Бегство со Светлого берега

Даже в дневные часы случаются мимолетные приступы страха. Клен прижмется бледным листом к оконному стеклу, словно чье-то лицо, пытающееся заглянуть внутрь, и, когда такое случается, я чувствую на мгновенье, что за мной следят. А однажды я пошла на рынок и тщательно закрыла дверь, но, вернувшись, обнаружила, что оставила настежь распахнутым окно на нижнем этаже. Ничего как будто не пропало, но, конечно же, я не оставляла свои шлепанцы вставленными друг в друга на табуретке на веранде и не оставляла выдвинутым ящик письменного стола! А разве мохеровый шарф не висел на спинке кровати, когда я уходила? И хотя шарф обнаружился в гардеробе, а из ящика ничего вроде бы не пропало, никуда было не деться от неприятного чувства, которое внушали шлепанцы на неположенном месте и пустое пространство на спинке кровати, откуда обычно меня приветствовал мой голубой шарфик. Тяпу, казалось, заразила моя тревога, и он принюхивался здесь и там, словно чуял чужого. И все же лучше перетерпеть небольшое одиночество и случайные страхи, чем разменивать существование на всякие пустяки. Приятно войти в пустой дом, зная, что там внутри ни с кем не придется вести разговоры. А синяя папка растет и растет, несмотря на ежедневный процесс сокращений и упрощений. Как дерево.

Солнце будит меня в субботу утром, наполняя радостью, одновременно инстинктивной и благожелательной. Я рада за свою хозяйку и ее мужа — или, может быть, я всего лишь рада тому, что мне не придется их жалеть, если воскресенье им испортит плохая погода. Я думаю, ближе к истине последнее, потому что весь день я слежу за небом с той тревогой, которую можешь испытывать лишь за себя. И чувство облегчения, которое я испытываю, когда они появляются под сверкающим солнцем, почти абсурдно — я отказываюсь доверять ему.

Вот они идут, держа в руках плащи и тяжелые сумки с покупками. Тяпа как бешеный бросается им навстречу и яростно лает, словно не узнает, но уже у самых их ног начинает ластиться к ним. Я, напротив, быстро ухожу в свою комнату и закрываю дверь. Я жду несколько минут после того, как услышу ее движения за тонкой стенкой, чтобы дать ей возможность поздороваться или, как она иногда делает, отпереть дверь со своей стороны и просунуть голову в проем. Сегодня она не делает ни того, ни другого — никогда не знаешь, как поведет себя Лариса Андреевна — а мне не хочется выглядеть так, словно я счастлива ее приветствовать, хотя на самом деле я вовсе не счастлива. И все равно я не выдерживаю. «Это вы, Лариса Андреевна?» — кричу я, будто откликаясь на неразборчивый шум.

Моя хозяйка и ее муж составляют привлекательную, моложавую, я имею в виду лет под пятьдесят, пару. Она голубоглазая, светловолосая, выглядит свежо; у нее отличные зубы, изящные руки и нигде ни следа тучности, свойственной среднему возрасту. Некоторое отсутствие стиля компенсируется умением одеваться. Если б мне только удалось удержать в памяти ее черты, когда она исчезает из виду. Стыдно признаться, но я никогда не узнаю ее, встретив за пределами ее территории. Даже в своем саду она превращается в незнакомку, всего лишь повязав цветной платок на голову или надев брюки. Ее лицо словно только что вытертая классная доска, готовая принять новый образ, сквозь который, однако, проглядывают черты других бесчисленных женщин. Не то что бы я принимаю ее за кого-то другого — я просто не различаю ее.

Ее муж, напротив, всегда остается самим собой, будь он скромный служащий в темном костюме или владелец дачи в выцветших голубых джинсах, — всегда любезный и добродушный, всегда Сергей Михайлович. Могло бы показаться, что его круглая голова с крупным меланхоличным лицом сидит на теле неустойчиво, но только будь она менее массивной. Под глазами у него мешки, как у мастифа, но взгляд его так неотразим, что проходит время, прежде чем замечаешь толстый темный нос и впалый рот. Когда к нему обращаются, он оставляет свои занятия и поворачивается к вам всем лицом с видом неописуемого благоволения, даже галантности, если разговор идет с дамой, но прежде всего симпатии, кто бы это ни был. Он поднимает бровь в мою сторону над сложенными на черенке лопаты руками, и я чувствую, что меня наконец поняли. Под этим взглядом испаряется даже суровое выражение с лица Эм; я сама видела, как в ответ оно стало лукавым. Сергей Михайлович никогда не заговорит первым, только когда к нему обращаются, да и то не всегда. Вы не знаете, где опорожнить кухонное ведро? Сергей Михайлович выпрямится при вашем приближении, устремит на вас свой несказанный взор и укажет большим пальцем через плечо на кучу компоста. Если из подметки моего ботинка выскочит гвоздь, Сергей Михайлович без слова отложит в сторону совок или мотыгу, отнесет ботинок к сараю с инструментами, трижды резко ударит молотком, пока я стою на одной ноге, опираясь на ствол вишни, и вернет ботинок жестом, который, клянусь, не назовешь иначе, чем рыцарский. Перегорел предохранитель? Нужно открыть консервную банку? Я зову Сергея Михайловича со спокойным чувством уверенности, что доставляю ему удовольствие. Если роли меняются и услугу по-соседски предлагаю я, Сергей Михайлович не тратит слов на излишние выражения благодарности. Однажды я высунулась из окна и крикнула ему, что слышу, как что-то вовсю кипит на керогазе, и он лишь слегка наклонил свою благородную голову, проходя мимо моего окна. Иногда ему приходится дать прямой ответ, и тогда на помощь его молчаливости приходит сам русский язык, который позволяет давать односложные ответы, все же менее резкие, чем простые «да» и «нет». На вопрос, был ли почтальон, вполне удовлетворителен ответ «был»; если вы спросите садовника, «можно ли мне полкило клубники?», слово «можно» выражает вежливое согласие. И никто не пользуется этим удобным свойством столь умело, как Сергей Михайлович. Лишь однажды он оказался в затруднении, когда я оторвала его от подвязывания помидоров, попросив подойти и взглянуть на Антона в коляске. Он подошел со свойственной ему готовностью, быстро заглянул в непроницаемое личико ребенка, кивнул, улыбнулся, так как какой-то ответ от него несомненно ожидался, и с видимым облегчением поспешил к своим томатам.

Лариса Андреевна может быть говорлива, если ею овладеет такое настроение, и всегда умеет подать реплику. Я прожила в ее доме десять летних сезонов, один за другим, находясь с ней в тесной близости по два дня в неделю и по целому месяцу во время ее ежегодного отпуска. Я так же свыклась со стрекотом ее швейной машины, как она с треском моей пишущей; она знает, когда я стираю и когда не стираю, потому что мне приходится одалживать у нее корыто; и я знаю, что она красит волосы, потому что она делает это во дворе. И, однако, мы инстинктивно воздерживаемся от большей близости, редко одалживаем друг у друга такие простые вещи, как чашка или почтовая марка, или просим о самой пустячной услуге. Мы встречаемся, здороваемся, говорим о погоде и о цветочных клумбах; во время ее месячного отпуска у нас были многочасовые беседы, когда мы поверяли друг другу саги наших рождений, смертей и браков, но любопытство Ларисы Андреевны, как бы оно ни было огромно, легко удовлетворялось оглавлением, и мне до сих пор страстно хочется знать, что скрывается за ее улыбками и многообразными масками.

Воскресное утро оказалось не из тех, когда дневной свет заливает весь дом, стоит только приоткрыть двери. Воздух был плотен, и хотя дождь, по сути, уже прошел, ясно было, что он кончился только-только и очень скоро начнется вновь. Но неутомимая пара уже трудилась среди фруктовых деревьев и цветочных клумб, прикрывая землей кору яблони, словно пораженной артритом, от которой на прошлой неделе они тщательно убрали ее естественный покров опавших листьев. Для чего? — думаю я. Лариса Андреевна, которая прекрасно выглядит в сероватых джинсах и свитере с высоким воротом, выкапывает кусты клубники и высаживает их редкими, скорбными рядами. Она смотрит на меня и приветствует благожелательным восклицанием «До-оброе утро!», вспыхивая двумя рядами крепких зубов, столь же белых и устрашающих, как зубы мистера Каркера[91]. Я отвечаю ей, пытаясь, как могу, подражать ее интонации, но зубы свои держу при себе. Сергей Михайлович завязывает шнур вокруг укрытого материей деревца. Его мне хочется поприветствовать, и я говорю что-то о том, как солнце не сдержало своих обещаний, просто чтобы принудить его к медленной, мягкой улыбке, мягкому, глубокому взгляду. «Не сдержало», — говорит Сергей Михайлович, источая доброжелательность. Он ждет, пока я пройду, чтобы вернуться к работе.

Уборная возвышается, как будка часового, между кучей компоста и глубокой ямой, образованной двадцать пять лет назад взрывом немецкой гранаты; она никогда не пересыхает и никогда не переполняется, и владельцы дачи используют ее как удобное хранилище воды для полива клубники и помидоров. Компост теперь покрыт садовым мусором и опавшими листьями, скрывшими от взгляда мерзкое содержимое кухонных ведер; вездесущий вьюнок укоренился на верху кучи, у дальнего ее края, и взбирается теперь на стену уборной.

Тяпа погнался за крысиным хвостом, высунувшимся из компоста; всю прошлую неделю пес каждое утро пытался поймать его, но и теперь никак не может найти точку опоры в куче листьев и вынужден отступить. Муж и жена деликатно отошли на другой конец сада, потому что от внутренней стороны двери уборной оторвалась ручка и теперь ее нельзя закрыть до конца. Без их деловитого присутствия сад выглядит беднее и печальнее; немногие астры и георгины, склоняющиеся над спутанными сорняками, как половые щетки, скорее наводят тоску, чем радуют взор; не слышно и пения птиц. Не о чем и петь. «Одинокий», «брошенный» — вот, кажется, единственные слова, которые применимы к саду и ко мне. Но когда пальцами, жесткими, как дверные петли, я тяну на себя дверь, из темноты мне кивают пестрыми головками три вьюнка, как пятна света во тьме.

Возвращаясь в дом, я останавливаюсь на миг, услышав несколько резких нот, прозвучавших во влажном воздухе. Глупенький дрозд, думаю я с жалостью, ему бы давным-давно уже быть в Пакистане. Ноты повторяются, громкие и случайные, — это всего лишь мальчишка свистнул на дороге.

И все же сердце мое забилось веселее, и весь день я вспоминаю три вьюнка. Я знаю, что они завянут и опадут на следующий день — у цветка вьюнка нет завтрашнего дня, но я насчитала девять остроконечных почек на стебельке. Нескольких солнечных дней и света, просочившегося сквозь неплотно пригнанные доски, хватит, чтобы росточки могли просуществовать все то время, что мне осталось пробыть на даче. Каждый раз, как я прохожу мимо хозяйки и ее мужа, я задаю себе вопрос, заметили ли они этих ярких гостей. Но ни слова не сказано по этому поводу, и я, не в силах сдержаться, спрашиваю Сергея Михайловича, который обрезает веточки и побеги на вишне, видел ли он их.

Как обычно, он выпрямляется и смотрит мне в глаза. «Видел».

А на следующий день, когда я прохожу по садовой тропинке и открываю дверь уборной, меня встречают мрак и запустение. Я погружаю пальцы в щель и извлекаю кусочек бледно-зеленого стебля, который, очевидно, был обрезан с другой стороны. Только тогда я вспоминаю, как замер лязг садовых ножниц, когда я проходила мимо Сергея Михайловича, и понимаю, что это я предала вьюнок этим ужасным лезвиям. О женский язык, всегда готовый поведать о своей любви! О любви, о которой следует молчать.