Поцелуй мамонта

— Это любопытный факт, — заметил Михаил Игоревич, — мне не говорили, …а я — то дурак, думаю, откуда из — под марля немарлевые нитки… вы их не обрезаете? Разверните ему башку.

— Не надо, не надо, — отмахивался Кожан, — больно будет… Приходите в другой раз. Через недельку.

— Будете дёргаться — свяжем, — угрюмо бросил Чин — Чин.

***

Ну вот, в голове нитки и ровный пробор.

— Из — под лезвия пробор, — хмыкнул Чин — Чин Охоломон Иваныч (теперь мы его вычислили и узнали), — так всегда перед любой операцией…

— Извините, мы записали только самое главное… а тут какое — то стеколко… из — под кожи… Ерунда. — Так спокойно отреагировала санитарка и сестра — сиделка одновременно, — я не врач, я со слов Вадима Германовича…

— Как его фамилия, говорите?

— Грачёв.

— А мне другое послышалось от больного, будто Сорокин.

Вот же блядь!

— Я такого не могла сказать. Я начитанная… футуром и имажем, но не полная дура. — А он не в себе. Не слушайте его. Почти трупом был. Крепкий. Потеря крови, заметьте, почти из мозга. Выжил. Он столько тут понарисовал в бреду… Вам уже хватит тут, господа исследователи, а то он окочурится… то есть кончиться может.

***

— Разыгрывает сумасшедшего, — хмыкнул Охоломон Иванович, когда вышли из палаты, а после на улицу, — шапчонку — то накиньте, дорогой Михайло Игоревич, простынете… Я на такую игру не поддаюсь. И доверия у меня к нему никакого. За переигровку я, как правило, денег прошу!

— Вау! Пять долларов за вау. Стеколко… в голове… Доллар. Стеколко на развалинах… Пять долларов! Надо место посмотреть! — крикнул Михаил Игоревич последней фразой. — Может оно и стеколко, а смахивает на выдумку… Чешет. Считает. — Мы только — что полста долларов заработали с Вами, Охоломон Иванович! За нами кто — то считает? Мы сможем перепровериться?

— Не знаю, — сказал Охоломон Иваныч. — В договоре таких деталей не прописано. Будьте человеком, в конце — концов. Вам что важнее, баксы или честь профессионала?

Ветер времени стёр детали. Темнота и снова свет.

— Что — что Вы только что сказали, Охоломон Иванович, про сумасшедшего?

— Мне как — то вяжется, говорю, — зевнув, — что эти оба случая связаны, ведь в одно почти время произошли, только в разных местах. Кожинов Сашок явно темнит. В волосах его кирпичная пыль, а на Гороховой — Комиссарской тоже с кирпичным взломом скручено и окно выбито. Всё к одному. Но ведь он наш, сволочь! Но я вот что говорю, я говорю: пока то, да се, надо волчок на экспертизу отдать. Сверить кровь и узнать, можно ли было рукояткой детского волчка угробить человека. Какой конфигурации следы на черепе? Это первое. Второе: отдать пулю, что из тела Степана Кадыкова вынута… на экспертизу тоже. Из маузера или нагана он был застрелен? Не из винтовки… Надо это знать точно и получить на это официоз. А там дальше будем ниточку вить, Михейша… Извини, брат… Михаил Игоревич… Привычка! Я ведь тебя, брат, почти с самого детства знаю. И все фокусы твои. Кстати, Сашок не объявил, где он свой маузер потерял?

— Говорит, обезьяна Чичи, собирая кирпичи, на развалинах забрала маузер.

— Шутник!

***

Ветер. Ветер. Пыль развалин.

Вы знаете, развалины пахнут по — разному!

Даже если их рассредоточить по страницам.

Художник их точно раскрасит. И назовёт каким — нибудь … — Артом.

Нам плевать: мы в FM летим за весной.

— Кстати вот по второму делу, что на Гороховой: из этих убитых кирпичами двое не известны, и никто их не опознал. Степана Кадыкова узнал общественный директор доход — дома этого № NN Левонт Кошкин. Кадыков этот, что с пулей, служил у Лемкаусов сначала швейцаром, а потом просто общим работником по дому, — докладывал Михаил Полиевктов.

— Ещё работница была, но её в прописном листке не оказалось. Со слов Кошкина, картотеку кто — то буквально недавно почистил. Но он знает почти точно, что звали эту девку будто бы Клавкой… и у неё вроде некоторый нерусский акцент. Были там два ребёнка: девочка и мальчик, но исчезли тоже в неизвестном направлении, и неизвестно именно когда. Ещё, когда мы разговаривали с Кошкиным, он как — то странно несколько себя вёл, дёргался, покусывал ногти, будто ещё знал что — то, но не мог для себя определить, стоит ему это говорить или нет. Про Лидию Лемкаус не останавливаюсь. Сами знаете. Письменных каких — либо свидетельств не нашли. Отпечатки сняли и кое — что сошлось. Надо бы и с Кожана снять. Только, думаю, не сейчас. А момент пропустили. Кто знал, кто бы знал… Всё — таки власть будто…

— М — м–м.

— Далее: тяжелораненного красноармейца Льва Жалкова в алфавитах ЧК нет, зато он раньше служил в народной милиции — опознали его по фотографии — а потом куда — то сдулся. Его даже товарищи считали погибшим. Как объяснить? Может прямо спросить у Жалкова, нахрен все там красные повязки нацепили, что там за самодеятельность была, и кто с ним так жестоко посчитался. И за что. Может поделом. Время — то какое путанное!

— Так, так. Не будем пугать пока Кожинова. С этим соглашусь. Дальше что думаете?

— Да — да, — заторопился Михаил Игоревич, получив поддержку, — пусть вначале оклемается, он пока ни хера… извините… скоро я как они красногвардейцем стану материться, — засмеялся молодой, только что испечённый на скамье следователь, — ни черта он не понимает. Даже не соображает, что в больнице. Мы притворимся полными идиотами, врачами…

— Опять фантазируете, — засмеялся Чин — Чин, — всё Вам неймётся. Но, годится, поиграть можно. Идиотом я могу…

И Чин — Чин вспомнил переодевания с бородой, когда ходил к Благодарихе. И никто ведь его тогда не узнал, а Марюха не подвела, не проболталась… (Где — то теперь она, одна, горюет поди. Работы лишилась).

— …Главное, чтобы выжил. Поймёт, что тупее нас не бывает и расслабится, а там посмотрим, — сказал Михаил. — Театр, блин. Кто кого перехитрит, того и игрушка. Я вот в студенчестве…

— Охрану надо усилить — вдруг бежать затеет, — прервал Чин — Чин, — кулачищи — то у этого… о — ё–ё! Имеются. Синяки с дурью сойдут, нога подлечится и начнёт мараковать… Может в окно рвануть… Хотя, там решётки. Это славненько. Одной заботой нам меньше. Часового с ружьём…

— Да — да, так надо и сделать. Только человека поопытней, а не этих зелёных, что с нами…

Михайло Игоревич не далёко ушёл возрастком от этих зелёных юннатов, прибывших, как и они, из Сибири. В одном поезде ехали, правда с бо'льшими удобствами нежели… правда, за свои деньги… правда… и так далее, словом.

Выглядели они с Чин — Чином явно более привилегированными: не из рабочих, не с шахт.

— Железный волчок тот из хаты мне что — то напоминает, — помедлив и будто с неохотой высказался Охоломон Иванович.

— А уж как мне напоминает! — вскинулся Михаил. — Я просто пока вам не говорил. Помните мой первый опыт… с… ну с художником Вёдровым… Селифанием? Помните?

Хмыкнул Охоломон Иваныч: «Ну и что?»

— А то, что именно этот волчок, или что — то очень — очень, просто чрезвычайно очень, уж извините за повторы, похожее было нарисовано на Селифановской картинке. Я его описание делал, и потому внимательно рассматривал. Это не реализм был, конечно, но очень — очень, ей Богу, похоже.

— Да — да — да, вполне может быть. Не вспоминайте Бога всуе, хоть вы и не очень верите… А оригинал — то я тот Благодарихе справил.

— Что же вы наделали, Охоломон Иванович! И только сейчас, через столько лет сознались…

— А зачем мне сознаваться? Я что — то плохое сделал?

— Дак, это ж доказательный артефакт был!

— Миша, во — первых, что хотел доказать этот артефакт, что мы идиоты? Так это и доказывать не надо. Что порнографию Селифан навёл, дак и хер с ним. У нас что, закон какой есть, или ты его наперёд предположил? А нет никакого закона, и не скоро будет, а вот революция взяла и снизошла. А ты слона — то приметил, и волчка — то ты словами изобразил, а революцию… огромную такую — преогромную революцию… стадо мамонтов, считай, взял да проглядел. И что? После этого ты молодец и нюх у тебя как у ищейки? Нет, извини… Кроме Голицына… с Софьей его…

— Что — что?! — криком взвился Михаил Игоревич. И застыл на месте. Картинно. Руки врозь. Потом, будто опомнившись. схватил Охоломона за рукав… — а Вы почём… ЭТО — то знаете?

— А то, дорогой, что такого бесценного шила в мешке не утаить. Работа у меня такая. Я и другое знаю, да только до поры не сообщу. …А во — вторых, дорогой мой, серьёзно дорогой, я тебя знаешь, как люблю, о, как люблю, нос не задирай, рано тебе… Потому только собственно и говорю правду.

— Вот так так! — заскромничал молодой. — Пойдёмте, пойдёмте однако. Что мы тут как точки на карте… белые уж пятна… стоим.

— Сам и остановил.

Тянет Михаил Охоломона дальше, а тот встыл в снег монолитом.

— Али ты до сих пор не понял? Так ты вот… ты вот, друг сердечный, тогда такую ерунду наплёл, налупцевал, что не только мне, а даже тебе сейчас должно бы стыдно быть.

У Михаила Игоревича зарделись уши на морозе. А до того начали было белеть.

— Стыдно, не стыдно, положим стыдно, так то ж другое совсем, то было вещественное доказа…

— Чего «доказа», что ты да я полные идиоты? Закона на голографию эту нет. Это моральное дело, не светское, а ты монии развёл. А сам — то! Да неужто в эти… Чё ж не ходил, вместе ходили… Ну, вспомнил? Благодариху? А она тебя запомнила. Девки, говорит, там все без ума были и готовы за тобой с твоим этим… погонялой… в огонь! Взял с собой, нет? Погонялку — то?

— Да уж, в огонь…

Михейша покраснел и вспомнил последнюю баню у Вихорихи, как раз перед отъездом, прощальную баню… Эту михейшину баню Охоломон знать не должен, если, конечно, Вихориха не продала.

— Дак едва выкрутились… вернее, просто отвертелись от позора… Если б ходу дать… Я ж уже говорил, а ты опять своё! Миха, друг, ёпэрэтэ! Я, выходит, то и наделал, что в тот раз это нужно было очень… спрятать подальше этот срам от тебя и всех, да так, чтобы никто и никогда…

Хмыкнул Михаил Игоревич:

— Я, кажется, догадываюсь, зачем вы так поступили… чтобы «никто и никогда» … кроме тётки Благодарихи, это не увидел. Да оно и по теме туда сильно подходит.

— Дерзишь, брат! А это не твоё дело, ученичок… извини, если по лицензии твоей проехался. По теме — то подходит, да. Только, сударь, это законом не запрещено было, а даже поощрено. Это опять к нам вернётся, только с большей степенью нелегалия. Поверь, такое уже в истории бывало и неоднократно. Кстати, должен тебе сказать следующее наблюдение: у взрослых одна дорога, а у молодых другая. Но до тех пор, пока они молодые. А как повзрослеют, так вспоминают, что в молодости обуревал их юношеский максимализм… и прощают стариков… И сами в свою очередь начинают учить других… А их так же, как их самих… Тьфу, сам из — за тебя заблудился. Ну, понял эту круговерть? Ну, Миха! Игоревич, едрён кот! Жизнь она рассудит, кто прав. Я не тороплю… И ты не забывай, друг и сударь. А помни ещё, как ты сюда попал.

Последнее, может зря, а может и стоило того… Михаил побелел, потом покраснел, словом, несколько стал раздражительным изнутри себя. Вот же как!

— Я не забываю, Охоломон Иваныч. И честно говорю вам «огромное спасибо». Я не думал, что так вот быстро к настоящему делу пришьюсь. Думал, что умру там в Джорке… со скуки.