Завещание

Я открыла рот, чтобы что-то сказать, но он еще не закончил.

— А тело женщины прекрасно: стоит ли оно, сидит, лежит, и определенно когда танцует. Они это знают, они этим пользуются, в этом нет ни хрена плохого. Хотя, это чертовски много говорит о тебе, раз ты смотришь на это свысока.

Я действительно хотела бы не признавать этого, но он не ошибся. Женское тело было прекрасно. И я никогда не думала об экзотических танцах таким образом.

В тот момент я решила не признаваться в этом вслух и вместо этого перевести нас на другую тему. Поэтому спросила:

— Вам не кажется странным, что вы меня знаете, а я о вас не знаю ничего?

— Нет.

— А почему нет?

— Не знаю, — саркастически ответил он. — Может, это как-то связано с тем, что ты осуждаешь, как стерва с палкой в заднице, которая отреагировала бы точно так же, как ты отреагировала минуту назад, если бы Лидия рассказала тебе обо мне.

Я уставилась на него, не совсем в восторге от его слов и особенно от его сарказма.

— Да, возможно, вы правы, поскольку я могла бы слегка осудить и отреагировать соответствующе, если бы она сказала мне, что одалживала деньги мужчине, чтобы тот купил стриптиз-клуб, мужчине, который был женат три раза.

Он скрестил руки на груди, и его лицо стало суровым.

— Ты расспрашивала обо мне?

— Нет. Вчера вечером в «Бриз Пойнт» ко мне пристал не совсем джентльмен, а у меня было несколько трудных дней, я не хотела иметь с ним дел и неразумно использовала вас в качестве моего притворного любовника, чтобы заставить его оставить меня в покое. Затем в язвительной манере он немного рассказал о вас. Хорошей новостью было то, что моя уловка сработала. И он ушел. Плохая новость заключалась в том, что он рассказал о вас до того, как это сделал.

Еще больше давления ударило по комнате, заставив меня прижаться к столу, прежде чем он спросил:

— Какой-то хрен приставал к тебе прошлой ночью?

— Дело не в этом.

— А в чем, Джози? — спросил он и не дал мне ответить. — Этим дерьмом ты хочешь сказать, что знаешь меня, когда ты не знаешь. Ты хочешь, чтобы я отвалил, когда твоя бабушка хотела, чтобы я был в твоей жизни. В этом все дело?

— Не знаю, в чем дело, — ответила я. — Я могла бы узнать, если бы вы не ворвались и не начали бранить меня практически в тот момент, когда я проснулась, и определенно до того, как я выпила свою первую чашку кофе.

— Бранить?

— Упрекать.

Его лицо стало еще жестче, и я восприняла это как знак того, что он не понимает значения слов, поэтому огрызнулась:

— Устраивать выговор.

— Знаешь, детка, обычно это мило. И очень мило, что ты в этой ночной рубашке, — заявил он, протягивая руку и указывая на то, что на мне было надето. Я и забыла в чем я, и сразу же исправила это, запахнув халат. — То спесивое дерьмо, которое ты вытворяешь, — продолжил он, объясняя, что было «мило». — Что не мило, так это то, что ты прячешься за этим дерьмом, защищаясь от своей жизни.

Я почувствовала, как мои глаза расширились, а сердце начало сжиматься.

— Вы меня не знаете. Вы не можете говорить нечто подобное, — прошептала я.

И он не знал. За исключением того, что бабушка рассказывала ему обо мне. Неужели бабушка так обо мне думала?

— Детка, мне не нужно знать тебя, чтобы понять твои гребаные поступки. Просто говорю, я тебя знаю. Это ты совершенно ничего не знаешь о себе.

И с этими словами он повернулся к дверному проему, направился к нему и вышел. Я потеряла его из виду и через несколько секунд услышала, как хлопнула входная дверь.

Некоторое время я смотрела туда, где видела его в последний раз, прежде чем мои ноги сдвинулись. И они направились в гостиную, где на каминной полке я нашла их.

Десятки рамок самых разных размеров.

Мои глаза осмотрели их, и я увидела то, что уже знала. Фотографии моего отца и дяди, когда они были младенцами и маленькими мальчиками, не старше девяти лет, потому что, как объяснила бабушка, «вот когда они изменились, цветочек, и мне не нужно напоминать об этом».

Мои фотографии разного периода.

Фотографии моих прадедушки и бабушки и моей тети Джулии, которая умерла в городе, когда ей было одиннадцать лет ее сбила машина.

Я вышла из общей гостиной и направилась в парадную в передней части дома. На двух длинных узких столах, позади двух стоящих напротив диванов, были еще рамки, все серебряные. Большинство фотографий черно-белые и старые. Моя бабушка. Тетя Джулия. Мои прадедушка и прабабушка. Их братья и сестры и дети. И еще более старые фотографии давно ушедшей семьи, которая жила в Лавандовом Доме.

И мои тоже.

Самая большая фотография из них, сделанная Генри на выставке Dolce and Gabbana несколько лет назад.

Я сидела на подиуме, упершись локтями в колени, подперев подбородок ладонями, подняв глаза кверху, с восторженным выражением лица. Она была сделана в профиль. Мне очень понравилась эта фотография. Генри подарил ее бабушке на Рождество в тот год, когда она была сделана. И бабушка поставила ее туда и никогда не передвигала, так что когда вы входите в дом, если повернуть голову налево, то увидите именно ее.

Меня.

Мое сердце забилось быстрее, когда я вышла из гостиной в фойе, а затем вглубь дома. То, что там было, пыталось навязаться моему сознанию, но я сопротивлялась, мои ноги волочились, но все равно тащили меня туда.

В убежище.

Бабушка устроила там свою спальню, когда ей стало трудно подниматься по лестнице.

Я не была в этой комнате с тех пор, как вернулась домой, и не хотела идти туда сейчас. Но я пошла, открыл дверь и почувствовала, как ее потеря прожигает меня насквозь, будто заново, когда я увидел все, что было вокруг нее, уловила запах ее духов.

Я сглотнула и подошла к кровати.

Она была разобрана. Медсестра, которая приходила, чтобы убедилась, что она встала, приняла ванну, оделась и поела, нашла ее там. Они забрали ее отсюда. Мертвую. С тех пор никто не убирал постель. Она умерла в этой постели, на этих простынях, это было последнее место, где она дышала. А потом ее не стало.

Я перевела взгляд с кровати на тумбочку. Еще одна фотография в серебряной рамке. Мы с бабушкой. Снято в то лето, когда я оставила свою жизнь позади и пришла к ней.

Мы были снаружи дома, среди лаванды. Она цвела. Бабушка сидела в одном из своих плетеных кресел, а я наклонилась к ней, обняла, прижалась щекой к ее щеке, и мы обе смотрели в камеру, которую держала одна из ее подруг. Мы обе улыбались.

Я закрыла глаза и отвернулась, делая глубокий вдох, чувствуя, как он заполняет мои легкие. Я открыла глаза и посмотрела на другую тумбочку.

Вот оно.

Я медленно двинулся туда, обхватила рукой большую рамку и подняла фотографию, чтобы рассмотреть поближе.

Джейк Спир со своими детьми, все они окружены лавандой, а за ними — море. Его дочь стояла рядом с ним, прижавшись к нему всем телом, обняв за талию, прислонившись щекой к его груди, глядя в камеру и улыбаясь. Его старший сын был с другой стороны, Джейк тоже обнимал его за плечи, и я могла сказать, что молодой человек обнимал отца за талию, они стояли близко друг к другу. Молодой человек тоже улыбался. А перед девушкой стоял младший сын Джейка. Он прислонился спиной к ее телу. Он тоже улыбался в камеру. Как и Джейк.

Я повернулась и села на кровать, глядя на фотографию. Все они были моложе. Не намного, может быть, на пару лет, но с детьми многое меняется с годами. И бабушка держала их близко. Рядом со своей кроватью. Но она никогда не рассказывала мне о них. За последние семь лет я несколько раз бывала в этой комнате и не видела эту фотографию. Но она была там, и она держала их близко. До того дня, как умерла.

У них у всех были ключи от ее дома. Она отдала им большие суммы денег. Она отдала этому человеку меня.

— Почему ты не рассказывала мне о нем, бабушка? — прошептала я фотографии и подняла глаза.

Я перевела взгляд через комнату к окну, видя лаванду, ставшую высокой, а за ней — море.

— Что ты ему обо мне рассказала? — спросил я у окна.

Море сверкало на солнце, и лаванда мягко покачивалась на ветру. Я отрицательно покачал головой.

— Что ты хочешь, чтобы он сделал со мной?

Лаванда, море, комната — все это не давало мне ответа.