Олимп, штат Техас

О ТОМ, ОТКУДА ВЗЯЛСЯ ГНЕВ ЮНЫ

Благое вижу, хвалю, но к дурному влекусь. Овидий

Если бы Юну попросили дать определение первым пяти годам ее брака, она бы сказала: умиротворительные. Ей нравилось наблюдать, как Питер любит Тею, хотя дочь и родилась вскоре после того, как Юна узнала про существование Берка. И хотя дочь она любила любовью такой силы, о какой раньше и помыслить не могла, в любви этой притаилась тень чего-то иного. А потом она забеременела Гепом и почувствовала, что излечилась. Когда Геп родился, в личике его она приметила что-то такое, от чего чувство одиночества слегка отступило: младенец как будто заполнил ту часть ее бытия, которая после измены Питера частично пересохла. Поэтому Юна страшно обрадовалась, узнав, что беременна в третий раз: ей казалось, что семья из пяти человек означает целостность.

Она была на четвертом месяце, Марч представлял собою бугорок на ее обычно плоском животе, и вот однажды ночью раздался телефонный звонок. Настойчивый дребезг разбудил Тею, та разбудила Гепа. Юна хотела послушать, что Питер будет отвечать, хотела услышать ответ на свой многократно повторенный вопрос: кто звонит, но он наклонился вперед в постели, прижав трубку к уху, а к ней повернувшись спиной. Дети позвали ее, она вышла в твердой уверенности, что кто-то умер, гадая, насколько дурные новости ей предстоит услышать. Она уговорила Тею лечь в кровать, пообещав ей утром вафли, подоткнула Гепу одеяло, успокоив его словами, что все хорошо.

Вернулась в темную спальню, увидела лишь очерк фигуры мужа — он так и сидел в постели.

— Что случилось? — спросила она.

— Я должен сказать тебе одну вещь, — ответил он.

От этих слов она едва не выскочила обратно. Новости настолько скверные, что без предуведомления никак. Вот только Юне никогда, никогда не была свойственна трусость.

— Тогда включи свет.

— Мне проще сказать в темноте.

Тут она поняла. Разумеется, никогда он не хранил своего обещания. А значит, ее жизнь — ложь, семья — ложь, новый ребенок — ложь.

— Чего бы ты там ни натворил, я не позволю тебе признаваться в этом в темноте. — Она протянула руку к стене и шарила, пока не нащупала выключатель и не зажгла люстру на потолке.

У Питера не было намерения нарушать обещание, данное Юне. Верность была свойственна ему по природе, и сам он исходил из того, что, обменявшись с женой обетами, будет им верен. Даже первый его роман с матерью Берка не изменил его мнения о самом себе. Ли поначалу была клиенткой — искала дом. Он каждый раз предвкушал очередную встречу, даже возил ее смотреть объекты, которые ей очевидно не подходили, только чтобы лишний раз увидеться. Тем не менее всерьез все это не воспринимал. Он понимал, почему ее к нему тянет, и полное отсутствие загадочности давало надежду, что он сможет себя сдержать.

Ли была невероятно мягкой, совершенно не способной кого бы то ни было осуждать — ни его, ни мир в целом. Если он показывал ей дом, захламленный донельзя, она не говорила, что там живут какие-то сквернавцы, но «они, видимо, сегодня утром очень спешили». Неизменно ласковая, благорасположенная, терпеливая. Ничего не просила, ничего не ждала. Проводить с ней время — даже до начала отношений — было чистым удовольствием без всяких душевных бурь. И — что уж тут поделаешь — это оказалось приятнее, чем вопли, требования и наскоки четырехлетки и двухлетки, а также чем беременная женщина, целыми днями сидевшая дома с детьми в одиночестве. Дом их был полон любви — Питер действительно всей душой любил сына, дочь и, безусловно, жену, — но не покоя. Иногда у него возникало чувство: это нужно перетерпеть, а когда мы что-то терпим, рождается мысль, что за терпение нам положена награда.

Ночной звонок был от матери Ли. Ей в то утро позвонили из больницы, и она тут же приехала из Оклахомы. Ли сдалась на лечение добровольно — боялась себя изувечить. Два месяца назад, когда Питер ее бросил, она перестала есть, лишь изредка пила воду. Питер не знал, что она беременна, тем более что ждет близнецов. Самая подходящая концовка. Легкость, с которой он позволил себе во все это скатиться, превращалась в строго противоположное. Новые дети, новые несчастные матери.

Когда жена потребовала, чтобы он при свете посмотрел ей в глаза, Питер понял по отвращению в ее голосе, чем рискует. Пока он объяснял, что произошло, Юна непрерывно тряслась — не от слез или горя: от гнева. Ему хотелось одного: вылезти из постели, спуститься к шкафу с оружием, вытащить тот старый дробовик и принести ей. Даже не потому, что он этого заслужил, а потому, что не видел другого выхода. Если не отдать всю власть в ее руки, как она сможет его простить?

— Мать ее настаивает, чтобы я приехал в больницу и уговорил не изводить себя. Чтобы сказал, что даже если мне не нужна она сама, то нужны ее дети. Говорит, ради меня Ли перестанет убиваться, сочтет это своим долгом — а вот ради себя нет.

Для Юны это было все равно что муж говорил бы: «Смотри, вот как выглядит настоящая любовь. Твоя-то не столь велика, согласна?» Так она ему сейчас покажет, сколь велика ее любовь. Столь велика, что, если поднести к ней спичку, сгорит вся его жизнь.

— Собирай вещи. Ты здесь больше не живешь. Это не твой дом. И не твоя семья.

Она сделала шаг назад, оступилась, а когда Питер выскочил из кровати, чтобы ее поддержать, отпрянула и упала на туалетный столик.

— Юна, ну пожалуйста, — попросил он.

— Никаких больше «пожалуйста». Ты лишен права на просьбы. Больше ты никогда и ничего от меня не получишь. — Она оперлась ладонями на столик, увидела карманные часы Питера — ему они достались от отца, тому от его отца — и от отчаяния подумала: лучше бы никому из этих мужчин не родиться. Взяла тяжелые золотые часы и швырнула мужу в лицо. Впоследствии она гадала, чем бы кончилось дело, если бы ей под руку попалось что-то потяжелее. То, чем можно раскровянить или свалить с ног. Может, это вызвало бы у нее хоть крупицу жалости, смирило бы гнев прежде, чем он разрастется до таких пределов, что дальше его можно только сдерживать, но не унять. Часы попали Питеру по губам, упали на пол, разбились. Из соседней комнаты долетел голосок Гепа.

Юна и Питер разом посмотрели на свои босые ноги — в комнате стоял полумрак, осколки стекла не разглядишь.

— Ладно, — сказал он. Наклонился, взял ее на руки, поднял, как новобрачную, с которой пересекают порог, а она так изумилась, что даже не возражала. Он донес ее до двери, сморщился, открывая, — она поняла, что он наступил на осколок. Все эти годы Питер ее охранял. Напоминал ей: хорошо — это не обязательно идеально, так что ей нет никакой нужды стремиться к идеалу. Когда он опустил ее за порогом спальни, то предстал не охраной, а охранником. Тем не менее в коридоре она слегка покачнулась — без его поддержки трудно было устоять на ногах. То, что он сделал с Ли, полностью лишило ее чувства защищенности, однако после стольких лет замужества она разучилась чувствовать себя защищенной без него. Она услышала, как открылась дверь в комнату Гепа. Увидела Тею — та уже стояла в коридоре, крошечная темная фигурка на периферии зрения.

Юна ухватилась за ручку и захлопнула дверь прямо перед лицом Питера, оставив мужа одного в спальне. Прошла по коридору, подняла на руки недоумевающую Тею, отнесла в комнату Гепа, заперлась там с ними на ключ.

Питер отсутствовал неделю — ночевал у родителей; привез Ли к ней домой из больницы, пообещал ей все, кроме одного: вернуться. Наблюдал за ней, целенаправленно, шаг за шагом перенаправляя ее любовь к нему на будущих детей. Юна же неделю провела в одурманивающей ярости. Ее опять стало мутить по утрам, хотя токсикоз вроде уже несколько недель как отступил, однако тошнота приносила облегчение: порой удавалось отвлечься и мечтать лишь о том, чтобы желудок утихомирился. Хватило одного вечера без Питера, одного утра без его помощи, без объятия перед уходом, без разговоров, и она уже начала гадать, как же будет выглядеть без него ее будущее. Кто через несколько месяцев пойдет с ней рожать? Кто укачает младенца, когда тот разбудит их в четвертый раз за ночь? Хуже того, ей невыносимо было просыпаться одной в постели, не слыша рядом чужого дыхания, не прижимаясь к чужому телу.

Но пустить Питера обратно — значит объявить, что она осознает, как устроено их будущее, и готова это принять. Как будто она не заслужила ничего лучшего. Всю неделю Юна выдумывала неосуществимые решения, заранее зная, что толку от них никакого, но так хоть удавалось пережить день. Можно прервать беременность. Можно уехать и родить ребенка, отдать на усыновление, потом прокрасться домой, выхватить Тею с Гепом из кроваток, пока Питер спит. Увезти их куда-нибудь подальше.

Она согласна работать в казино в Рино или официанткой в Голуэе, купить участок земли в часе езды от Праги, рядом с деревушкой, из которой когда-то уехали ее бабка с дедом, готова разводить коров. Она станет другим человеком — человеком, который не только не любит своего мужа, но у которого нет мужа, чтобы его любить. Ей еще и тридцати не исполнилось. Не поздно еще начать совершенно новую жизнь.

На восьмое утро она спустилась вниз и обнаружила на кухне Питера — у ног его стоял чемодан. Они с той ночи еще не говорили, хотя автоответчик ее буквально распух от невнятных извинений, признаний в любви и жалоб на жизнь. Вид у мужа был совершенно невнятный — место обычного чувства юмора занял страх столь сильный, что Питер будто усох. Юна представила себе, как сейчас даст ему пощечину и он развеется облаком пыли.

Первым ее побуждением было подойти к нему, пусть держит ее в объятиях, пока она плачет, а потом, вот так вот использовав, выпихнуть его за дверь. Но она ничего этого не сделала.

— Дети пока спят, — сказала она и взяла сумочку со стола. — Я, может, еще вернусь до ужина.

Она дошла до машины, притом что так с утра и не причесалась. Питер следовал за ней и только после того, как она открыла дверцу, взял ее за руку.

— Нам нужно поговорить.

— Это тебе нужно. А мне нет. И не заставишь.

— Речь не о тебе.

— Значит, о наших детях? Надо же, вспомнил об их интересах. Решил, что им нужно еще парочку — нет, тройку братьев-сестричек? Что они будут счастливы с матерью, которая ненавидит их отца?

— Ты любишь меня так же сильно, как и я тебя, — сказал Питер. — Я это увидел у тебя на лице, когда ты вошла в кухню. Если бы не это, все было бы иначе, но ты меня любишь.

И тогда Юна заплакала. Позволила мужу себя обнять. Разлюбив его, она обретет свободу. Вместо того, чтобы направить дуло на Питера, она направила его на себя. Неважно, что она выберет, брак или развод, — дыры в груди все равно не избежать.

— Но я не смогу тебя простить, — сказала она.

— Знаю, — ответил он. — Но, пожалуйста, позволь мне вернуться домой.