Олимп, штат Техас

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Питер — человек опытный и не питает никакой надежды на то, что члены его семьи, выйдя из стен церкви, забудут про спектакль, устроенный Лавинией. По дороге домой Юна тихо кипит на соседнем сиденье, а Тея хмурит брови всякий раз, как он встречается с ней взглядом в зеркале заднего вида. Он не чувствует необходимости обсуждать речь Лавинии. Ничего нового она о нем не сказала, обзывали его и похуже, чем алчным спекулянтом. Земля и строения слишком много значат для людей, в них живущих, не может каждая сделка проходить без взаимных обид. Единственное, что его грызет, — Арло досталось еще и за то, что он его сын. Не будь у них общей крови, потребовала бы Лавиния, чтобы Арло присутствовал на похоронах? Пришло бы ей в голову, что горе можно заглушить, ринувшись в нападение? И ведь Ли тоже вынуждена была сидеть и слушать, как Лавиния поливает грязью ее сына. И все же никакого непоправимого вреда она не причинила, говорит себе Питер. От смущения еще никто не умирал.

Утихомирить Юну и так было бы непросто, особенно после Вериной выходки, но Арти еще и умудрилась сделать так, чтобы Тея ехала в их машине. Уже и то хорошо, что Арти не выглядела такой уж потрясенной. Слегка отрешенной, да, — когда объясняла, что они с Ли поедут на поминки, однако ей кажется, что никому из Бриско, даже Тее, там лучше бы не появляться. И, пожалуй, казалась немного скованной, когда Тея обнимала ее на прощание. Но она сейчас несет тяжкое бремя, так что это вполне объяснимо.

Юна часто копит злость в течение нескольких часов, а уж потом затевает открытую ссору; Тея же не склонна вынашивать обиды. И вот они еще не успели выехать на шоссе в сторону дома, а Тея уже начинает:

— И так-то несладко возвращаться домой при таких обстоятельствах, а тут еще изволь слушать упреки Лавинии Барри с кафедры и Верины на газоне перед церковью. Мало мне этой олимпийской трясины, так еще изволь смотреть этот спектакль. Кошмар внутри более страшного кошмара.

Питер ждет, что ответит Юна, но жена смотрит в окно так, будто ничего и не слышала.

— Мне жаль, что все так повернулось, — говорит Питер. — Я, однако, не слышал, чтобы та или другая обращались непосредственно к тебе. Считай, тебе повезло.

— А я ничего такого не сделала, чтобы они ко мне обращались. — Тея скрещивает руки на груди и разглядывает Питера в зеркало, а потом берется за Юну: — Мама, а кто этот твой спаситель? Тип, который отцепил от тебя Веру.

Юна и на этот раз отмалчивается, а Питер говорит:

— Нашему ветеринару осел сломал бедро, этот Коул его замещает. На прошлой неделе помогал матери телят кастрировать.

— Это не объясняет, почему ты к нему так ревнуешь.

Питер чувствует, как у него вспыхивает лицо.

— Я не ревную. Не понимаю, с чего ты так подумала.

— Это также не объясняет, зачем он явился на похороны.

На этот вопрос Питер и сам пытался ответить. Зачем этот тип приперся на похороны? Зачем подошел к ним снаружи, как будто он член семьи, причем не просто к ним присоединился, но еще и спас Юну от Веры? Никто его ни о чем таком не просил. Питер мог и сам разобраться с невесткой, просто знал, что Юне это не понравится. Его жена не нуждается в защите. Вот разве что от него. А иногда еще и от себя.

Юна наконец-то отворачивается от окна, переводит взгляд на дорогу перед машиной.

— Для человека, который не хочет смотреть спектакль, ты слишком упорно раздуваешь скандал.

— Ну и ладно, — отвечает Тея. А потом меняет тему: — По крайней мере, Арти не позволила, чтобы Арло утащил ее с собой из церкви.

Питер вспоминает протянутую руку Арло, которая так и повисла в воздухе. Он тогда подумал, что Арти просто хочет остаться подольше, что это не признак более серьезных разногласий, однако, судя по тону Теи, она усмотрела в случившемся иной смысл.

— Что бы вы, дамы, хотели на ужин? — интересуется он. — Наверное, стоит заехать за продуктами, а уж потом домой.

Юна отвечает:

— Арти должна была остаться. Я уверена, что Арло понял почему.

Тея фыркает.

— Вот уж не поручусь. И не советую вам уговаривать Арти простить Арло. Пусть сама решает.

— Вряд ли ее понадобится уговаривать, — замечает Питер. — Сами разберутся.

Но тут перед его мысленным взором предстает Арти у себя на кухне вечером в воскресенье: она выдергивает из-под брата высокую табуретку.

— Похоже, способность Арти к прощению истощилась.

— Если Арти разучится прощать, спасибо пусть за это скажет тебе, — заявляет Юна.

— Я просто пытаюсь убедить ее сделать то, что лучше для нее, а не для Арло. И давайте честно: для кого-то здесь счастье Арло важнее счастья Арти?

Для Питера это укол в сердце. Тея сказала правду, но он тут же отвечает на свой вопрос «почему»: потому что Арти к нему добрее, чем ее брат. Его предпочтения уходят корнями в его же собственный эгоизм и служат доказательством того, что обвинения Лавинии далеко не беспочвенны.

— Ты не права, — произносит он, и голос звучит слишком громко в тесном салоне машины. — Потому что счастье Арти накрепко связано со счастьем Арло. А счастье Арло — с ее. Придется им как-то помириться.

Теперь слишком громко говорит Юна, и гневается она на Тею:

— А кто ты такая, чтобы указывать нам, что можно, а что нельзя? Ты что, чаще моего видишься с Арти, разговариваешь с ней? Ты не понимаешь здешнего расклада, потому что для тебя потерять семью — это так, мелкая неприятность. Это тебе лучше бы помолчать, не нам.

— Моя семья в Чикаго, — отвечает Тея. — Не здесь.

— Вот именно, — подтверждает Юна. — Ты нас не понимаешь, особенно Арти. И что-то я начинаю сомневаться, что собственным дочерям ты способна сопереживать сильнее, чем родителям, братьям и сестрам. Особенно если дочери высказывают мнение, отличное от твоего.

— Знаете, давайте-ка прекратим этот разговор, — произносит Питер. И включает радио, чтобы как-то сгладить молчание.

— Высади меня у дома Арти, — просит Тея; в голосе ее никакого выражения.

— Не надо, лапушка. Поужинай с нами, — просит Питер. — Арти же еще даже домой не вернулась.

— Высади.

До дома Арти они едут в молчании. Глаза Юны закрыты, однако она спрашивает, есть ли у Теи ключ. Робкая попытка извиниться, которую дочь отвергает — выходит из машины и так громко хлопает дверью, что Питера и Юну подбрасывает на сиденье. Питер решает ехать домой проселками — как будто мирные виды способны породить мир в машине. Юна опять неотрывно смотрит в окно.

Наконец примерно в километре от дома она вновь открывает рот:

— Ты хотя бы понимаешь, каково мне было сидеть рядом с тобой там, в церкви? Я прекрасно знаю, что твои мерзости для города далеко не тайна, но мне всегда казалось, что если кого и осуждают, то тебя, не меня. Твои поступки как бизнесмена, твою безнравственность. Зря я надеялась. Сегодня в церкви я почувствовала осуждение. Мол, я — сообщница. Я и сама чувствую себя сообщницей. А тебя это, похоже, совсем не волнует. Ты увернулся и даже не расстроился, как вот увернулся от Вериной тирады перед церковью. Все досталось мне.

— Оно уже в прошлом, Юна. Стоит ли переживать?

— Ничего не в прошлом. Брак Гепа разрушен, как минимум частично — стараниями Марча. Мы понятия не имеем, что будет дальше с Арти и Арло, как они все это переживут. — Юна вздыхает, закрывает глаза рукой. — А я-то все думала: если подождать подольше, в один прекрасный день ты все-таки начнешь мне помогать.

То, что она не добавляет: «а не мешать», — уже хороший знак. Питер тянется к жене, кладет ладонь ей на колено.

— Все совсем плохо, а ты продолжаешь считать: ничего, как-нибудь пересидим, — продолжает Юна. — Неужели ты не понимаешь, что сидеть сложа руки тебе удается лишь потому, что другие руки делают то, что им положено? Как бы мы все жили, если бы вели себя, как ты?

Возможно, жили бы гораздо легче, думает Питер, но ему хватает ума промолчать.

А Юна продолжает:

— Чтобы брак наш не рухнул, мне оставалось лишь действовать в том же духе, плыть по течению, а не выскакивать из потока. Если бы я заставила тебя расплачиваться за последствия твоих действий, если бы ушла от тебя, может, ты бы стал лучше. И если не мне, то твоим детям это бы пошло на пользу.

— Ты прямо повторяешь слова Лавинии. — Питер снимает руку с колена жены. — Что мир был бы куда лучше, будь у меня хоть элементарные понятия о справедливости. Как будто мне в моей жизни не выпало собственной доли бед и обид, как и всякому. Я такой, какой есть, Юна, и не вижу в этом ничего особенно плохого.

Юна хмурится, и ее непроницаемость сталкивает Питера в пучину гнева.

— Ты же умная, соображаешь, что люди не меняются. Никто не меняется, — говорит он.

Ему раньше казалось, что в этом они сходятся. Пригрозив ему уходом, она приставила ружье к его голове и тем самым принудила к верности, однако не сумела его изменить.

— Меняется, — говорит она изумленным голосом, будто опешив от собственной мысли. — Я изменилась.