Изменник

По ее голосу невозможно понять, что она думает в действительности. Непонятно также, по какой причине затеян этот перевод. Похоже на понижение в должности: такое обычно случается с врачами, которые совершают слишком много ошибок, как правило, не профессиональных.

— Значит, вы уезжаете из Ленинграда?

— Да, — коротко отвечает она.

— Но с профессиональной точки зрения…

— В Ереване прекрасный университет, своя Академия наук. А климат пойдет на пользу моей матери — она страдает жестоким ревматизмом.

Значит, точно не повышение — Бродская о нем упомянула бы. Его охватывает тревога. Это он рекомендовал ее Волкову. Он совершил смертный грех: привлек к ней ненужное внимание.

— Вам тоже стоит подать заявление на перевод, — говорит она так тихо, что поначалу ему кажется, что он ослышался. — И как можно скорей. У вас семья.

— Но ведь с мальчиком все хорошо!

— Кто может сказать определенно на этой стадии? — Лицо Бродской мрачнеет. — Послушайте меня. Скройтесь из виду. Вы можете устроиться врачом где угодно. Вы же не ленинградец? Нет, конечно, так я и думала. Так что вам известно, что жить можно всюду. Не старайтесь здесь зацепиться.

— Рива Григорьевна, у вас не будет папиросы?

Она протягивает ему пачку. Андрей достает одну, закуривает. То, что она предлагает, просто невозможно. Он не может в одночасье перечеркнуть всю свою жизнь.

— Вряд ли в другом месте будет намного безопаснее, — говорит он.

Бродская пожимает плечами. Ее взгляд, ироничный и слегка жалостливый, выдает человека опытного.

— Вы можете так думать, — продолжает она, — но прислушайтесь ко мне, я знаю, о чем говорю. Уезжайте из Ленинграда как можно скорей. Завербуйтесь на комсомольскую стройку в каком-нибудь малодоступном крае, освоение которого только начинается и где требуются медицинские работники. С глаз долой — из сердца вон.

— Но…

— Мне нужно уточнить вечернее расписание.

Когда она уходит, он затягивается глубоко, насколько хватает легких. Невероятно! Кто бы мог подумать, что этим все кончится! Бродская бросает дом, карьеру, друзей, срывает с места мать. Неужели ей известно что-то, чего он не знает? Или просто у нее лучше развит инстинкт самосохранения. Он вспоминает слова Анны: «Мы могли бы уехать на дачу. Там безопасно… Дай им повод в тебя вцепиться, они уже не отстанут. Они будут копать, копать, и что-нибудь да нароют». Не будет там безопаснее. Аня прекрасно это знает. Она понимает, что запаниковала, что с позиции здравого смысла нужно вести себя так, будто ничего не случилось.

Но он бы никогда не заподозрил в Бродской паникершу. Она, впрочем, сильно рисковала, поделившись с ним даже тем немногим, что рассказала. Видимо, решила, что ему можно доверять. Она довольно закрытый человек. Он даже не знал, что она живет с матерью. Но для нее все по-другому…

Почему?

Черт возьми, может, им всем стоит пуститься в бега — Русову, Ретинской…

«А может, — угрюмо думает он, — эти двое заранее предприняли кое-какие шаги?» Русов уже доказал, что способен позаботиться о персоне номер один. И с администрацией он на дружеской ноге. Вряд ли Русов очутится где-нибудь в Ереване, для него все сложится значительно лучше.

Однако, если Бродская права, лучше значит хуже. Ее план исчезнуть из виду, согласившись на неприметную должность, не привлечет внимания и не вызовет зависти. И она проделала все очень быстро. Наверное, начала приискивать новое место еще до того, как прооперировала мальчика.

Он больше не потратит ни минуты на эти размышления. Он не может уехать из Ленинграда, и точка. Его пациенты нуждаются в нем. У Ани работа, а для Коли эти годы самые решающие. Да и кто, находясь в здравом уме, добровольно откажется от ленинградской прописки? Нигде они не найдут такой квартиры. И Аннушка ни за что не бросит дачу.

Все эти доводы превосходны, но он понимает, что для него истинная причина совсем не в этом. Андрей не страдает избытком воображения, но может представить лицо Волкова так же отчетливо, как если бы тот стоял сейчас с ним во дворе. Умное лицо, и довольно притягательное. Да, его нетрудно представить мальчишкой. Он умеет нравиться и даже способен вызывать в других желание ему угодить. Но лицо его портит выражение, которого он не может скрыть. Оно воспринимается как уродство, пусть и не физическое, — это уверенность в том, что он может держать в страхе каждого, на кого посмотрит. И никто другой так смотреть не должен.

Андрей тушит папиросу.

— Она сказала, что я совершила акт вандализма, — говорит Анна. Лицо у нее красное, глаза сверкают от гнева. — Ты же знаешь, сейчас моя очередь мыть коридор и ванную? Так вот, я, как обычно, вынесла дверные коврики во двор, чтобы выбить их, а когда вернулась обратно, старая мамаша Малевич уже меня поджидала. Она вырвала коврик у меня из рук, перевернула его и заявила, что я порвала основу. Нарочно. Потому что я, очевидно, что-то имею против нее лично, а заодно и против всех ее родственников. А до этого она случайно оставила в ванной мыло и, когда услышала, что я там прибираюсь, вернулась за ним, но оно «исчезло». И таким образом, к вандализму добавилась кража.

— Аня, но это смешно! Ты ведь не можешь всерьез воспринимать все, что говорит эта женщина.

— Да неужели?!

— Ты не должна позволять ей себя расстраивать.

— Она меня не расстроила! — Анна почти кричит. — Но попомни мои слова, больше подобное ей с рук не сойдет!

Он внимательно смотрит на нее. Она еле сдерживает слезы ярости и унижения. На Аню это не похоже. Как правило, она намного проще общается с соседями, чем он. Ничего хорошего от Малевичей она не ждет и отгораживается от них иронией и признанием того, что от повседневной жизни никуда не деться.

— Что она тебе сказала?

Он видит, что она замешкалась с ответом и покраснела еще сильнее. Она не хочет ему рассказывать.

— Аня?

— Она сказала, что мы не знаем, как воспитывать Колю, потому что у нас нет родительского инстинкта.

Сердце его переполняется гневом, нежностью, жалостью. Он хотел бы заслонить ее собой от всего мира, чтобы ни одно слово, ни один удар не могли причинить ей вреда.

— Не забывай, что сама она вырастила Хорька.

— Нельзя было показывать, что ей удалось меня задеть.

— Ты стоишь сотни таких, как они, Аннушка. Не слушай ты их.

Анна вздыхает.

— Я знаю, что нужно было просто развернуться и уйти. Никогда не подозревала в себе склонности к насилию, но мне хотелось шваброй раскроить ей голову.

— Тогда ты оказалась бы не только воровкой и вандалом, но еще и убийцей.

— Хуже: я бы еще и нанесла материальный ущерб, потому что сломала бы швабру.

— Складывается впечатление, что ей ничего не известно о бесславной истории с ходатайством.

— Он, видимо, ей не рассказал, потому что слишком перепугался.

— Как ты думаешь, а друг на друга они стучат, эти Малевичи?

— Я уверена, что станут, если дело так обернется. Андрей, ты считаешь, они всегда были такими? Иногда я опасаюсь, что это подобно заразной болезни: сколько ни мой домашние вещи и руки, инфекция все равно носится в воздухе.

— Что ты имеешь в виду?

— Что бы ни превратило Малевичей в Малевичей, такое происходит не с ними одними. И ты это знаешь. Мы думаем, что не похожи на них, но возможно, мы сами себя обманываем.

— Ты, наверное, самый честный человек из всех, кого я знаю, Аня.

— И все же есть вероятность, что я честна только с тобой.

— Она тебя и вправду сильно расстроила, да? Ну же, приободрись! Скоро вернется Коля, а мы ведь не хотим, чтобы он возобновил свою вендетту против Малевичей? Чем меньше он об этом знает, тем лучше.

— Ты прав, Коля такой вспыльчивый… — Она печально улыбается. — Что ж, и это он тоже перерастет.