Бегство со Светлого берега

Амабель сопровождала мужа в Берлин вскоре после поджога Рейхстага. Дипломатические приемы устраивались реже, чем прежде, но они еще происходили, и на одном из них некая шведская дама, с которой Амабель встречалась в Женеве и не видела с тех пор, подошла к ней с вопросом: «Одна ваша знакомая хочет знать, помните ли вы ее?» Тогда Амабель поняла, что в фигуре, стоящей в нескольких шагах за шведкой, есть нечто особенное: аура, окружающая неузнанного человека, который узнал тебя. На миг аура уплотнилась, а потом рассеялась совершенно, когда Амабель поняла, что перед нею фрау фон Бернсдорф. Она была в своем истинном образе, живая и элегантная фрау фон Бернсдорф из Женевы, а не та развалина, которую втащили в «Кафе дез Альп». Волосы ее были совершенно седы, но уложены ровными прядями, уже слегка старомодными; лорнет заменили очки в роговой оправе, а в вырез ее платья была заправлена полоска оранжевого тюля вместо пышных складок пастельного шифона, как помнила Амабель. Морщины стали обширнее и бледнее, но черты лица сохранили твердость и симметрию: не осталось и следа от поразившего ее паралича.

Амабель пробормотала нечто не слишком тактичное по поводу третьей конференции по разоружению, когда ее приятельница так сильно болела. Фрау фон Бернсдорф подняла брови. Она ни разу не была в Женеве после второй сессии, произнесла она со строгой ноткой. И она никогда не была сильно больна. Почти тут же она ушла вместе с дамой из Швеции. Возможно, она приписала смущение Амабель причинам, связанным с политикой. «Вот тебе и зрительная память», — вздохнула Амабель.

Хождение взад и вперед по холлу, звяканье тарелок на подносе, высокий голос в чем-то оправдывающейся Цинтии, грубоватая реплика и хохот Тома, хлопанье двери и воцарившееся затем молчание подсказали Амабель, что все уселись за обеденным столом. «Они забыли обо мне или, быть может, думают, что я заснула», — подумала она. Но тут в дверь сильно постучали и, едва дав ей время накинуть халат поверх нейлоновой сорочки, в комнату вошел Том. «Обед готов», — сказал он.

— Здравствуй, Том, — Амабель двинулась к нему, и он сделал шаг навстречу и наклонился, чтобы поцеловать ее в лоб — за последние несколько лет, когда Том так сильно вытянулся, сама она, напротив, согнулась. Амабель поцеловала его в ярко-красную щеку, а потом подставила свою собственную под поцелуй его пухлых детских губ. — Так-то лучше, — сказала она. — Ненавижу односторонние поцелуи. Скажи, что я сейчас буду.

Она причесалась перед зеркалом в ванной комнате, собрала волосы в пучок на затылке и брызнула в лицо тепловатой мягкой водой. Взгляда в зеркало было достаточно, чтобы поправить шпильки в волосах, но, моя руки под краном, она внимательно изучала свое отражение, чтобы сохранить на лице ту мягкость и ту живость, которые навеяла встреча с Томом.

Когда она вошла в комнату, все взглянули на нее, а Цинтия встала с «места геммы» и пересела на пустующий стул рядом с Томом. Бабушка терпеть этого не могла, и все знали, что она терпеть не может. Неужели она предпочла бы, чтобы они обходили стороной ее место у окна, даже когда ее нет в комнате? Да.

— Где же Фрэнсис? — спросила Амабель, разворачивая салфетку.

— Уехала домой покормить Джона, — ответила Дороти. — Она обещала вернуться в три к бриджу.

Посвященная еде часть обеда (так это называла Цинтия) была окончена в половине третьего, и Дороти спросила, не хочет ли Амабель вздремнуть до прихода гостей. «Мы с Чарльзом займем их в гостиной, пока вы отдыхаете».

— Я уже отдыхала, — сказала Амабель. — Я не хочу проспать всю свою жизнь. А почему бы и нет?

— Я принесу столик для бриджа, — сказал Чарльз. — Я брал его, чтобы просушить негативы. Принести высокий стул для Гнома?

— Нет, — ответила Амабель, — лучше будет энциклопедия.

Крошечный мистер Каррузерс был четвертым членом их карточной компании. Амабель, полагавшая, что признание чьей-то физической немощи причиняет меньше боли, чем попытка ее игнорировать, всегда громко и весело требовала принести том Британской Энциклопедии и положить его на стул мистера Каррузерса, стоило тому только подойти к столу.

Через час в квартире царила такая же тишина, что и в морской раковине на камине. В комнате Амабель игроки в бридж почти не разговаривали; Чарльз и Дороти дремали в своих постелях, а Вогс похрапывал на коврике между кроватями; Цинтия намеревалась удрать из дому, прежде чем ее остановит мать; а Том, свернувшись на диване в столовой, не сняв обуви, спал мертвым сном, переваривая свой, должно быть, первый полноценный обед за последние три дня.

— Все уязвимы[113], - объявил Джон Лидделл.

— Телефон! — сказала Фрэнсис.

— Я подойду, — ответила Амабель, которая пропускала эту игру. — Не будем будить детей.

Звонили как раз ей. Это была Дебора.

— Нет, все в порядке, — сказала Амабель. — Я пропускаю эту игру. Фрэнсис, Джон и милый Гном пришли помочь мне скоротать тягостные дни. Не знаешь, что я имею в виду? Так посмотри в словаре: «дни», «тягость», «смерть»…

Амабель оставила дверь комнаты открытой, и игрокам было слышно каждое ее слово. Поэтому, когда она вернулась к столу, ее встретили три улыбающихся лица. Никто не выказал ни малейшего смущения. Мистер Каррузерс давным-давно открыл, что в их кругу он зовется гномом. Против этого прозвища он имел не больше (и, возможно, не меньше), чем придворные шуты в старину против того, чтобы их называли уродами или карликами.

— Как поживает моя дражайшая Дебора? — спросил он с присущей ему изысканностью.

Амабель зевнула и заняла свое место за карточным столом.

— Все та же смесь бедности, голода и грязи.

Фрэнсис едва заметно выразила неодобрение.

— Ты что-то сказала? — мягко произнесла Амабель.

— Ничего. Я ничего не сказала.

И снова Джон Лидделл напомнил им, что они уязвимы.

Шум в прихожей возвестил о возвращении Цинтии. За ним последовали более сложные звуки. Шаги взад и вперед, кислые упреки и защитные реплики, разговор о невымытой посуде. Чарльз произнес несколько слов спокойным авторитетным тоном; звук льющейся воды между звуками открывающейся и закрывающейся двери; громкий зевок Тома. Хлопнула входная дверь. Последовавшее молчание было вскоре прервано приглушенным визгом в прихожей.

Фрэнсис, пропускавшая очередную игру, встала и потянулась.

— Схожу поставлю кофе, — сказала она и, не дав Вогсу времени на церемониальные колебания, мягким движеньем впихнула его под зад в комнату. Сбитый с толку, он стоял на краю ковра, переминаясь с лапы на лапу; потом, выгнувшись, подошел к Амабель, маша хвостом, и обнюхал ее лодыжки.

— Да, да, ты меня очень любишь, когда никого нет дома, — сказала Амабель.

Роббер был окончен, и они живо обсуждали игру, когда появилась Фрэнсис с подносом.

— Что ты там делала? — с подозрением спросила Амабель. — Надеюсь, не мыла посуду? Дороти будет в бешенстве.

— Мне пришлось ею немного заняться, чтобы подобраться к столу, — миролюбиво отвечала Фрэнсис. — Там еще полным-полно осталось.

Кофе был выпит в расслабленном молчании, словно всеми внезапно овладела усталость. Затем сыграли еще один роббер, посредине которого стало слышно вернувшееся семейство. Амабель хотелось бы спросить, что они видели, но она знала — они не войдут в ее комнату; они никогда не заходили, когда она принимала своих друзей. Но кто-то приоткрыл дверь и выпустил Вогса, которому пора было на вечернюю прогулку.

И вот сыгран последний роббер и сказаны слова прощания. Джон Лидделл стоял, глядя на Амабель, как будто снова собирался произнести «все уязвимы», но лишь отвесил полупоклон и поблагодарил за чудесный вечер. Мистер Каррузерс склонился над ее рукой, словно хотел поцеловать, но не сделал этого. Фрэнсис и Амабель обменялись заговорщическими взглядами и кивнули друг другу.

Когда дверь тихо затворилась за ними, Амабель вышла в прихожую потушить свет. «Если Чарльз забыл оставить мне газету, он негодяй, — подумала она. — Конечно, не оставил, он никогда этого не делает. И, наверное, Том утащил ее себе, не подумав о бедной старой бабушке, которая лежит без сна и которой нечего почитать. Если он ее взял, я вытащу ее у него из-под подушки, разбужу я его или нет — как будто его кто-нибудь в силах разбудить».

Но «Обсервер», сложенный вдоль, лежал на телефонном столике. «Ну а почему бы и не быть готовой к худшему, — подумала она. — Это страховка от неприятностей».

Как всегда воскресным вечером, Амабель вспомнила, что ее муж начинал дома трудный кроссворд с греческим названием и забирал его с собой в Форин-офис, чтобы закончить, как он говорил, in Collegium, — и приносил газету, чтобы они с мамой могли заняться легким кроссвордом. Ей теперь редко удавалось довести дело до конца; в свое время у ее мамы это получалось лучше.

Амабель разделась, пробежала взглядом первую страницу, но, оказавшись в постели, открыла литературный раздел. Всю страницу занимала статья о Мередите; окончание предполагалось на следующей странице, и тут Амабель внезапно вспомнила свой сон. Ей приснилось, что Мередит умер и она тому виной. Целых десять минут она лежала на спине с сомкнутыми глазами и пыталась найти ассоциации. Ничего не приходило в голову, но депрессия вернулась в полную силу. Она знала, что справиться с ней можно, вспоминая приятные события прошедшего дня — беседа за утренним столом была очень мила; Том вернулся; обед удался; партия в бридж сложилась успешно; Чарльз и Вогс были милы, а Дороти приветлива. Но что во всем этом пользы, если в конце дня ее ждал Мередит?

Теперь уже не обойтись без золотистой таблетки, которая приносит трехчасовой сон, и зеленой таблетки, которая дает сон в оставшуюся часть ночи. Амабель с усилием встала с постели, чтобы сходить за водой — тепловатая будет лучше всего: таблетки растворяются в ней легче. Мередит.