Комната по имени Земля

46

— Куда повернуть?

— Направо на следующем светофоре, потом налево и на светофоре опять налево. А там уже рядом.

— Я волнуюсь.

— Правда?

— Да. Настоящее приключение.

— Ага. Вот тут направо. Остановитесь в любом месте.

— Тринадцать с половиной долларов.

— Я заплачу, прости.

— Спасибо. Доброй ночи.

— Доброй ночи.

— Что ты делаешь?

— Ищу пульт от ворот.

— Ты прячешь пульт от ворот в кустах рядом с воротами?

— Да.

— У тебя забор как стена.

— Ага.

— Крепостная.

— Ага.

— И насколько он большой? На весь квартал?

— Кажется, да. Ну, то есть да, на весь.

— И насколько большой квартал?

— Входи.

— Твою же мать…

— Да.

— М-м-м. Нормально так. Ты здесь живешь вместе с родителями?

— Нет. Не совсем.

— Так. Понятно. А где они? В домике на пляже или на вилле где-нибудь в Испании?

— Они мертвы. Технически… мертвы.

— Ох, прости. Я такой… Я же знаю, что в Тураке есть такие места, как это. И я даже ждал чего-то подобного. Просто… Не могу скрыть своего… Не знаю.

— Все нормально.

— А это что?

— Алтарь.

— Никогда раньше не видел таких огромных кристаллов! Это вообще кристаллы? Или жеоды? Кажется, так они называются?

— Так.

— Можно посмотреть?

— Конечно.

— Ух ты!

— Угу.

— А это Хит Леджер?

— Он.

— Мне нравится эта рамка из камня.

— Благодарю.

— Это все ты сама сделала?

— Я все это собрала.

— Можно я обойду его по кругу?

— Конечно.

Он ни к чему не прикасается и вообще никак не тревожит алтарь. Этим он отличается от всех моих предыдущих парней. Они хотели все потрогать, сфотографировать, взять на память или снять ролик для своих соцсетей. Все время спрашивали меня, где я это взяла, откуда вдруг такая идея, сколько это стоило, как я это сделала и зачем, а потом пытались сделать то же самое у себя дома или использовали фотографии моего алтаря, не указывая авторства.

Интересно, как этот парень, хорошо чувствующий физические пространства и их дизайн, так бережно и уважительно относится к миру и всему, что его наполняет. Крайне редкое явление.

Пару лет назад я ездила на Висячую скалу, собиралась устроить там тихий пикник — только скала и я. Мне не хотелось пить свой капучино на соевом молоке где-то в кафе, ходить в толпе людей, рыбачить, смотреть концерт или покупать сувениры. Даже фотографировать и разглядывать карту не хотелось.

Правда, когда я подъехала к бывшему вулкану, чьим вечным хранителем был Нганнелонг, то увидела, что за парковку нужно платить. Поэтому, чтобы устроить себе тихий пикник и прогуляться по горе, я должна заплатить за билет. У скалы были даже часы работы, которые скоро подходили к концу.

Здесь теперь находился развлекательный парк. И единственный способ наладить отношения с горой и ее хранителем — заплатить. Только потому, что какие-то люди решили, будто это их собственность, на которой можно заработать. И я должна не только заплатить им, но и соблюдать их правила поведения на бывшем вулкане.

Они даже повесили везде листовки с текстом об истории этой скалы, точнее, о том, что они считают историей, в которой всего лишь несколько абзацев посвятили ее исконным хозяевам. Зато написали, что «выражают свое почтение» им. И мне стало интересно: а как именно выражается это почтение, неужели в виде бизнеса, который ведется на скале?

Ведь истинное почтение и уважение требуют несколько большего, чем пустые слова и плата за билет. Здесь важны взаимодействие, творчество, интеграция ценностей, которые вначале кажутся инородными, но обретают смысл, когда мы начинаем понимать их и придавать им значение.

Никто и никогда не консультировался с австралийскими аборигенами и даже не приглашал их никуда, а это огромная потеря для всех нас! Мне всегда было интересно, как они, например, предотвращали лесные пожары. И не то чтобы каждый современный абориген мог бы рассказать нам об этом, но вот их предки точно знали, как обращаться с растениями, солнцем, ветром и погодными явлениями.

Но по какой-то причине никто не воспринимает всерьез их знания. В парламенте нет ни одного их представителя. Умирают они по большей части в тюрьмах, почти никто из них не имеет должностей, наделенных хоть какой-то властью и полномочиями. И это несмотря на множество комиссий, запросов на консультации и обзорных материалов. Многие мировые правительства осуждают Австралию за то, что она не делает ничего серьезного, рассматривая свои шаги навстречу аборигенам как акты жалости и милосердия вместо того, чтобы приносить реальную пользу.

И в результате жизнь этих людей, которые жили здесь изначально, стремительно сокращается, уровень самоубийств растет, социально-экономическое положение ухудшается, а возможностей становится меньше. А кроме того, мы никак не развиваем наши взаимоотношения с настоящими хозяевами земли, на которой живем, работаем, дышим, едим, умираем и занимаемся любовью.

Недавно я прочитала, что, согласно австралийскому законодательству, собственность на землю признают только за теми, кто может доказать свою непрерывную культурную связь с нею. Таким образом, аборигены остаются лишены не только того, что принадлежало им по праву, но, чтобы получить хоть какой-то доступ к своей собственности, еще и вынуждены доказывать нам что-то. А все потому, что мы боимся, что они поступят с нами так же, как мы поступили с ними.

И, кстати, это будет справедливо. Потому что я не знаю, что сделала бы, если бы завтра кто-то подкатил к моим воротам и забрал у меня вот эту землю, заявив, что она теперь принадлежит им. Даже представить не могу этот ужас. Это же мой дом! Что тогда станет с моим алтарем, моей ванной, моими книгами, Свинтусом, садом и фотографиями всей моей семьи? Куда бы я отправилась, чтобы оказаться в безопасности и покое? И что произойдет с моими детьми и детьми моих детей? Где они будут жить? И будут ли знать, кто они такие и откуда?

Скорее всего, нет. Это знание сменилось бы ужасом от того, что произошло в тот роковой день, когда из-под ног их матери, бабушки или прабабушки буквально вырвали землю. И этот момент предательства будет жить в их генах, окажется вшит в их ДНК и станет определять их больше, чем истинные корни и история рода. Это будет жить в их костях, их мозгах, их воспоминаниях. Будет преследовать их до тех пор, пока каждому не выплатят компенсации.

— Я чувствую аромат роз.

— Ага.

— Можно мне посидеть в гамаке?

— Конечно.

— Ого!

— А то!

— Прекрасное место!

— Да.

— А что с ними случилось?

— С моими родителями?

— Да.

— Погибли в авиакатастрофе.

— Ох.

— Да уж.

— Сочувствую. Сколько тебе было лет?

— Семнадцать.

— Черт.

— Они много путешествовали.

— Ясно.

— И умерли, занимаясь любимым делом. Вот и все. Им очень нравилось путешествовать вдвоем.

— А ты с ними путешествовала?

— Почти никогда.

— Черт.

— Да.

— Здесь невероятно красиво.

— Благодарю.

— А ты всегда оставляешь входную дверь открытой?

— Да. Никто не сможет перелезть через этот забор.

— Это точно.

— И Свинтус любит туда-сюда гулять. Так что, если услышишь маленький рождественский колокольчик, ты знаешь, кто это.

— Хорошо.

— Мы же просто болтаем?

— Думаю, да.

— А ты знаешь, что, если сесть вон под тем деревом, когда идет дождь, даже ливень, на тебя не упадет ни капли. Тут очень густая листва.

— Мне нравится, что ты поставила скамейку возле ствола. Это же фикус такой раскидистый?

— Фикус, да. Это мой дед еще поставил ее. Обычно он сидел здесь и рисовал акварелью. Его любимое место.

— Это его дом?

— Его. У него была целая толпа братьев и сестер, родители и даже родители родителей. Они все владели недвижимостью по всей стране. Преимущественно в Западной Австралии. Держали шахты, строили дома. В начале девятнадцатого века скупили кучу земель и потом двести лет сдавали ее в аренду крупным промышленникам, продавали или ставили на ней фермы. Папин папа — единственный из всех — отправился в большой город. Он очень любил Мельбурн. В душе был художником, хотел жить поближе к галереям, театрам и всему остальному. Очень любил обедать в «Пеллегрини» на Бурк-стрит. Он там чувствовал себя, будто в Европе. Всегда сидел за стойкой возле кухни. Они готовили специально для него грибное ризотто с трюфельным маслом, которое хранилось у них в специальном шкафу. К ризотто ему подавали бокал белого вина. У него были друзья в парламенте, иногда они вместе обедали там же. Мне кажется, его вообще больше привлекали мужчины. Точно не скажу, но мне так кажется. В общем, он купил этот дом и землю, привел здесь все в порядок и потом передал по наследству отцу. Папа был единственным ребенком, как и я. Так что… Вначале здесь жил он, а теперь я.

— А где вся твоя большая семья?

— Кто где.

— Вы видитесь хотя бы иногда?

— Почти никогда.

— Даже на Рождество?

— Да.

— Ого.

— Они нормальные, с ними все в порядке. Я как-то поехала к ним в Перт на Рождество. Но слишком остро чувствовала свои потери, когда они смотрели на меня. А ведь человек может вынести сколь угодно жалости, понимаешь? Хотя дело даже не в этом. Просто с ними — это было не Рождество. Мое Рождество может быть только здесь.

— Понятно.

— Да уж.

— Представляю, как нужно было распланировать все и предусмотреть, и так по-особенному взглянуть на это место. Мне очень нравится, что здесь все ориентировано именно на растения, а не на ландшафтный дизайн. Потому что в тех местах, для которых я работаю, все ровно наоборот.

— Хочешь, покажу тебе кое-что?

— Давай.

— У тебя есть монетки?

— Ой, нету. Я вообще никогда не ношу мелочь.

— Ладно, ерунда. Идем.

— Здесь вода из скважины?

— Да. И еще три резервуара для дождевой воды.

— О, круто.

— Ого, ничего себе! Гром!

— Да еще какой!

— Ага. А теперь знакомься.

— Вот это да!

— Артемида Эфесская. Настоящая стоит на фонтане на вилле дʼЭсте в Италии. Мои родители туда ездили на какую-то годовщину свадьбы и, когда вернулись, воздвигли ее здесь.

— Бог ты мой!

— Ага.

— Нет, лучше, наверное, богиня?

— Да, лучше.

— Она такая… плодовитая.

— Это точно.

— Хм.

— Загадывай желание.

— Ладно.

— Только думай хорошо. Оно обязательно сбудется. Артемида очень могущественна.

— Договорились.

— И ни в коем случае не говори мне, что загадал.

— Не скажу.

— Ух ты, луна!

— Круто!

— Загадал?

— Загадал.

— А теперь идем.

— По той же дорожке, по которой мы пришли сюда?

— Нет.

— Отлично!