Олимп, штат Техас

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Поначалу Гепу приходится тащить Веру прочь от матери, но на середине газона она вдруг так ускоряется, что ему приходится шагать шире обычного, чтобы за ней поспеть. Вера стремится к машине своей матери, стоящей у тротуара, Геп видит внутри Пита в детском креслице. Не удастся ему отвезти их домой, вынудить жену к откровенности. Поговорить нужно прямо сейчас. Потому что, когда Вера орала на Юну, он увидел отчетливо: жена по-прежнему его любит.

Геп хватает ее за руку, удерживает, слегка откидывается назад, чтобы собрать волю в кулак, Вера же резко останавливается. Не дав ей вырваться и двинуться дальше, Геп выпаливает:

— С моей матерью ты готова говорить о том, что я разбил тебе сердце, а со мной нет? Если уж я готов попытаться тебя простить, притом что ты переспала с Марчем и даже не извинилась, может, и ты попробуешь тоже?

— Меня твои поступки больше не волнуют. Пусть и тебя мои не волнуют. — Она вырывает руку, но по-прежнему стоит к нему лицом.

— Я знаю, что ты злишься. Знаю, что сейчас говорю не то. Но разве нельзя все обсудить? Разве не лучше будет — неважно, чем все это закончится, — понять друг друга?

— Да, я виновата, — неохотно произносит Вера. — Нужно мне было собрать волю в кулак и просто уйти от тебя, чтобы не ранить снова. — Она глубоко вздыхает. — И прости меня за гневный тон. Я и сама на себя злюсь. Ты как, хочешь в свою очередь покаяться? Я выслушаю. А потом мне нужно ехать домой кормить Пита.

— Чтобы раскаяться, нужно знать, в чем провинился, — замечает Геп.

— А вот тут ты неправ. Мы методисты. Можем каяться перед смертью, за все разом, главное — от души, и все нам простится.

— Мне тоже предоставлена такая возможность?

— Разумеется. Перед самой твоей смертью я тебя прощу. — Она отводит тяжелую прядь со лба, вид у Веры изможденный, но Геп слишком хорошо ее знает и улавливает крошечную улыбку, проклюнувшуюся под этой фразой, ощущает, что часть ее души не готова уходить и предпочла бы продолжить этот разговор, притом что Вера сильно вспотела под платьем, а один из каблуков ушел в мягкую почву газона. Думал ли он хоть когда-то, что она способна его бросить?

— Ладно, не прощай меня. Просто останься.

Глаза ее увлажняются, и она поднимает руку, чтобы скрыть слезы. При нем она плакала всего три раза в жизни, причем дважды — на этой неделе.

— Я не могу остаться, — говорит она.

— Так скажи мне все как есть.

Вера кивает, и Геп следом за ней идет под одно из раскидистых деревьев на краю газона, подальше от тропинки, по которой гости направляются к своим машинам. Вера прислоняется к стволу, смотрит Гепу в глаза. Геп вдруг ощущает себя так, будто вот-вот откроет двери комнаты, в которой может находиться что угодно — пустой шкаф, больничная палата, голый вакуум. Ему страшно хочется взять жену за руку, как прежде, но он просто ждет.

— Я ухожу от тебя, потому что наконец заметила твой сарказм.

— Что? — С точки зрения Гепа, это бессмыслица, развязка анекдота без анекдота. — Да в кои-то веки у меня сарказм? Раз в год, не чаще.

— Знаешь, когда именно я решила, что смогу тебя полюбить?

Он всю жизнь говорил себе, что дело решила та брошка, с помощью которой Вера поняла, что он любит в ней человека, а не внешнюю оболочку. Он предлагает этот вариант, заранее зная, что ответ неправильный.

— После брошки ты мне понравился, вернее, мне захотелось, чтобы ты мне нравился. А полюбить удалось не сразу. Полюбила я, когда ты приехал за мной на работу: тогда тот беспардонный клиент залез за стойку, а я уронила шейкер.

Геп не помнит этой истории, но признаваться не хочет.

— А почему?

— Я решила, что ты не похож на тех мужчин, с которыми я встречалась раньше. Ты будто бы разобрался в моей жизни. Сказал, что таким красивым женщинам нелегко жить на свете.

Блин, думает Геп. Услышав эту фразу из уст жены, он сразу же все вспоминает.

— И вот в тот День благодарения, когда у меня закрутилось с Марчем, я наконец-то поняла, что эта улыбка, эта особая кривоватая улыбка появляется у тебя как проявление сарказма. Я дошла до этого лишь много лет спустя, потому что сарказм, как ты только что заметил, проявляется у тебя раз в год, не чаще. Мне эта твоя улыбка всегда особенно нравилась, пока я не сообразила, в чем ее истинный смысл, и тут я почувствовала себя полной дурой. Я полюбила тебя в тот момент, когда ты обратился ко мне с сарказмом. А я этого даже не понимала.

— И все же это сущая мелочь в сравнении с годами, которые мы прожили вместе, — возражает Геп. — Как такое может быть?

— Я это мелочью не считаю, но ты совершенно прав, это не единственная причина. Ты знаешь, как я жила до нашей встречи. Преподаватель театрального мастерства в старших классах, два охранных ордера, попытки изнасилования, которые не кончились изнасилованиями благодаря чистой удаче. Все это, по крайней мере отчасти, произошло потому, что я красива. Ты считаешь, что мне благодаря моему личику легко жилось, что именно поэтому мир швырял все подряд, в том числе и тебя, к моим ногам. А значит, ты считаешь, что я сука вопреки тому, что мир был так ко мне добр, а не потому, что он был со мною жесток. Человек, которого ты, по собственному мнению, любишь? Это не я.

— Это ты. — Геп пытается погладить Веру по щеке, но она отстраняется.

— А человек, в которого я влюбилась, не был тобой. Мне невыносимо смотреть, как ты постоянно ставишь чужие потребности выше собственных, а потом мнишь себя лучше всех остальных. Я хочу, чтобы у нас были человеческие отношения, настоящий брак, я не хочу быть предметом, с помощью которого ты укрепляешь свою чертову самооценку. Я давно знала: мне придется уйти, как только сын начнет тебе подражать и видеть меня твоими глазами.

На это Геп морщится, вспомнив, сколько уже раз Пит принимал его сторону в спорах с Верой. «Мамочка плохая».

— А Пит уже идет по твоим стопам, отказывается от собственных желаний. Пока, наверное, из доброты, но он быстро поймет, как таким образом можно манипулировать другими. Как ты этому научился у Юны. — Вера выпрямляется, поправляет ремень сумочки на плече; Геп понимает, что она сейчас уйдет. — Я не могу уважать мужчину, который влюбился в самовлюбленную избалованную дуру, какой ты меня считал. Не могу жить, зная, что такой меня считает и сын.

И она оставляет Гепа стоять у дерева. Он пытается осмыслить ее слова. Собирается с силами, идет следом, догоняет у самой машины — Вера как раз положила руку на ручку дверцы.

— Я никогда не считал тебя избалованной, — говорит он, причем так громко, что она замирает.

— Но ты считал, что мне легко жилось, — возражает она.

На это он не отвечает. Это правда.

— Мне легко жилось, но с тобой я иногда бывала ужасно противной. Мне легко жилось, и все же я легла в постель с единственным человеком на свете, с которым это непростительно, даже при твоем прославленном всепрощении. А потом я сделала это еще раз, но ты тем не менее снова готов меня простить. Потому что ты великодушный Геп, оделяющий нас всех своим благоволением. — Она отрывает руку от машины, наклоняется к нему и шепчет в ухо. В этом движении никакой интимности, просто последний выстрел она хочет сделать с близкого расстояния: — А пошло оно, твое благоволение, Геп. Ни хрена оно для меня не значит.

После этого она садится в машину и едва успевает захлопнуть дверцу, когда мать ее трогается с места.

Геп видит — внезапно и во всей полноте, — насколько представления о жене обусловливали его представления о самом себе. Он — непривлекательный тучный мужчина, которому удалось завоевать любовь красивой женщины. Он — муж, который, благодаря своей доброте, способен любить недобрую жену. Он — симпатия и эмпатия, их довольно, чтобы терпеть партнера, начисто их лишенного. Весь мир видел, что жена едва снисходит до него, и все это время его глубоко запрятанное эго пребывало в уверенности, что это он до нее снисходит. Человек, который определяет себя через сравнение с другим, решительно не склонен менять свое мнение относительно этого другого. По крайней мере, именно это он себе говорит в оправдание того, почему эмпатия его никогда не простиралась до тех пределов, где в ней существовала особая потребность.