Комната по имени Земля

28

Я нашла славное местечко возле елки, его, видимо, никто еще не присмотрел. Слева от меня девушка с косичками в пастельно-розовом с кружевами платье, больше похожем на комбинацию. Она двигает бедрами точно так же, как и я, смотрит на мои бедра и как будто фиксирует движения. Ее подруга, немного рассеянная, тоже в шелковом и тоже похожем на комбинацию, но менее кружевном платьице, только оливково-зеленом.

Она не смотрит прямо на меня, исподтишка наблюдает за моими движениями и делает то, что делает, — копирует меня. Наверняка благодаря этому она чувствует себя более непринужденно, я понимаю. Но вот сама не могу делать так, как она, не осознавая этого полностью, иначе обязательно бы подошла к человеку, которого копирую, и сказала бы ему: «Знаю, что подражаю тебе, но так я чувствую себя в безопасности. Мне кажется, у меня круто выходит, правда?»

Я чувствую себя здесь не в своей тарелке. У каждого тут как будто есть двойник, и это заставляет меня нервничать. Мое присутствие нарушает устоявшуюся иерархию. До этого их зеркальные нейроны как будто радостно срабатывали, а теперь все смотрят и одновременно не смотрят на меня, и все это замечают. Что ж. Просто закрою глаза и сама буду наблюдать за всем этим дерьмом.

Итак, что у нас есть. Музыка и комната, и пространство за ее пределами, и разум, и тело, и дыхание, и дух. Потом мое отношение к музыке и к комнате, и к пространству за ее пределами, и к разуму, и к телу, и к дыханию, и к духу. И вот теперь все остается как будто вне этой комнаты и разума, и тела, и дыхания, и духа. А еще луна. Я чувствую луну.

Прошлой ночью я видела сон о какой-то очень влиятельной женщине, которая обходила огромную толпу, и понимала, насколько она влиятельна, по тому, как все реагировали на нее. Они как будто сжимались, становились меньше, таращились на нее, у них перехватывало дыхание, а жесты становились отчаянными, напряженными, суетливыми, и при этом, прежде чем обращаться друг к другу, они внимательно смотрели на ее движения.

Она попросила профессиональных танцоров выйти вперед и станцевать для нее. Я не была профессионалом в этом деле, поэтому не отсвечивала. Но она встала около меня и потребовала, чтобы я станцевала для нее, и неудивительно, что я почувствовала себя униженной и была крайне оскорблена этой просьбой. Я не знала ни верных движений, ни темпа, вообще ничего. Я просто обняла себя за талию обеими руками, вскинула голову и начала покачивать бедрами, ощутив, как кислород разливается по моему телу, появляется даже там, где его никогда не было. Ничто уже не могло остановить меня, да и терять было нечего, потому что я не профессиональная танцовщица. Меня ничему не учили. Никаким правилам. В танце была только я и все, что вырывалось наружу изнутри меня.

Еще чуть-чуть — и я заплачу, так что лучше буду держать глаза закрытыми. Танцевать с незнакомцами — это одно. А вот плакать и танцевать с ними — совсем другое. Большинство людей не осознают того факта, что ради собственного комфорта требуют, чтобы другие не плакали и вообще не делали ничего такого, что выходит за рамки установленного кодексом поведения, естественно кодекса негласного. Однако необходимо придерживаться его во всем и использовать определенные движения и ненеинвазивные формы зрительного контакта, хотя это совсем не в моей природной сущности, и, естественно, плач здесь совершенно ни при чем.

Скорее всего, танцевать я должна сдержанно, время от времени встречаясь взглядами с разными людьми, оставаясь при этом на одном месте, потому что все предпочли бы, чтобы меня здесь попросту не было. Они лишь терпят меня, поэтому не стоит проверять границы дозволенного. Я изгой и должна вести себя так, будто знаю об этом.

На самом деле меня очень утомляет, что, где бы я ни оказалась, мне необходимо доказывать свою полноценность. Иногда просто хочется побыть среди других людей. Вообще не могу припомнить, когда двигала своим телом так, как хотела, смотрела туда, куда хотела, говорила то, что хотела, или плакала тогда, когда хотела плакать в ситуации социального взаимодействия.

Мой отец учил меня приспосабливаться и делать то, что от меня ожидают, всегда говорить «пожалуйста» и «спасибо», здороваться и прощаться, но главное — ставить чужие чувства и желания выше собственных. Ребенка, который уже готов к развитию своей фиксированной идентичности, научить всему этому было бы и полезно. Я уже вижу, как ребенок, который всегда ставит себя на первое место, извлекает пользу из слов и действий отца, который учит его больше заботиться о других. Но так получилось, что я понятия не имею, кто я такая. Где-то даже вычитала, что у женщин вообще нет фиксированной идентичности, поэтому они так много говорят о ней и так отстаивают ее.

Мысленно я постоянно спорю с папой по этому поводу. Основой его личности было четкое понимание, что он «должен» или «не должен» делать. Благодаря католическому воспитанию он объяснял свои и чужие действия только через призму десяти заповедей Господа. Он занимался спортом, потому что «должен» был им заниматься, звонил своей сестре, потому что «должен» был это делать, вовремя оплачивал счета, жил, работал и даже дышал только потому, что «должен».

Но, учитывая то, кем он являлся на самом деле и чего хотел, далеко не все укладывалось в его понятие «должен». Каждый вечер за ужином он читал нам с мамой лекции о том, как следует жить в соответствии с этим понятием, пока она не принимала украдкой диазепам и не ложилась спать. У меня же пропадал аппетит до следующего обеда.

Вся сила его уверенности в том, что правильно и неправильно, вращала нашу реальность, так что чувствам в ней было не место. Они только мешали и постоянно напоминали ему о том, что все-таки есть нечто не поддающееся его контролю.

И всякий раз, когда я спрашивала его, о чем он только что говорил, или молчала в ответ, или пыталась возражать, или плакала, он отвечал мне, что я «не должна» спорить, или что «должна» что-то сказать, или что «не должна» плакать, или «должна» извиниться, но потом он извинялся и говорил, что любит меня. Наверняка потому, что «должен» был это сказать.