Лиловые люпины

Все они, включая и ОДЧП, слаженно и осуждающе оглянулись на меня: это было удобно, я сидела у самой двери.

— Сейчас я вам зачитаю образец ее поэзии. ПОХИЩЕННОЕ СЕРДЦЕ, медленный танец. В скобках: «На пластинках, выпущенных до войны, называется «Танго ЦЫГАН». «Русские слова Н. Плешковой, 9–I класс.

Пожар начала зачитывать, именно читать, а не напевать, — должно быть, нарочно, чтобы слова выглядели глупее, лишившись мотива, который отлично знал весь 9–I, и уж конечно Пожар, ходившая с нашими девами на танцы.

Цыган я,

Я по степям блуждаю.

Влюблен в цыганку,

А она холодна.

Цыганке

На скрипке я играю.

Пока на картах

Мне гадает она.

Ты меня отгоняешь,

А я терплю.

Знаю я, что ты знаешь.

Что тебя я люблю!

Цыганка

Мое украла сердце,

Под шалью скрыла.

Алым шелком сожгла.

Цыганка

Хотела лишь согреться,

А мне без сердца

Стала жизнь тяжела.

Кто поверит цыгану?

Он вор, злодей!

Конокрадом я стану

Для воровки моей!

Цыган я,

В селе коней ворую.

Меня цыганка

Отгоняет, браня.

Цыганку

Я выбрал бы другую.

Да нету сердца

Для другой у меня!..

— Целый роман! — не переводя дыхания, воскликнула Пожар. — И какой, я бы сказала, характерный выбор тематики! Цыганский табор, карты, кричащая красная шаль, конокрадство и просто воровство, которое, замечаете, ничуть не осуждается, а наоборот, воспевается у Плешковой. И какой интерес к этой теме… ну, этой…

— К любовной, — продолжила Тома. — Оучень скуерно.

— Спрашивала ли ты себя, Плешкова, — обратилась ко мне через головы всех их Пожар, — почему ты сочинила именно такие слова к этой пластинке? И спрашивала ли себя ты, Валя Изотова, что толкнуло тебя переписывать их и украшать название цветными завитушками? И ты, Лена Румянцева, которая заведовала в ОДЧП «Песней» и не могла об этом не знать? Я тебя спрашиваю, Румянцева Лена!

Лена, до сих пор молчавшая с застывшей на губах неуместно мирной и рассудительной улыбкой, встала. Ростом с Таню Дрот, она, не в пример ей, была уже гармонично, плавно оформившейся. Ее широкоскулое лицо с чуть косящими, странного индейского разреза глазами сияло здоровым плакатным румянцем, так что ей необыкновенно подходила ее фамилия. Лицо это плотно и ровно обрамляла темная короткая стрижка, лаково лоснящаяся и опять-таки какая-то индейская. Короткая стрижка у нас негласно допускалась для одной только Лены. В ней вообще было что-то, заставлявшее подразумевать, что все исключительное, особенное и недоступное для других должно доставаться ей. К Лене Румянцевой меня, без взаимности конечно, тоже издавна тянуло, — правда, далеко не так, как к Тане Дрот. Существовал некий барьер или знак предостережения, всегда останавливавший меня на подходе к ней. Так иногда настораживает чересчур картинное, румяное яблоко, вызывая подозрение, что плод на деле каменно-тверд и кисл или же там, внутри, у самой сердцевинки, таится черный, мерзко разлохмаченный ход червя, хорошо, если пустой, без хозяина. Верно ли это, я все так же никогда не узнаю. Взрослый путь Лены, как и Танин, останется скрытым от класса, о нем смогут лишь догадываться. Муж Лены, скорее всего, будет человеком необыкновенным и знаменитым, — совершенно неважно, чем — влиятельностью и демагогией или талантом и гонимостью. Одно ясно: Лене выпадет исключительное, ей одной подобающее, и хлопоты по квартире, даче и заграничным турне или же по ротапринтной распечатке сочинений мужа и по смягчению его участи не оставят ей времени даже на телефонное общение с бывшими соученицами. Ее розовое лицо либо сольется с румянцем нашего неукоснительного процветания, либо растворится в пламенных отсветах несгибаемого инакомыслия.

— Тебя, тебя, Румянцева! — совсем уже по-учительски повторила Пожар.

— Ну что, дружочек, я могу сказать? — неожиданно ласково спросила Лена. Ее низкий и глубокий голос, казалось, состоял из двух слоев. Верхний слой пушистился и нежил, точно теплая оренбургская косынка, которую Лена порой носила в холода, перекрещивая ее на груди и завязывая сзади поверх формы (только Лене это и разрешалось). Нижний, грудной слой уверенно и неторопливо протекал под верхним, как плотная медовая струя. — Понимаешь, Ирчик, мы включали в песенник все необыкновенное, все непохожее на жизнь, чтобы было интереснее. А слова Плешковой мы переписывали просто потому, что гордились — у нас в классе есть девочка, которая умеет писать песни.

— Чтобы отличалось от жизни? Чтобы было интереснее? — захлебнулась негодованием Пожар. — Вам, стало быть, неинтересна наша жизнь?! Гордились? Чем?! Что одна из нашего балласта, вместо того, чтобы применить свои способности в стенгазете, карябает песенки о «красивой» любви в преступном мире, в мире…

— Уголоущины, — опять договорила Тома. С каждым таким договариванием она словно разрешала Пожаровой все большую словесную свободу, и Пожар в своей следующей тираде воспользовалась разрешением.

— Ты должна была подумать, Румянцева, куда ведет путь, на который вы вступили. Там — презрение к подругам, к родителям, к учителям, а значит, и ко всему нашему обществу. Вы дошли бы до преступления против общества и в результате до колонии для несовершеннолетних преступников! — Все это было мне знакомо. Дома, наряду с ФЗУ, меня постоянно пугали колонией. — А кроме того, — продолжала Пожар, — каждая из вас, наверное, прошла бы через свое собственное падение, через полную безнравственность. Ведь случилось же в сорок восьмой школе, что одна из девятиклассниц… оказалась… ждущей ребенка.

Пожар потупилась и покраснела, столь неловко выразив свою мысль. Между тем ее сообщение было правдой. Мы с Инкой совсем недавно встретили эту девочку, позор всей Петроградской, на трамвайной остановке, и нарочно сели вместе с нею в трамвай, чтобы убедиться, что пальто ее сильно оттопырено на животе. Навсегда останется, опять же, неизвестным, родился ли ребенок, носимый в таких условиях.

— Ну, Румянцева? — требовательно подняла глаза Пожар.

— Родненький, — плеснула медом Лена, — мы, честное слово, так далеко вперед не заглядывали. Ну, не подумали, не сообразили…

— Значит ли это, Румянцева, что сейчас ты поняла весь ужас того, что могло бы произойти? Значит ли это, что ты признаешь свою ошибку?

— Признаю, дружочек, конечно признаю, — легко пропушистила верхним голосовым слоем Лена, и Пожар коротким преподавательским взмахом руки посадила ее на место.

— Таня Дрот! А ты? Ты признаешь свою вину перед обществом, которое кормит и учит тебя?

— Признаю, — сквозь пальцы, чуть слышно, всхлипнула Таня.

— А ты, Лора Бываева?

Лорка сократила до минимума народившуюся было улыбищу и с неподражаемой логической торжественностью ответствовала:

— На ошибках мы учимся, Пожарова. «Учиться, учиться и учиться», — говорил сам Ленин. Я не против учебы и уважаю Ленина, поэтому признаю.

9-1 грохнул, но Пожар прорезала хохот новым вопросом:

— А ты, Ника Плешкова? Ты раскаиваешься в том, что писала такие песни?

Хоть я и не ожидала вопроса, после Лорки мне было нетрудно отвечать.

— Во-первых, здесь, кажется, комсомольское собрание, а я еще не вступила в ВЛКСМ. Во-вторых, я и в ОДЧП не вступала. В-третьих, я пишу для себя самой и никому своих песен не подсовываю. Если просят переписать, даю, а кто просит и зачем, какое мое дело? Многие просят, а потом друг у друга еще списывают. В чем же мне раскаиваться, не пойму!

9-1 с прежним слаженным осуждением оглянулся на меня. Им, наверно, казалось, что я хочу выгородить себя за их счет. Их же дурами изобразить, а самой чистенькой остаться!.. Это я-то, написавшая «Похищенное сердце», корень «ужаса, который мог бы произойти»!..

— Увиливаешь, Плешкова, — выразила общее осуждение Пожар. — Пользуешься тем, что с виду, ты и правда, ни при чем. Удивление разыгрываешь, глаза в кучу собираешь.

Это был ее юмор, ее от кого-то перенятые, заученные и обкатанные выраженьица. Она выбрасывала их целыми сгустками, когда была чем-нибудь довольна. Значит, и сейчас в целом довольна, хоть и злится на меня.

— Ладно, с тобой еще работать и работать, — махнула она рукой. — С тобой дело ясное, что дело темное. С тобой…

— Со мной, Пожарова, факир был пьян и опыт не удался, — подбросила я ей еще одну ее излюбленную фразочку.

Делая вид, что не расслышала, Пожар занялась забытой Валей Изотовой:

— Староста класса! А ты почему молчишь? Ты осознаёшь свою ошибку?

— Если надо, я осознаю, — тяжело выкатила пару бронзовых ядер Изотова. — Но скажи, Пожарова, как у тебя оказался наш песенник?

— Мне его вчера дала Наташа Орлянская, — мигом ответила та.

— Орлянская?! — вскрикнула Изотова и бросила Наташке: — А ты где взяла?

— Это я виновата, родненький, — сказала Лена Румянцева. — Я на прошлой неделе ей показала, а Наташа попросила домой, чтобы подробней посмотреть, а она теперь сидит с Пожаровой. Ну подумай, дружочек, не могла же я Орлянской отказать? Она хотя и не в ОДЧП, но мы ее с первого класса знаем, не ее же бояться!..

Орлянская носила очки, и закрыть лицо руками, как Таня Дрот, не смогла. Слезы у нее брызнули на стекла, затуманили их и оттуда поползли по пятнисто покрасневшим Наташкиным щекам, закапали на белый воротничок, кругляшами вбивая в него пыль целого дня, так что воротничок тоже скоро стал пятнистым.

Изотова, протиснувшись меж стульев, приблизилась к Наташке, встала над ней и заговорила сердито и печально, нет, гневно и скорбно, вбирая внутрь узкие бронзовые губы, что делало ее речь отрывистой, разбитой вескими паузами. Она, как картечь, осыпала сутулую повинную спину Орлянки:

— Как же ты// могла// Орлянка?!// Тем более ты// знала про ОДЧП// знала// что это тайна// и наверно// Румяшка сказала тебе// чтобы песенник никому не показывать?

— Сказала, Валюша, раза три сказала, дружочек! — пушисто подтвердила Румянцева.

— И вот// ты знаешь// что песенник// ОДЧП// и все-таки даешь его// чужой?! Даже на дом дала// вчера!// И даже говоришь ей// что это// наш песенник!// И сообщаешь// все подробности// о нас!// Я сама тебе все// про ОДЧП// рассказала!

— Пожарова увидела у меня, — прорыдала Наташка, — и попросила домой, списать пару песен! Я сказала, чтобы она была осторожней, что это ваша тетрадь, она стала расспрашивать… пришлось объяснить! Разве я могла подумать?!..

— Нет// разве это мы// могли подумать// что ты// выдашь нас// неизвестно кому?!// Ведь ты со всеми нами// ходила// провожалась// и клялась!

Эти три слова в 9–I выражали все степени дружбы и всю последовательность ее развития. Ничего удивительного не было в том, что отличницы ОДЧП льнули к комсоргу, тоже отличнице, всегда одинокой и скромной первой ученице, идущей на золотую медаль, но в глубине души меня задело изотовское признание, и я ревниво припомнила нашу с Наташкой клятву в 1–I. Я-то с тех пор ни с кем не клялась, только ходила и провожалась. Даже с Инкой не клялась, надо бы в ближайшее время это сделать, ведь у нас над всеми, кто дружит, вечно висит опасность!..