Берлин-Александерплац

* * *

Кафе на Розенталерштрассе. Время обеденное. За столиком — двое; сидят, хлебают гороховый суп; один положил "Берлинер цейтунг" рядом с тарелкой, заглядывает в газету, посмеивается.

— Видал? "Кошмарная семейная драма в Вестфалии".

— Ну? Чего ж тут смешного?

— Ты слушай дальше: "Отец утопил троих детей". Троих сразу! Здорово! Серьезный мужчина!

— А где это было?

— В Гамме. Вот развоевался-то! Довели человека, должно быть, до точки. Парень, видать, что надо! Постой-ка, посмотрим, что он сделал с женой. И ее, наверно, тоже… Нет, она сама себя порешила еще раньше. Что ты на это скажешь? Веселенькая семейка. Учись жить, Макс. А вот тут последнее письмо жены: "Изменник!! (два восклицательных знака поставила, чтоб крепче было.) Я больше не в силах продолжать такую жизнь, и решила утопиться в канале. Советую тебе повеситься. Юлия". Точка.

Прочел и расхохотался.

— У них в семье, — говорит, — нив чем, видно, согласия не было — жена в канал, а муж в петлю. Жена говорит: "Повесься!" — а он швыряет детей в воду. Строптивый какой. Где уж им жить вместе.

Оба — пожилые люди, строительные рабочие с Розенталерштрассе, Второй слушает, неодобрительно покачивает головой.

— А по-моему, грустная это история. Вот увидишь такое-в театре или прочтешь в книжке, поди и сам заплачешь.

— Ты-то, может быть, и заплачешь. Только о чем тут плакать, Макс, посуди сам?

— Да будет тебе зубы скалить. Жена ведь, трое детей… Жалко!

— А по мне забавно, этот парень мне нравится. Жаль, конечно, детей, но, с другой стороны, так, за здорово живешь, прикончить в один прием всю семью — это, брат, не всякий может. — И он снова прыскает со смеху. — Хоть ты меня убей, а смех разбирает, что они до самого конца так и не перестали спорить. Жена говорит "вешайся", а он: "Так назло же тебе не повешусь" — и побежал детей, как щенят, в канаве топить!

Его товарищ водрузил на нос очки в стальной оправе и сам прочел заметку от начала до конца.

— Оказывается, муж остался в живых. Арестован. Ну, не хотел бы я быть на его месте.

— Отчего же? Ты ведь не знаешь, каково ему?

— А вот и знаю.

— Знаешь? Я, например, представляю себе, что он сидит в камере, покуривает, если табак у него есть, и думает: "А ну вас всех…"

— Много ты понимаешь. Не-ет, брат, у него теперь угрызения совести. Он, верно, в камере все время плачет или молчит. Не может заснуть. А ты зря так говоришь, грех на душу берешь!

— Не согласен я с тобой, нет! Он спит себе как убитый. Раз уж это такой отчаянный человек, то он и хорошо спит, и ест, и пьет, пожалуй, даже лучше, чем на воле. За это ручаюсь.

— Ну, тогда он — последний подлец! — говорит второй, серьезно взглянув на своего собеседника. — И если ему отрубят голову, так ему и надо.

— Что ж, ты, пожалуй, прав. Он сам, наверно, тоже бы с тобой согласился.

— Ну, будет вздор молоть. Я вот лучше огурчиков закажу.

— Нет, что ни говори, любопытно газету читать! Вот бешеный, теперь, наверно, и сам не рад. Бывает ведь так — возьмешься за что-нибудь, а осилить не можешь…

— Возьму-ка я еще студня к огурчикам. А ты?

— И я тоже.