, как бы жемчужными, кружевными зубчиками. Такие же зубчики перламутрово светились на манжетах, для Лены — обязательных. Все это никак не могло оказаться грубым, заношенным, косо подшитым, как у меня. Чулки, висевшие на нижних крючках вешалки, были в основном фильдекосовые, пусть и многократно подштопанные, еще материнские довоенные. Прочее белье, аккуратно завернутое на время урока в кальку из-под физкостюмов, оставалось незримым, но скорее всего, очаровательным. Я с отвращением глядела на свои заляпанные чулки в резинку, бесчисленными скривившимися бороздками утекавшие в плохо чищенные жерла низеньких сапог, с не меньшим отвращением помня, что чулки держит, правда, новый и розовый, но уже обтрепанный, со многими нравоучениями купленный «девичий» пояс, чьи металлические машинки погнулись от того, что я, часто забывая ключ, открывала ими наш французский замок, вытягивая их на резинке из-под платья. Под вешалкой, построенная ровной шеренгой, ждала владелиц обувь — большей частью вполне приличные черные баретки с перепонкой поперек подъема, у некоторых даже на микропорке.

Наконец вернулась Люси и села с другого края скамейки. Но заговорить с ней я не успела: за дверью вдруг послышались странные встревоженные голоса, даже вроде чей-то стон…

— Лажа там у них какая-то вышла, — бросила Люси. И в предбанник вошли четыре девочки, бережно ведя и поддерживая пятую, длинненькую и черноватую, которая заметно прихрамывала.

Одна из ведущих охромевшую, круглолицая, румяная и ровно стриженная, что нам вообще-то запрещалось, нежно приговаривала:

— ДЕРЖИСЬ, ДЕРЖИСЬ, ПОДЖАРОЧКА! СЕЙЧАС ПРОЙДЕТ, РОДНЕНЬКИЙ. НИЧЕГО-НИЧЕГО, ДРУЖОЧЕК. ОЧЕНЬ БОЛЬНО, ПОЖАРЧИК?